Письма никому

Боже избави меня от выражения драгоценной моей персоны, постыднее занятия и не придумаешь (в моём случае точно; вообще же случаи, что естественно), разнообразны. – Стянуться в точку наблюдения, чистого, острого: вот что в моём случае было бы самым честным и точным. Помимо собственных особенностей, конечно, не понаблюдаешь, но их стоило бы превратить в инструмент, который не для того создан, чтобы рассматривать самого себя, и тогда работает лучше всего, когда он невидим.

Всю жизнь, с ранних лет отчаянно завидовавши людям ярким и лёгким, гибким и пластичным, сочным и точным, чутко и внимательно на многое реагирующим, многое в себя вмещающим и удерживающим это внутри себя в цельности (это всё не разные качества подряд, а один их комплекс, внутри которого они все связаны друг с другом, обусловливают друг друга), всю жизнь думая и чувствуя – они, мол, настоящие и правильные, а я нет, они люди, а я не вполне, - приложила я какое-то, кажется, избыточное количество усилий к тому, чтобы такого человека из себя сделать. – Тогда как на самом-то деле, прежде всех примеров, бросающих мне, мнится, упрёк самим своим существованием, самим качеством этого щедрого, смелого, крупного существования, пропитанного солнцем и воздухом, - вот, прежде и помимо всех этих примеров хочется мне стянуться в точку созерцания – в человека-без-свойств, освобождённого от биографии и её обременяющих обстоятельств (где биография – там и вина, там и неудача) – и оттуда тихо, тихо внимать миру в его данности. Сохраняя между ним, прекрасным, и собою – большую-большую дистанцию.

И нахватывание обязанностей – самоутверждение (не в последнюю, если вообще не в первую очередь в собственных глазах: вот, мол, я какая крутая, сколько разного я могу сделать!) – и пренебрежение, систематическое пренебрегание ими – в точности то же самое: ваши, мол, обязательства и обязанности не имеют надо мной принуждающей власти.

Всё это, в сущности, - препирательство человека и мира. В котором мир всё равно, в любом случае одержит верх, - но тем упорнее, тем отчаяннее человек выпендривается.

…да и вообще-то мне кажется, что лучше и точнее всего удаются мне занятия случайные, побочные, внезапные (знамо дело – необязательные), те, что хватаешь на лету, за миг до того не подозревая, что оно мимо тебя пролетит, - а потому что в них свобода и воздух, - а то, к чему себя припрёшь – скрипит и сопротивляется, и я скриплю и сопротивляюсь в ответ, и так в целом ничего, кроме скрипа и сопротивления, не получается. (При всех очарованиях систематическим и системным – ну конечно, оно потому и очаровывает, что иноприродно, превосходит возможности, не даётся в руки. Вроде звёздного неба.)

…мне ведь до сих пор кажется (так в юности казалось – и это не заросло, это осталось, как рана-глаз), что в поражениях (а потеря, по невнимательности и небрежности, важного предмета – тоже ведь поражение) и в создаваемой ими незащищённости человеку открывается куда большая правда – более крупная, более важная, более глубокая – чем всё, что способно открыться в (маленьких и преходящих по определению) победах, устроенностях и защищённостях.

(Не в этом ли отчасти коренится и кроется не совсем подспудная, широким краем сознания всё-таки осознаваемая тяга разрушать, разрывать, запускать – чтобы само разрушилось – даже то, что кажется страшно важным? Работу вот не выполнять важнейшую, жёстко обещанную, от которой зависят не одни только мои обстоятельства, да мои в наименьшей степени, - со сладостным замиранием создавать все возможности для того, чтобы ничего не состоялось, чтобы всё рухнуло, и не одной только мне на голову, - терпеливо, упрямо приманивать эти возможности? – Там, в разрывах, разломах, - всем существом чуешь – Настоящее. Оно слаще всех сладостей. Оно больше и серьёзнее всего, что ты видишь. Всех этих оберегающих и заслоняющих (выжигающее) солнце картонных декораций.

Эта вот, глубоко сидящая и вечно рвущаяся на поверхность «страсть к разрывам» не только не противоречит дрожащей, сентиментальной, избыточной нежности к хрупким вещам и подробностям мира, не только связана с нею, но даже оказывается её условием: ведь их уязвимость ты как будто создаёшь – пусть по большей части и потенциально – собственными руками.

С одной из множества сторон, если бы я могла как следует писать – писать что-нибудь сильное, глубокое, значительное, медленное – я, может быть, и не читала бы столько. Написала бы себе сама всё нужное, что хочется иметь перед внутренними глазами.

Нельзя исключать, что многочтение, заглатывание в себя вместе с читаемым громадных массивов жизни – с которой ты, понятно, будучи намного меньше её, не справляешься, не можешь справиться - (и младший, ещё более суетный родственник его, ещё менее, что-ли, честный, потому что выдаёт себя за создание чего-то, никаким созданием не будучи, а будучи чистой саморастратой, – многописание) – следствие некоторой, может быть, самому своему носителю неясной сущностной нехватки – и попытки её, заведомо негодными средствами, восполнить. Попытки начитать себе что-то, чего ты просто по непоправимому недостатку дара не можешь написать. Глотаешь вместе с этой (чужой) жизнью ещё и громадные объёмы пустоты – это похоже на сахарную вату – вроде гигантские комья, а сколько там того сухого вещества? В основном пустоту и глотаешь, ловишь её ртом, как рыба воздух, да не надышаться – не имея вокруг себя благословенной, единственной, глубокой воды.

Ровно через полгода стукнет мне 54 непостижимых года. Мягкая, ласковая, вкрадчивая окраска этих цифр (сладко-бледновато-морковный, глуховато-ясновечерне-голубой) – совсем не о том, когнитивный диссонанс – обескураживает совершенно.

Какой интересный опыт столько жить.

Жить у меня плохо получается (не получается почти ничего совсем, что получается – то валится из рук; разве иногда само собой получается подгонять слова друг к другу – но, во-первых, оно само, во-вторых, этого слишком мало для чего-то дельного, в-третьих, как говорил по своему поводу один из важнейших поэтов нашего поколения Денис Новиков, это компенсация за полную жизненную непригодность. Едва узнав эту цитату, не устаю её про себя повторять – и почти утешаюсь), - плохо получается - и очень нравится. Оказывается, это возможно одновременно, легко, без всяких противоречий. Плохо, тяжко, темно, неуклюже и неточно всё – ну или почти всё – что идёт от «меня» и «моего» - и жгуче-прекрасна, незаслуженно и недостигаемо прекрасна жизнь в целом и на множестве своих участков. – Скорее всего, это подростковая мысль-она-же-и-чувство, порождаемая внутренней незрелостью и угловатостью. Ну так и вырасти тоже не удалось. Постареть удалось (и мы работаем над этим), а вырасти - нет.

(А вот скажи, – дёргаю я сама себя за рукав, - выросший человек – это какой? – И первое-первое, что приходит на внутренний язык, - это себе и отвечу, сама удивляясь: великодушный. Великодушный к себе-и-к-другим, неразделимо (а это значит: оставляющий между событием и реакцией на него большие свободные пространства, - душа велика, в ней места много; умеющий каждое видеть не со стороны даже, а с нескольких по крайней мере сторон; каждому событию – и себе в них – дающий свободу); а ещё? - сильный в смысле умения владеть, управлять и пользоваться собственной внутренней силой, сколько бы её ни было, даже если мало <умеющий относиться к себе с, так сказать, известной долей конструктивной утилитарности – как к инструменту существования>; уравновешенный - не в смысле отсутствия внутренней динамики, а чтобы ничего не перевешивало и не перекашивало, тем более, не раздирало бы на части, даже если – высший пилотаж! – динамика очень велика. Тонко и чутко уравновешенный с миром. И далее начинаются совсем банальности, но без них никак, они соль земли: ответственный – выполняющий обещанное себе-и-другим; умеющий оценить свои силы; такой, которого слушаются, не валясь у него из рук, предметы, включая его собственное тело. – Понятно, что это не всё; но если этого нет, можно быть уверенным, что вырасти – овладеть неизреченной грамматикой человеческого существования – не удалось.)

Когда делаешь мало – чувствуешь, понятно, стыд и вину (перед миром, перед собой, перед существованием, перед всем вообще) за то, что делаешь мало. Если вдруг делаешь (суетно-, избыточно-, нелепо- и непомерно-)много – чувствуешь то же самое, поскольку это, во-первых, немедленно отождествляется с суетностью, а ещё более во-первых, сокрушаешься, что всё это не складывается ни в какую цельность и, следственно, не означает ничего, кроме пустой саморастраты.

Где-то здесь должна быть мораль и я даже примерно догадываюсь, какая.

Беспорядок (нефункциональный, например, избыток громоздящихся друг на друге книг и бумаг на рабочем столе, - разумеется, подчиняющийся некоторому порядку, но витиеватому, неразумному и питаемому многими случайностями) так упорно воспроизводится не только от лени, а может быть, даже и не в первую очередь от неё, - он, во-первых, создаёт эффект пещеры или толстой шкуры, которая окутывает сидящего в нём, создаёт ему микроклимат внутри неё, изолирует от мира, во-вторых – что, наверное, даже самое главное – создаёт устойчивое чувство (устойчивую иллюзию) интенсивности жизни, густоты и вязкости её обволакивающего вещества, даже не будучи её следствием.

Кажется, основные силы мои в жизни ушли на то, чтобы «отстраиваться» от мира, находить, выкапывать, выгрызать в нём ниши, убежища, укрывища от него же, - а не врабатываться в него и не срабатываться с ним, - хотя и это приходилось, конечно, делать, но скорее совсем уж по необходимости. В основном же только и думала (да – деятельно думала!), как бы улизнуть, увильнуть, ускользнуть.

Мудрено ли поэтому, что ничего важного для мира, значимого и полезного для мира, удобного для него, в конце концов, из меня так и не вышло? Что вообще ничего толкового с этим миром у меня не получается?

Кто отказывается от взаимодействия, у того оно и не получается, что ж тут удивительного.

И надо ли уточнять, что невротическое работание, создающее убедительное, но совершенно ложное впечатление чрезвычайного моего трудолюбия, - не что иное, как один из доминирующих – собственно, и доминирующий – способ увильнуть от мира, укрыться от него?

Очевидно же, что я работаю не на результат (хотя да, откупаюсь результатами от мира, по крайней мере, стараюсь: на, мир, забери свои результаты и отстань), а на процесс, а главный результат и главная цель – укрыться от мира, - и к качеству собственно плодофф трудофф они не имеют ни малейшего отношения.

«Спрятаться за спины всех остальных», как философ Яков у Павла Гельмана, «и там думать».

Ради процесса думать, разумеется, Ради единоспасающего и единозащищающего, единоинтенсифицирующего процесса.