Письма никому

На самом деле воздержание от участия в мире, уход в глубину созерцательной пассивности – глубоко, глубоко в тёмную её, туго свёрнутую трубку, никого не видеть, ничего не слышать, – имеет в своей основе умысел, столь же лукавый, сколь и простой – до элементарности: всё это нужно единственно затем, чтобы тем стремительнее из этой трубки вырваться, выстрелить из неё собой – и тем жаднее на мир наброситься.

Только забиться надо поглубже. Как можно глубже.

Да, разреженности, разреженности хочется, в том числе (да не в первую ли очередь) – деятельностной разреженности, чтоб от дела до дела – большие пространства, чтобы между ними – ветер и свет (как между тогдашними новостройками в чертановских семидесятых – память подсовывает образы из детства и объявляет их архетипичными, универсальными) и ничего, ничего больше. Чтобы чистое бытие, не заболтанное делами, не затоптанное ими.

(Забавная штука эта психосоматическая потребность: немедленно выстраивает под себя смыслы, целую смысловую картину.)

(О, интенсивность моя возлюбленная, героиня юных грёз моих, ужель мы расстались с тобой навсегда, ужель охладели друг к другу?)

Превратить жизнь в «блокнот для пауз», как это (ну наверно не совсем это, но я-то думаю, что это) назвала поэт Алёна Бабанская, в котором всё остальное было бы только поводом к ним – размыкающим наши границы в бесконечность. Не активничание, не экспансия – мнится теперь - делают человека бесконечным*, а это вот пассивное, не навязывающее себя ничему созерцание бытия-в-целом – когда человек собирается в точку – и истаивает в бесконечности, делаясь от неё уже не отличимым.

*на самом-то деле ничего не делает. Но сладкие иллюзии на разных этапах жизни различны.

Который уже раз ловлю себя не на мысли даже, но на телесном всеохватывающем чувстве того, что (в моём случае) много писать (вообще – много делать) и всё это манифестировать, вообще делать себя заметной и занимать собою большую часть любого пространства – физического, символического, коммуникативного – неприлично, постыдно. (Безусловно есть люди, украшающие своим участием и простым даже присутствием мир; это не мой случай.) Многоделание, раз уже чем-то вынуждается (хоть внутренним беспокойством – стимул сильнее многих прочих), должно быть втайне.

Не говоря уже о том, что многоделание – суетно, мелко по самому своему существу, и тем ещё более мелко, чем объёмнее количества понаделанного. Оно – стремление перекричать мир, - а мира не перекричишь. А что крупно? – Вбирать в себя мир – и молчать.

Ну понятно же, что когда ничего не происходит, - это в чистом виде опыт всевременья, нерасплёскиваемой, всё вбирающей в себя, всё сберегающей, ничего не утрачивающей полноты бытия.

И в этом смысле очень родственно – почти тождественно – бессмертию.

Весна не для того, чтобы работать. Весна для того, чтобы созерцать бытие, впитывать его, пренебрегать условностями. Весна – время цельности, безграничья, растворения границ в весеннем воздухе, всеединства.

Весна пьянит - изо всех сил, всей мощью напоминая нам, что мир необозримо и непреодолимо превосходит и наши (хрупкие, как декорации) обязательства, и наши обстоятельства, и нас самих.

Весна – это наглядный, осязаемый урок сразу и крупности мира, и нашей незначительности.

И если в молодости – да вообще чуть ли не всю жизнь! – это тревожило, беспокоило, угнетало, вызывало протест и желание спрятаться (защищаться от весны – оберегая свои хрупкие, спорные, проблематичные границы), - то теперь это освобождает.

Потому что не только понимаешь, но и соглашаешься, и радостно принимаешь – что так оно и есть.

Никуда не ходить, никого не видеть: вот счастье (то самое, которое – полнота жизни).

Следующим шагом на пути наращивания этой полноты счастья и жизни будет, чувствую я, «ничего не делать», - и нога для этого шага уже занесена.

Остаётся чистая жизнь: как белый холст. Жизнь как таковая.

Чистый выдох – без вдоха.

Как хорошо, как важно и существенно в потоках медленного, прохладного времени, когда ничего не происходит и никуда не торопишься: будто живёшь в чистой, проточной воде, омываешься её потоками, следуешь за их течением, поводишь жабрами. В медленности и ничего-не-происхождении – огромная свобода, именно в этих состояниях жизнь встаёт во весь рост, разворачивается во всю широту.

Когда торопишься, когда даже вообще делаешь что бы то ни было направленное – вода высыхает (жизнь высыхает!), обдирает чешую. Воздух твердеет, встаёт колом в горле, запирает дыхание. Жизнь стискивается до маленьких, частичных ситуаций, до упрощённых версий самой себя.