Письма никому

…Нагрести охапок чужой жизни (да нет, в конце концов: жизни вообще; «чужое» - это только один из модусов, в которых она предстаёт воспринимающему, один из её вечно ускользающих обликов) избыточным фотографированием – преследующим уж точно не художественные цели (хотя безусловно своя эстетика у этого есть – она у всего есть – но она в данном случае нехудожественная, это надо бы осмыслить) и даже, что чуть удивительнее, не (совсем) мемориальные, - скорее, экзистенциальные: именно что запастись бытием, сырым, ждущим бесконечной своей переработки, - да и просто – изжить собственный избыток, напроецировав его на это-вот-всё, - и смотреть, смотреть, рассматривать и пересматривать жадно, всматриваться в детали, которые вживе так и уворачиваются от взгляда, - да что может быть лучше-то. Тем более, что и снимаешь ведь не столько город, улицы, людей, предметы, что бы то ни было, - сколько воздух, свет, цвет, время, его фактуру. Ускользающее и мимолётное (драгоценнее его ничего не придумаешь). Избыточное фотографирование, таким образом. – это работа с невозможным, практика его, живой контакт с ним: сделать так, чтобы мимолётное, ускользающее было с тобою всегда.

Жить, пересматривая это, всеми прожитыми жизнями сразу – да ещё всеми воображаемыми.

(«Чужое» = сырьё. «Своё» = то, что так или иначе переработано, переведено внутри тебя, воспринимающего, в удобообживаемые формы.)

Неинтересные (особенно неотменимые) и упорно не удающиеся занятия, помимо множества своих достоинств, хороши также тем, что порождают особенную энергию отвлечения, отталкивания от них: отвлекаясь и отталкиваясь, двигаясь по многочисленным и непредсказуемым центробежным траекториям, узнаешь, надумаешь и начувствуешь много такого, чего в другом случае ни за что бы не. Они работают на расширение кругозора – куда эффективнее, чем занятия интересные и захватывающие: интересное и захватывающее – эгоцентрично, ничего, кроме себя, не видит, всё втягивает в свою воронку.

Медлить с выполнением работ, затягивать отводимое на них время, - а ещё лучше – доводить их невыполнение (значит - уязвлённость ими совести, захваченность, воспламенённость ими воображения) до крайней степени и до последнего момента стоит и следует хотя бы уже потому, что таким образом мы даём работе, связанной с нею смыслам, содержаниям, образам – прорасти в нас поглубже, проработать нас как следует, по меньшей мере – пройти не вполне бесследно. Быстро сделанное, быстро нас от себя освободившее уносится без следа, - во всяком случае, следы, им оставленные, поверхностны и минимальны. В медлившего, виноватого, в жившего с тревогой невыполнения дела, нарастающей невыполнимости его – они врезаны практически навсегда.

Господи, ну чего непонятнее: когда ты откладываешь что бы то ни было на «потом» любой (лучше как можно большей) степени неопределённости, - у тебя тем самым есть будущее. Ты его создаёшь себе, запасаешься им; у тебя всегда есть под рукой воздушный его пузырь, которым можно дышать. Выполняя возникающие задачи немедленно, здесь-и-сейчас – ты просто тут же сжигаешь это будущее – и себя вместе с ним. Чем тщательнее и быстрее ты это выполняешь – тем стремительнее и полнее выгорает оно ясным огнём. У тебя остаётся только настоящее, которое – просто пшик. Раз - и нет.

(Поэтому так трудно отважиться – нет, не заставить себя, а именно отважиться – начать делать дело сразу же, как обозначилась его необходимость: чуешь, что занимаешься самосжиганием, уничтожаешь свой единственный ресурс: самое себя.)

(Существуют же дела человеческие по-настоящему, повторяю себе в очередной раз, лишь в двух модусах: в воспоминании о них и в предвосхищении их, - настолько, вообще-то, друг с другом сливающихся, что это, по существу, ожин модус: воображения о них. В воображении – и только там – всё неисчерпаемо и бессмертно.)

Беспорядок (нефункциональный, например, избыток громоздящихся друг на друге книг и бумаг на рабочем столе, - разумеется, подчиняющийся некоторому порядку, но витиеватому, неразумному и питаемому многими случайностями) так упорно воспроизводится не только от лени, а может быть, даже и не в первую очередь от неё, - он, во-первых, создаёт эффект пещеры или толстой шкуры, которая окутывает сидящего в нём, создаёт ему микроклимат внутри неё, изолирует от мира, во-вторых – что, наверное, даже самое главное – создаёт устойчивое чувство (устойчивую иллюзию) интенсивности жизни, густоты и вязкости её обволакивающего вещества, даже не будучи её следствием.

Как известно, есть два наиболее верных способа написать что бы то ни было (никогда не по плану и размеренно, это самый безнадёжный из способов, который не работает практически никогда – потому, что не стимулирует как следует): (1) случайно и (2) в предельном отчаянии, когда деваться совершенно некуда (и поэтому, хотя бы уже по чисто защитным мотивам, чтобы спастись от неминуемой катастрофы, происходит мощнейшая внутренняя мобилизация, наверняка сопровождаемая выбросом в кровь каких-нибудь веществ, доводящих, в свою очередь, до изменённого состояния сознания и чуть ли не всего организма в целом). Если управлять случайностью, как вполне очевидно, у нас нет никакой возможности, то второй (и, кстати сказать, куда более действенный) способ полностью в наших руках. Чтобы написать не пишущийся текст, необходимо терпеливо, упорно откладывать его написание до самой последней минуты и загнать себя в полное, чёрное и безнадёжное отчаяние.

Тогда напишешь. Не факт, конечно, что напишешь именно то, что требуется, - но напишешь непременно. И может быть (хотя не факт, разумеется, и это), выйдет даже более интересно.

…но ведь накупание книг – форма диалога с миром, тем и ценно, ещё прежде собственно книг и их содержания, которое ещё неизвестно, освоишь ли, по нраву ли придётся; ценно как жест. – Всё, конечно, форма этого диалога, но есть такие занятия, которые – особенно. Такие точки интенсивности, в которых человек и мир особенно восприимчивы друг к другу. Когда между ними открываются каналы для связывающего их своей циркуляцией воедино вещества жизни.

Запасающийся книгами на неизвестно-какое-будущее запасается собственными возможностями, собственными представлениями о них; расширяет их поле хотя бы в воображении. Совершенно то же самое, не сомневаюсь, происходит во время типового шопинга, когда человек запасается, допустим, новой одеждой, хотя у него и старой предостаточно: он расширяет таким образом диапазон вариантов самого себя, хотя бы только чаемых, - сколько одежд, столько и вариантов, столько и модусов существования, его обертонов, интонаций. Накупающий же книги – независимо от того, знает ли он, куда их вообще поставит – делает то же с внутренними вариантами себя: каждая читаемая книга делает всё-таки человека немного другим. Он создаёт себе стойкую иллюзию неисчерпаемости – чем-то очень родственной бессмертию. Эта неисчерпаемость, конечно, не бессмертие, но ветер бессмертия задувает в неё сильно и осязаемо, как ветер с моря – на улицы приморского города.

Истинно вам говорю: рассматривание фотографий в интернете (в моём случае – старых фотографий Москвы, но это опционально) – (не [только] [милая сердцу моему] прокрастинация, но и) форма рефлексии, способ её, и из самых действенных, самых богатых возможностями. Понятно, что параллельно этому прорабатываешь на скрытых от осознания уровнях текущую работу, но кроме того, неминуемо же вместе со всем этим прокручиваешь внутри себя связанные с обозреваемыми пространствами собственные биографические сюжеты. И продумываешь их.

Остановленное ушедшее, невозвратимое время, вечная, мушковая-в-янтаре сиюминутность невозвратимого. Что было огнём – стало янтарём. Что обжигало, прожигало, выжигало – можно взять в руки, держать сколь угодно долго.

Вспоминалось мне о несчастной любви (собственной, бившейся о некоторые пространства, много чего наопределявшей в жизни), думалось о её устройстве: суть её несчастности, думалось, - прежде всего прочего, чисто энергетическая, динамическая: невозможность движения, к которому была огромная внутренняя готовность, в котором была огромная внутренняя потребность. Что было готово стать распахнутым во все стороны объёмом - стало даже не плоскостью, не линией, не точкой: ничем вообще. Остановленное внутреннее движение, не получившее возможности стать внешним. Внутренний разбег, принуждённый оборваться – и врастать потом внутрь всю жизнь, раздирая своего носителя, как патологически изогнутый ноготь, обрастая по краям диким душевным мясом, смысловою и эмоциональною дикорослью.

То же, что видится нам (мне) тоской по некоторому (весьма в общих чертах знаемому) человеку – всего лишь, или прежде всего, тоска по собственной необретённой (заранее намечтанной) форме, по (вполне воображаемым) модусам собственного существования, по собственным возможностям быть собой. А совершенно, по большому счёту, неведомый другой – только стимул и повод.

Тоска по несостоявшейся себе, в конечном счёте, - о которой, как обо всём несостоявшемся, можно воображать теперь что угодно, вкладывать любые чаемые смыслы. Несбывшееся податливо, оно не сопротивляется.

Ну да, именно поэтому оно – область нашей свободы.

Самое главное – не теряйте несбывшегося.

Понятно, что всё это имеет теперь, присно и во веки веков, значение чисто теоретическое, но тем не менее.

Перестану ошибаться – перестану быть человеком.

Человек – совокупность его ошибок, непопаданий, неточностей. Точность и правильность (и то, небось, больше как идеи, чем как осязаемая реальность) затем только и существуют, чтобы было возможно всё множество отклонений от них.

Писать - именно подённое самокомментирующее бормотание - следует не для чужого прочтения (на что нам это тщеславие), не для развития чувства языка (это - из задач молодости и становления, которые все уже давно позади), даже не для прояснения не вполне ясного и космизации хаотического, хотя это уже самое близкое (всё это может быть и даже с той или иной степенью неизбежности бывает, но исключительно как побочные продукты), апрежде всего, когда не исключительно, для того, чтобы поддерживать в себе внутренний огонь.