Письма никому

Конечно, ностальгия (та самая, которая по ушедшим временам и оставленным местам, по всему, что сделало нас самими собой) – это тоска по полноте жизни, которая со всем этим, хоть в воображении, связывается, которой отсутствие всего этого нас – мнится – лишает (вставьте в меня обратно дом X на улице Y в ZZZZ году! верните мне вид улицы W у метро Q в году NNNN! мне некуда поместить те содержания, те внутренние движения, которые только с этим могли быть связаны! Они не лезут в другие содержалища, не воспроизводятся на другом материале! А они нужны же мне, отдайте назад!); но на самом-то деле это ещё и (а может быть, даже вообще в первую очередь) благодарность этому всему за то, что оно нас самими собой сделало. Понятно, что до всего этого дочувствываешься к старости, когда уже и сама у себя-то из рук скоро начнёшь ускользать, поэтому благодарность и чувство ценности всего утраченного и ускользающего приобретают остроту особенную и непреходящую. Но сознание, кроме всего прочего, лукаво и так и норовит нагрузить твою исключительно субъективные, ситуативно обусловленные чувства, адресуемые тобою местам и временам (людям, предметам, чему угодно), значениями, выходящими за пределы твоей персоны. И наблюдать за этим интересно, особенно когда отдаёшь себе отчёт в том, что это в тебе такое происходит, чтобы оно тобой не слишком вертело. Так наблюдаешь, как тоска по началу жизни, связанному (не только с твоими родными Красными домами, но ещё и, столь же неизъемлемо) со скудными во всех мыслимых отношениях, начиная с архитектурных и эстетических, московскими окраинными пространствами (ловишь себя на том, что они тебе нравятся, хотя не должны бы, по всем приметам не должны бы! что, о ужас, ты любуешься ими, что тепло, даже жерко тебе от них, холодных), твоя благодарность этим пространствам за внутренний огонь, связанный с ними лишь ситуативно, по сути дела, случайно – но навсегда получивший их отпечаток и форму, - так и норовят тебе внушить чувство особенного смысла этой скудости, этой прямолинейности и одинаковости, с которыми тусклый позднесоветский архитектурный гений застраивал город в 1960-х – 1970-х. Ты уже совсем готова чувствовать и верить, что то был чертёж жизни, первый, необходимый, основополагающий (отличающийся, понятно, от пространств более архитектурно осмысленных и эстетически артикулированных примерно так, как и положено чертежу отличаться от живописи), размечавший тебе большими линиями будущее биографическое движение, предлагавший тебе самой взять краски (и лучше – погуще! – так втолковывает тебе их колористическая скудость, и повинуешься) и врисовать, вкрасить в этот – ставший внутренним – чертёж всё, что сочтёшь нужным.

Они – в отличие от пространств артикулированных и т.п. – ничего тебе не диктуют. Кроме свободы и внутренней жизни.

Всё-таки к 54 годам в человеке накапливаются такие (избыточные до агрессивности, до настойчивых претензий подчинить себе внутреннюю, а то и внешнюю жизнь) объёмы прошлого, оно так упорно выдаёт себя за настоящую – более настоящую, чем настоящая – жизнь, что впору бы уже задуматься о способах освобождения от него.

(А то кажется, будто можно [мне, теперь] жить полноценно и остро [а это почти синонимы], только вспоминая, заново-проживая прожитую жизнь [мнится даже: чем больше мы её внутри себя повторяем, тем больше её и создаём, делаем актуальной и подлинной, - тут соблазняет ещё и роль демиурга: слепливаем себе горячее бытие из прежде заготовленного, даже – случайно заготовившегося сырья] да воображая не(до)прожитое [тем самым опять-таки делая его более реальным]. – Жизнь так и норовит заняться самопожиранием, построением себя из уже накопленного материала [да по хорошо отработанным моделям].

С другой стороны, зачем нам тогда весь этот материал? – если он – не персональный запас бесконечности, для снова-и-снова его проживания?

О конструктивном диалоге с ним даже и не говорите, - конструктивность – утопия, да и упрощающая. – Конструктивность – мнится – делание из живого, ветвистого и сучкастого дерева – гладко обтёсанного столба.

А надо [хочется!], чтобы ветки, сучки, кора, листья, чтобы насекомые ползали, птицы поутру орали, чтобы расцветали и опадали цветы, созревали и упадали плоды. И всё это совершенно неконструктивно, ради самого себя, зато живое.)

Верный признак того, что человек тебя внутренне отпустил (что всё связанное с ним внутренне тебя отпустило) – это если ты можешь бестрепетно смотреть его страницу в фейсбуке. (Если смотришь трепетно – значит, не отпустил, не надейся.)

Наиболее верный признак, конечно, – когда тебе на эту страницу вообще не хочется смотреть. Но это уж само просветление.

Хочется в прошлое уже потому, только и единственно потому, что там, как я теперь уже уверенно знаю, было много будущего: лично моего будущего. Запасы которого теперь стремительно истощаются.

Как много, как обескураживающе много в прошлом. Даже не в том смысле, что «всё прошло», - понятно, что далеко ещё не всё, но как, как много там всего чисто количественно – и как властна эта количественность. Прошлое перегружено, перенасыщено. Прошлое избыточно. Оно так и норовит высосать из настоящего, не говоря о будущем, все соки, поставить их в зависимость от себя, объявить их вторичными, бледными слепками, несамостоятельными копиями с прекрасного (всё более прекрасного с каждым днём) себя. Оно истощает их уже самой своей насыщенностью и избытком.

Слово «Комсомольская» (имя станции метро; независимо от семантики) собрано из цветных, скользко-прозрачных камушков, - скорее стёклышек, совсем небольших и как бы нанизанных на нитку или, вернее, проволоку: синее – красное – жёлтое – красное – свеже-зелёное – жёлтое – красное – синее, - и тонко позвякивает – далёким, гулким звоном. Позвякивают колокольцы.

Гирлянда далёких огней, всегда немного чужая – или просто чужая, без оговорок. Похоже ещё на хвостовые огни удаляющегося поезда – по общей интонации существования. Вокзал же – имя разлуки. Имя рубежа, имя концов-и-начал.

Празднично окрашенное слово (что-то есть в нём и от новогодней ёлки) – но в нём, просторном, холодно и отчуждённо. – Это – праздник чужой, далёкий и, в общем, ненужный.

Интересно, что (интенсивно-синий), почти тем же словом названный Комсомольский проспект – во-первых, окрашен более цельно – почти сплошной синий, густой, кобальтовый – с отдельными красными, жёлтыми, свеже-зелёными мелкими искорками, во-вторых, ближе (просто географически тоже – это важно) и теплее.

Разные ареалы города, с которыми связан радикально разный опыт.

Место и имя пропитывают друг друга смыслами – до нерасторжимости, до неразличимости.

Город внутренне переливается цветом и светом, потаёнными формами.

Слово «Бауманская» - деревянное, прямое, твёрдое: струганная доска, причём в состоянии удара ею по твёрдой плоской поверхности. Холодное. Продуваемое сквозняками.

Слово «Басманная» - одно из самых соблазнительных на вкус и ощупь московских слов, обволакивающее, заволакивающее. Чуть-чуть даже гипнотизирующее. Спелое, сдобное жёлтое тесто, округлое, сладкое – не булка, а, скорее, калач или толстый бублик. Липнет к языку и губам (подайте мне голубиную горечь Гоголевского бульвара! – тоже округлую…). Медленное, вязкое, тёплое. О него, в нём можно греться – но недолго и завязнуть.

Как давно я не ходила по Москве просто так, низачем.

Драгоценна любая возможность быть с нею, всепомнящей, всепонимающей, наедине, много чего с нею вспомнить и обсудить всей полнотой молчания.

Это даже не форма рефлексии – это форма интенсивности жизни. (Рефлексии, конечно, тоже, - но ведь она и сама – одно из средств достижения интенсивности жизни. И из сильнейших.)

Москва возвращает московскому человеку его самого. Она говорит ему всей собой, что ничто не пропало: что было нами и с нами, то стало ею, то будет ею всегда.

…и заново вылепить себя из горького, жёсткого, неподатливого света 1984 года, из его синего холода, пасмурного ветра, из его честного сырого неуюта, из его неприглядности, из разлитого во всём привкуса неудачи (как угольный дым в вокзальном воздухе – и разлука, и обещание дороги и дали), выплести себя, царапая пальцы, заново из разрывов, из суровых нитей его серого шершавого воздуха. Выдыхнуть себя в этот воздух – иначе. Заново совсем.




( и ещё куда? )

Истинно вам говорю: рассматривание фотографий в интернете (в моём случае – старых фотографий Москвы, но это опционально) – (не [только] [милая сердцу моему] прокрастинация, но и) форма рефлексии, способ её, и из самых действенных, самых богатых возможностями. Понятно, что параллельно этому прорабатываешь на скрытых от осознания уровнях текущую работу, но кроме того, неминуемо же вместе со всем этим прокручиваешь внутри себя связанные с обозреваемыми пространствами собственные биографические сюжеты. И продумываешь их.

Остановленное ушедшее, невозвратимое время, вечная, мушковая-в-янтаре сиюминутность невозвратимого. Что было огнём – стало янтарём. Что обжигало, прожигало, выжигало – можно взять в руки, держать сколь угодно долго.

Вспоминалось мне о несчастной любви (собственной, бившейся о некоторые пространства, много чего наопределявшей в жизни), думалось о её устройстве: суть её несчастности, думалось, - прежде всего прочего, чисто энергетическая, динамическая: невозможность движения, к которому была огромная внутренняя готовность, в котором была огромная внутренняя потребность. Что было готово стать распахнутым во все стороны объёмом - стало даже не плоскостью, не линией, не точкой: ничем вообще. Остановленное внутреннее движение, не получившее возможности стать внешним. Внутренний разбег, принуждённый оборваться – и врастать потом внутрь всю жизнь, раздирая своего носителя, как патологически изогнутый ноготь, обрастая по краям диким душевным мясом, смысловою и эмоциональною дикорослью.

То же, что видится нам (мне) тоской по некоторому (весьма в общих чертах знаемому) человеку – всего лишь, или прежде всего, тоска по собственной необретённой (заранее намечтанной) форме, по (вполне воображаемым) модусам собственного существования, по собственным возможностям быть собой. А совершенно, по большому счёту, неведомый другой – только стимул и повод.

Тоска по несостоявшейся себе, в конечном счёте, - о которой, как обо всём несостоявшемся, можно воображать теперь что угодно, вкладывать любые чаемые смыслы. Несбывшееся податливо, оно не сопротивляется.

Ну да, именно поэтому оно – область нашей свободы.

Самое главное – не теряйте несбывшегося.

Понятно, что всё это имеет теперь, присно и во веки веков, значение чисто теоретическое, но тем не менее.

А вот ведь удивительно: самого детства своего, как такового, я, если пристально и честно всмотреться, – не люблю, много там было такого, о чём только радоваться, что оно наконец кончилось и больше его не надо (и радуюсь!), - а вот память о нём почему-то да. Память как состояние – и вспоминание как процесс терпеливой, осторожной кисточкой, археологической расчистки всех этих искапываемых черепков, удивления тому, что – ишь, какой узор-то был!

Что очередной, нелишний раз доказывает то, что реальность и память – совсем разные, разноустроенные вещи. Скорее всего, они даже не очень знакомы друг с другом – и приходится их время от времени знакомить, снова и снова.

Теперь-то я совершенно точно знаю: прошлое нужно для того, чтобы тосковать по нему. Чтобы всё время совершать работу этой тоски – когда фоновую, как бы неявную, когда основную, но всё время. «Мы из всего делаем себе прошлое», как сказала я сама себе в 18 лет, именно для этой тоски – как важнейшего человекообразующего, смыслосозидающего, мироуточняющего, в конце концов, ресурса.

И нет, вовсе не для «освобождения» от него, фигушки. Освобождение – это всё-таки опустошение. А человек полн, когда связан, захвачен тяготениями. Только тоскуя по прошлому (для чего, разумеется, важна его принципиальная недостижимость), мы не только проясняем, это-то само собой, - но вообще создаём самих себя.