Письма никому

Ну и ещё. – Поскольку с книгами тоже возникают и развиваются отношения, не меньше и не проще, чем с людьми [но с книгами как-то свободнее, - добавил вполголоса старый интроверт. Существенно свободнее], - то, чтобы придать этим отношениям полноту и интенсивность (это даже две стороны некоторого целого: интенсивность-полноту), вообще – реальность, - надо, чувствуется, о книге написать. Не затем, избави Боже, чтобы выразить эту самую себя, но затем, чтобы участвовать в жизни книги, увеличить её жизнь. И вот тем самым уже несколько оправдать и собственное существование.

Потому-то всегда так стыдно, когда – в отношении книг, по моему чувству, достойных этого – я этого не делаю.

…и совершенно не надо делать много. Напротив того, делать нужно исчезающе-мало, драгоценно-мало. Окружать себя большими полями молчания, бездействия, созерцания. В ладонях у бездействия всякое дело весомее, в ладонях у молчания – весомее всякое слово.

Надо быть на вес золота.

Многоделающий обесценивается.

Приехавший домой из чужих и чуждых (независимо от степени их симпатичности, биографической, эстетической или какой бы то ни было ещё значимости) пространств* обретает себя заново. И даже немного пошатывается от тяжести этого самого-себя, которого надлежит тут же подхватить в руки со всеми его избытками, не уронить, не растерять.

*Дом – это ведь вот что такое: это область, с одной стороны, повышенной ответственности, с другой – полноты прав на эту ответственность, полноты возможностей для неё. Чужие и чуждые пространства, они же Бездомья – это те, которым от нас ничего не нужно (даже если Бог знает сколько всего, допустим, нужно от них – или хочется, чтобы было нужно - нам самим).

Жизнь так сильна и крупна, так требовательна в своей мощи и крупности, так раздирает – что за этим-то, потому-то и нужно «расплачиваться» за неё своими ничего не значащими усилиями: жизни, разумеется, всё равно, она и не заметит (и никто нас не заметит, и не надо замечать), но, по крайней мере, хоть так, хоть отчасти снимешь напряжение и тоску от того, что не можешь ей как следует, в сопоставимом масштабе ответить. Из терапевтических, саморегулирующих, так сказать, соображений. Просто принимать - пассивно и доверчиво, доверчиво и пассивно, довольствоваться одной своею благодарностью – не получается: слишком знаешь, что недостойна.

(Из разговоров с самой собой - на сей раз о том, что людей, мол, надо видеть, то есть замечать, то есть быть внимательной, - ну, традиционное самонаставление внутреннего моралиста ещё более внутреннему интроверту)

…людей надо не только видеть, но и не видеть – оставлять их в свободе невидимости, в защищённости тайной. Всматривание жестоко.

Когда делаешь мало – чувствуешь, понятно, стыд и вину (перед миром, перед собой, перед существованием, перед всем вообще) за то, что делаешь мало. Если вдруг делаешь (суетно-, избыточно-, нелепо- и непомерно-)много – чувствуешь то же самое, поскольку это, во-первых, немедленно отождествляется с суетностью, а ещё более во-первых, сокрушаешься, что всё это не складывается ни в какую цельность и, следственно, не означает ничего, кроме пустой саморастраты.

Где-то здесь должна быть мораль и я даже примерно догадываюсь, какая.

Отсутствие умения отдыхать (отпускать себя на внешнюю и внутреннюю свободу, распоряжаться этой свободой, жить в этой свободе – умение всего этого мнится мне сейчас высочайшим искусством, куда сложнее и тоньше – потому что интуитивнее, неизреченнее – искусств, работающих с любым внешним материалом), - умения снимать или хотя бы снижать внутреннее и внешнее разрушительное напряжение – это же (нет, не добродетель трудолюбия, эта добродетель о другом) – помимо и прежде невладения, нежелания овладевать соответствующими техниками души – вещь чисто этическая (именно в смысле Большой Этики – принципов отношения человека и мира как целого*): отсутствие доверия и доверчивости. Неумение (нежелание учиться) доверять себе и миру: свобода – это доверие. А надрывное работание – одно из множества неутешительных лиц обречённого на поражение стремления всё контролировать. Работа – это контроль (над собой, над обрабатываемым материалом). – Мне, многие годы, с отрочества, прожившей с надрывным (и скорее разрушительным, чем восстраивающим) культом работы (и близнеца её – самопреодоления) внутри, теперь усталость принудительно открывает глаза на то, что в этих (контролирующих) усилиях слишком много от насилия. Что усилие и насилие вообще глубокие родственники.

Тут можно прочитать себе очередную, страх как эффективную мораль о пользе знания меры. – Не знаю я меры, нет у меня дара умеренности (благословенного, сберегающего), связанного с ним тонкого чутья.

*Большая Этика – совокупность принципов (и практика) отношений человека с миром как с целым. Малая Этика - совокупность принципов (и практика) отношений людей между собой и с самими собой. Из ненаписанного, как водится.

Она же и антропология вещи

В отношениях человека и предметов, несомненно, есть этика (об эстетике и не говорю, её там сколько угодно), и важнейший её компонент – благодарность предмету.

А то даже и целому классу предметов.

Толстые блокноты (особенно в мясистой толстой, кожистой обложке) сами по себе – обещание смысла и даже активные его провокаторы. Смыслообразующие процессы запускаются в активном – в том числе тактильном - взаимодействии с ними.

Они воспитывают возникающую мысль, уча её не торопиться, быть последовательной, существовать в контексте (в том числе – неожиданном; преимущественно неожиданном, ведь задача Больших Блокнотов – собирание импровизаций, уловление летучего) – которым обращивает её сам объём блокнота, куда много чего, пока он не дописан, успевает написаться. Они – пластическая школа и тренировочная площадка одновременно последовательного и парадоксального.

( Read more... )

Вот когда чувствуешь себя виноватой, а жизнь – разлаженной, разломанной и режущей тебя краями обломков, когда от существования больно, когда чувствуешь в себе нужный градус тревоги и горечи - значит, всё нормально и правильно, всё весомое, настоящее, а ты всё видишь точно (насколько такое вообще возможно), и признание всего этого – несомненное свидетельство честности. Когда вдруг нет – значит, ты наверняка чего-то не замечаешь. Когда ничего такого не чувствуешь – это следствие либо ложного положения дел, либо самообмана, либо слепоты.

Вообще-то больше всего хочется просто так, самоцельно, неторопливо, распахнуто-во-все-стороны ходить по улицам и впитывать мир в себя (лето ведь – оно про это целиком). При моём (неконструктивном) избытке обязанностей – не только никакой возможности, но даже противоэтично. Обязанности – вещь этическая в первую (уж не в единственную ли?) очередь, этим и прожигает насквозь, до самого корня. Всякая невыполненная (в основном упущенная по невниманию, - совсем по злонамеренности-то я их не упускаю) обязанность бьёт в тебя, как молния. Хорошенькое зрелище человека, в которого всё время бьют молнии. Который внутренне ходит весь обугленный. А ему снова, и снова, и снова…

Тут хочется очередной раз напомнить себе принцип, который Михаил Эпштейн, как писал он в «Энциклопедии юности», завёл себе в юности и до сих пор, кажется, ему следует: «Ни во что не влипать». Сказано сочно и точно, но для себя скажу всё-таки по-своему – чтобы было больше моим: ничему не принадлежать целиком, всегда оставлять себе возможность ускользнуть – хотя бы внутренне, непременно сохранять между собою и делаемым / переживаемым зазор – нужного тебе размера, что важно. (Тут же, однако, думаешь, глядя на такого персонажа извне: можно ли такому человеку доверять? можно ли на него положиться? – ты положишься, а он ускользнёт… И сразу не хочется.)

Но надо же, надо же, надо же защищаться.

В юности такой зазор и непринадлежность образовывались сами собой – это и вызывало протест, потому что не получалось ни принадлежать целиком тому, чему принадлежать хотелось, ни дистанцироваться как следует, когда нужно.

Образовывались – ан тоже не всегда, а по их собственному произволу: когда хотят, тогда и возникнут, а не захотят – так хоть убей. Чаще всего они не хотели возникать в ситуациях вины, беспомощности, неудачи, многолетней несчастной любви как особенной её разновидности, - и запросто возникали, хотя их никто не просил, в ситуациях радости, общего опыта, вообще любой общности.

Высший пилотаж, конечно, - регулировать эти зазоры по собственному соображению. Не умею этого до сих пор (и, в общем, в тех же местах не умею, что и тогда, разве общности уже не хочется), разве что уже понимаю, что это надо. Отрефлектировала саму надобность, так сказать.