Письма никому

Конечно же, конечно же человеку нужны чужие пространства – именно в их неприрученности, неосвоенности, чуждости, непонятности, трудности и неудобности, - чтобы быть (в хоть сколько-нибудь полной – даже в хоть сколько-нибудь достаточной мере) самим собой.

Рим, конечно (для меня) таков. Я не идеализирую его совсем – и ещё того менее собственные отношения с ним. (Взялась бы сдуру – предположим – там жить – было бы неистово трудно, может быть, неоправданно трудно.) Он велик и едва вместим воображением. Но в нём, в самом его воздухе, огромная полнота бытия. Не лично моя, как в московских дворах между проспектами Ленинским и Вернадского, Ломоносовским и улицей Строителей, - а вообще.

Раз хлебнувший, конечно, не будет знать покоя. И не должен.

И это беспокойство тоже входит в полноту бытия.



( Read more... )

Есть чувство любви-родства, а есть чувство любви без родства - так тоже бывает, и в обоих её видах есть и принятие любимого предмета со всеми его особенностями, включая трудные, и, само собой, неизъяснимость (но эта последняя - в разной степени). Мне об этом понятнее говорить на примере городов (если вообще «можно понять что-нибудь в любви», в чём и классики сомневались). Оставляя за (тёплыми уютными оберегающими) скобками - лучше внутри скобок, чтобы ей там теплее было, - Москву, к которой, с которой - любовь-единство, любовь-неотъемлемость, - сосредоточимся на любви к городам неприрождённым и биографической связи со мною не имеющим. Любовь-родство - острая до жажды телесного слияния, до почти априорного знания, платоновского узнавания-припоминания - это Петербург и Варшава. Она - тревожнее, безусловнее, требовательнее (хотя - ну вот чего она требует? - слияния, наверное; невозможного слияния), неизъяснимее, - наверно, сильнее. - Любовь без родства - просто вот смотришь и думаешь: ну как же это хорошо, как же это по-моему точно, так бы смотрела и смотрела, - это Рим и Амстердам. В ней (даже с довольно напряжённым, тревожным по внутренним складкам Амстердамом) больше умиротворения и ясности, больше (отстранённого) любования, но больше и расстояния между собою и любимым предметом. Меньше жажды присвоить.

Мне давно уже думается о том, что человек полигенетичен, происходит из многих источников с, в некотором коренном смысле, равным правом; всё, что нами сильно пережито, что вообще хоть как-то на нас повлияло, становится нашей родиной – мы, начиная с момента этого влияния (а тем паче – с его осознания), родом и оттуда. Так вот, ловлю себя на том, что теперь вспоминаю Рим как несомненную родину какой-то части себя – некоторого эмоционально-смыслового комплекса, «клубка», которого сразу и не распутать (и не факт, что надо распутывать – достаточно, что он есть и влияет), как источник некоторых зароненных в меня – и очень сильных, жизнеспособных семян, (причём не в первую даже очередь символические и общезначимые пространства вспоминаю – Капитолий, форумы, Ватикан, все эти loci communi – а просто улицы, запахи, звуки, вокзал Термини, и даже страшное, как сама изнанка бытия, римское метро! вот ведь – и такое способно быть предметом ностальгии! с одной стороны, никогда бы не подумала, а с другой, именно подобные предметы привязанности, лишённые и красоты, и общезначимости, и (обще)символичности, всегда были для меня аргументами в пользу того, что привязанность подлинная) - и тоскую по нему, так мало рассмотренному, именно как по одной из своих малых родин. Оно теперь уже всё обо мне. А в отношения с такими местами в качестве непременного компонента входит то, что их не хватает, что в них надо каким бы то ни было образом возвращаться – чтобы добывать оттуда ресурсы самой себя.

Ещё из римского, октябрьского – повосстанавливаем из блокнотных каракулей, пусть будет здесь, под рукой.

Римский октябрь в своей второй половине (и даже римский ранний ноябрь) похож на наш ранний сентябрь или даже на поздний август – на всё то, что для меня до сих пор – наверно, такое не проходит - пахнет (тревожным и обещающим) началом учебного года, а значит – собиранием сил из рассеянного летнего состояния, молодостью и её непременно спутницей – незащищённостью, пластичностью, открытостью (собранной открытостью! лучшее из мыслимых на земле состояний). Прагой и Будапештом (моими жизнеобразующими матрицами) – слаюыми подобиями, как я теперь понимаю, Больших Европейских городов, способными служить разве что их (больших европейских) репетициями, подготовками к ним (но это я «головой» знаю; для меня они всегда будут жгуче-, прожигающе-первичны). Рим – именно такой, Большой и Европейский; без подготовки он, пожалуй, может стать для внеримского, рассеянно-восточного человека и шоком; его много, и он концентрированный – даже здесь, в районе нашего обитания, который ещё не самый центр, а просто более-менее старый (судя по домам, застраивался он в основном в первой половине – середине XX века; для Рима – сущая ерунда, нежная юность, даже, пожалуй, - лепечущее детство) участок города. Просто живёшь в гуще такой нормальной, повседневной и бытовой итальянской жизни, и она очень живая – спокойно-живая, в ней большие внутренние объёмы и много воздуха (эдакая имманентная крупность). Она некоторым существенным образом непровинциальна: широко дышит.

(Может быть, это – единственная не-провинция среди всех городов и стран европйеского культурного круга: они все провинциальны по отношению к нему, он – центр их всех (совершенно неважно, осознаваемый или нет), точка их отсчёта. [А критерий центральности очень простой: густота и концентрированность бытия. Чем дальше от центра, тем – разреженнее.])

Воображалось: Рим тёмно-кирпичный, старо-медный, тяжёлый и тёмный, тесный и громоздкий. А он – золотой, золотистый, полный воздуха, света, открытый. Он кажется явлением скорее природы, чем культуры – огромный щедро и жадно развёрнутый, бархатистый подсолнух, чутко поворачивающийся на медленное солнце Бытия – которое для него в каком-то смысле всегда в зените, даже когда висит низко над горизонтом. Рим – город полудня. Он светится даже в темноте. Он тёплый, даже когда холодно.

Да, безусловно (это тот редкий случай, когда подтверждаются отроческие иллюзии, сохранившиеся у некоторых до седых волос), попадание в Рим (по крайней мере, для обитателя и выкормыша разреженных восточноевропейских окраин) – это несомненный акт взросления. – Рим – это глоток внутренней крупности (просто как формы, как объёма, предшествующего содержаниям – как возможности для содержаний, содержаниями его ещё предстоит заполнить [понятно, что можно и не суметь], – но уже сама крупность предлагаемого объёма – вызов к ним). Рим задаёт масштаб существования (не мышления и даже не чувствования – нет, крупнее, объёмнее: самого существования): просто показывает всем органам чувств (включая, разумеется, шестое) самое возможность такого масштаба. – Рим, конечно, - вызов, задание. – И угловатый московский вечный подросток невольно распрямляется в ответ вечному городу.

В Белграде, как не переставало чувствоваться там в самые солнечные моменты – горькая память. В Риме же памяти столько, что она превосходит всякую горечь. Слишком много накоплено – в таком количестве время точно переходит в иное качество: наверно, в качество вечности.

А жизнь тоже не может не перейти в какое-то иное качество – именно из-за накопленных объёмов. Очень возможно, что – в качество счастья, - которое, как известно, не что иное, как интенсивность и полнота жизни. Вот это – то самое, что есть тут, что в воздухе разлито: интенсивная, рыжая, охристая, округлая, избыточная, одновременно и размашистая и гармоничная (как так может быть?!) полнота жизни. Очень светлая и, рискну сказать (ну совсем не характерное и нелюбимое слово, а вот просится же на язык), оптимистичная полнота жизни. Рим – при всей гипермногоопытности – жизнелюб, в нём нет (по крайней мере, мне до сих пор не почувствовалось и не заметилось) трагизма и надрыва (любимой восточноевропейской забавы). Он как-то шире, крупнее и мощнее этого.

Перед Римом, таким всевозрастным, всякий, хотя бы и сорока семи пепельных лет, чувствует себя ребёнком, и ему хочется с этим городом, на его солнце – играть.

Вообще жаль, что исчерпан наш римский проект – насколько такие вещи вообще могут быть исчерпанными, - жаль этого пласта жизни с его осуществившимися и не осуществившимися (последние – из навоображавшихся на эти недели - в меньшинстве, но всё-таки) возможностями, - нормальная тоска от конца чего бы то ни было (и связанного с этим очередного варианта самой себя), напоминающая о конечности и краткости всего вообще, - нормальный синдром конца, типовая ломка, которой надо просто дать пройти, отработав свою полную программу. В Рим хочется возвращаться, с ним, как с собеседником и с соратником по бытию, хочется жить.

«Не хочу уезжать» - это же эвфемизм вечного, неотменимого и коренного, стоящего за всеми «не хочу» и за всеми «боюсь» «Не хочу умирать» (оно, это коренное, изобретает себе разнообразие имён, чтобы спастись таким образом, хоть частично, от своей принципиальной невыговариваемости). Но в первом случае, в точности как во втором, никогда нельзя знать уверенно, во что именно мы уезжаем, какая нам разлука предстоит.

Он тут такой хлипкий, что не даёт ничего написать и постоянно вышибает из сети, воспитывая в пользователе олимпийское спокойствие и ангельское терпение одновременно. (Единственный выход – не импровизировать, вопреки обыкновениям, онлайн, но написать текст сначала в ворде и потом. одним коротким движением, успеть сунуть его в интернет – чем и занимаюсь. Это кажется сковывающим, - отнимает у события присущую ему, органичную и коренную ему эфемерность, - но куда ж денешься) Качество интернет-соединения не относится к сильным сторонам флорентийской жизни – а мы сейчас именно в ней, в флорентийской. Были в Милане и Болонье (равно – и совершенно по-разному – огромные города, как миры: разные модусы мироздания), сегодня целый день под проливнющим холодным дождём ходили по неожиданно сумрачной, даже грубоватой, угловатой Флоренции – так непохожей на своё нежное цветущее имя, такой отличной и от Рима, и от дымного Милана, и от жарко-трепетной Болоньи. Я бы сказала, Флоренция – опять же вопреки женскому роду своего имени - город мужественный, мужской, закрытый и недоверчивый (по крайней мере, к нам она обратилась именно этим своим лицом и другого пока не показывает), какой-то нежданно северный – не только из-за пасмури и дождя. Въехали наконец в октябрь, после римского мягкого средне-позднего августа, миланского сентября, болонского раннего октября (все эти месяцы, вместе с огромными пространствами, уложились в несколько дней, чем добавили жизни безумия). Полноценный октябрь, холодный дождь и вымокшие лапы сообщают ситуации настоящесть: в мифе промокнуть нельзя.

Завтра будем ходить ещё один день, к вечеру будем в Риме – до крышесносного невероятно возвращаться в Рим, как домой. Город, как известно, становится своим, когда в него возвращаешься. Как плохо всё это умещается в голове.

У людей ночь с воскресенья на понедельник, у некоторых людей, включая меня, даже отпуск, но эти некоторые люди, которые включая меня, такие замечательные разгильдяи, что сидят и пишут Текст, который надо было сдать ещё неделю назад, а они, конечно, не успели. Работа, как всегда в последний момент, особенно за его пределами, чем дальше, тем интереснее и вообще понятнее, но времени нет уже никакого – завтра надо послать, ибо невыносимо неудобно перед всеми, перед кем я обязана, иначе я сорву тему февральского номера («Знание-Силы»). Утром очень надо послать продукт в редакцию, когда бы это утро ни наступило, а оно уже скоро и почти уже вот. Эмоциональный фон всех дней общения со всеми городами, которое, казалось бы, требует человека целиком, составила трудновыносимая тревога и мучительное падение самооценки, и без того не слишком высокой. В общем, я сейчас лечусь от тревоги и низкой самооценки – я, наверно, никогда от них не избавлюсь, ибо они у меня вообще коренные и фоновые, и бедный Текст сам по себе тут совсем ни при чём – но хотя бы на отдельных участках их возможно бывает ослабить до переносимого уровня. Над этим и работаем.

И лишь римское метро своей мучительной убогостью (совершенно свободное от эстетических задач, подчёркнуто сведённое к одним техническим, оно настолько противоречит общему замыслу города, что непонятно, как оно тут, такое, вообще возникло – и это при моей-то любви к метрополитенам. Из него сказочная, мифологическая компонента, присущая метрополитенам, кажется, органически, порождаемая ими на ходу – совершенно изъята, тщательно из него вычищена. Как будто оно – часть проекта по демифологизации мира.) удивительно контрастирует с роскошным, щедрым городом, несомненно созданным для счастья. Если бывают города, созданные для счастья – то это вот как раз такой.

Мнится: живущий в Риме учится счастью – как полноте жизни – бессознательно, физиологически.

Он, конечно, укладывается в основные схемы ожиданий европейского человека (ну, человека с европейским зрительным опытом), но он их как-то существенно модифицирует – сильно-сильно разогревает и плавит. – Зрительный опыт Рима – горячий. (Обжигает сетчатку! – тот самый золотой пятак, неразменный, которого несомненно должно хватить на всю длину потёмок.)

Он производит впечатление неисчерпаемого. Он совершенно не способен надоесть, он этого не умеет. Он просто создан для того, чтобы быть всегда: его бытийного потенциала на это как раз хватит.

И ещё: Рим отучает торопиться (и это при том, что по его улицам как сумасшедшие, в масштабах и количествах, не сопоставимых с московскими, носятся мотоциклисты! Это, наверно, явления разного порядка: можно бешено носиться по городу – и ни-ку-да при этом не торопиться!). В Риме надо существовать медленно. Он так обилен и щедр, его так много, что он уже одним своим существованием даёт понять: ВСЕГО всё равно, при таком-то обилии, не успеешь – но то, что тебе в любом случае достанется, - непременно будет крупно, тягуче, драгоценно и золотисто. Существенное тебя не минует: оно везде. Оно разлито в воздухе. Только вдыхай.

Из Рима невозможно уйти с пустыми руками и глазами: просто посмотревший на него уже будет обескураживающе богат, а просто пошатавшийся по его улицам – тем более.

И нет смысла беспокоиться о том, вместишь ты это или нет: непременно вместишь – Рим сам создаёт себе место в тебе, он в этом опытен. Ему надо просто довериться (тот предельно внятный случай, когда ОН уж точно лучше знает).

Среди тех многочисленных уроков, которые Рим – совершенно не дидактичный – даёт человеку, есть и урок открытости и доверия.

Видимо, поэтому, при всей динамичности Рима, в нём на удивление, непривычно и нетипично для московского смятенного человека, - спокойно. Глубинным, основным спокойствием, по отношению к которому все другие душевные движения более поверхностны – и более эфемерны.

Подумалось: вот было бы здорово, если бы меня с Римом связали какие-то обязательства, общие дела, которые надо было бы отрабатывать и от которых было бы не отвертеться. Ничто так не интенсифицирует отношения с чем бы то ни было, хоть бы и с городом. Есть города (и не только они; но они тоже), с которыми достаточно поверхностного общения; в отношениях с иными – и Рим как раз таков - хочется укорениться. (Я, конечно, плохой отрабатыватель обязательств; но та вечная, стойкая и терпкая виноватость, которая из этого постоянно и неизменно следует – укореняет в мире не хуже прочего, а то даже, пожалуй, и получше; это – полноценная и сильная разновидность связи.)

И одно из самого прекрасного в Риме – то, что он, будучи неисследимо больше всего твоего (настолько, что оно, твоё, на этом фоне может буйно радоваться своей несущественности – что и делает), легко и даже радостно тебя, маленькую и несовершенную, принимает: ааа, и ты здесь?! – заходи! Он, вот ведь что удивительно, не отторгает, не исключает и не посрамляет варварства (даже и того маленького, личного, которое ты всюду таскаешь с собой как собственную, замусоленную персональную форму) – он включает его в себя, насыщается им, - поэтому он такой витальный, переполненный жизненными силами, несмотря на всю свою древность – и более того, даже благодаря ей.