Письма никому

Забью-ка я сюда ещё одно соображение, чтобы не потерялось.

Сокрушаясь о том, как плохо (приблизительно, размыто) фотографируют имеющиеся у меня подручные средства, вдруг поймала я себя на мысли о том, что зримому и приличествует ускользать от фотографирующих приборов.

Несовершенство последних, на самом деле, - их застенчивая учтивость, позволяющая зримому остаться хоть немного скрытым, неуловленным и тем самым - таинственным, защищённым и свободным.

Вещи – обереги от небытия, стражи на границах между человеком и миром. (И сгустки бытия, конечно. У бытия есть разреженные и сгущенные области, - точнее, так: области разной степени сгущенности и разреженности.)

…за всё, за всё платишь собой – даже, разумеется, за то, что с тобой не связано.

Зачем? – Чтобы оно было.

Ежедневным, ежеминутным усилием существования и саморастратой.

Как в молодости – не просто даже хотелось, но чувствовалось страшно, определяюще важным, чтобы что-то непременно происходило и менялось, и получать «впечатления»

(которые считались априори выращивающими, укрупняющими, - в конечном счёте, почему-то непременно улучшающими меня, хотя понятно, что этого ещё ничто не доказало, как, впрочем, и того, что лучше быть как можно крупнее, чем мелким, - не будь мелкого, крупность крупного не была бы ни видна, ни понятна, - у нас, мелких, важная функция в бытии, но то отдельный разговор),

так теперь драгоценным кажется каждый момент, в который ничего не происходит, в котором жизнь, не раздираемая «впечатлениями», «переменами» и «событиями», остаётся наедине с самой собой и чувствует собственные корни. И смакует это чувство.

Отсутствие «событий» и «происшествий» - основа жизни. Всё же, что «происходит» - (хрупкая) настройка над ней и может быть легко сметено.

Не говоря уж о том, что жизнь – событие сама по себе. Настолько (большое и значительное), что ничего другого ей по большому счёту не нужно, - все добавления по большому счёту ничего не меняют.

(Да, да, я отдаю себе отчёт в том, что развитие такого восприятия прямо связано с убыванием всякого рода ресурсов, включая исчерпание времени жизни. Молодые так чувствовать не должны, у них другие стадиальные задачи; они работают над развитием других областей общекультурной оптики.)

Во всяком случае, внимание ощутимо смещается с «фигур» к «фону»: с фигур-событий к фону-основе, к фактуре и подробностям этой основы, ко всему тому, что прежде (в начале жизни, - давно!) мнилось не просто незначительным, а даже незаметным. – А от «фигур» хочется попросту отводить глаза.

(Надо ли говорить, что «прокрастинации», оттягивание необходимого, упрямое растягивание бессобытийных участков между событиями для того и нужны, чтобы в жизни было больше бессобытийного, то есть настоящего. – Это, если угодно, протест, и не такой уж бессознательный, против засилия «активности» и «событий».)

Нельзя просто так взять и оказаться в Гамбурге. А мы вот взяли и оказались - именно потому, что ничегошеньки нам тут не надо, кроме самого города и нашего изумления факту и чуду его существования, его ритму, фактуре, плоти, запаху. Конечно, самые лучшие отношения с городами, как и с чем бы то ни было, - бескорыстные, нецелеориентированные (сколько бы ни твердила я сама себе, что цель, хоть бы и самая утилитарная, собирает, организует, спасает мельчайшие частицы жизни от рассеяния и утраты, сращивая их в цельность), - с другой стороны, нет крупнее корысти, чем набраться, нахвататься, насосаться у города чистого бытия, поскольку города и есть его сгустки, его накопители, и ездим мы туда не за чем иным, как только за ним, за ним, за ним.

Осенью обнажаются корни бытия. Их можно чувствовать (нужно, необходимо, не чувствующий слеп). Пронзительное, метафизическое время: время, когда метафизика берёт верх над физикой, да и вечность – над самим временем. Испытание ясностью.

Но в этой пристальной ясности невозможно жить долго (человеку необходим – для полноты самого себя - чувственный морок), отчасти её вообще даже нельзя видеть (в этом есть что-то от заглядывания за пределы человеческого). Поэтому наступает зима.

Мы, неудачники, неумёхи и нескладёхи, хронически неточные, ошибающиеся и оступающиеся, не в лад и невпопад, - в известном смысле ближе к истинному устройству бытия, чем удачники, правильные, победители. Мы, может быть, острее чувствуем это устройство, потому что мы, вечно виноватые, - постоянно оказываемся без кожи: едва нарастёт, как новая вина с нас её уже сдирает. Мы, собственные карманные сейсмометры, постоянно чувствуем катастрофичность существования, знаем как повседневный, рутинный опыт его катастрофические корни, тот хаос, который шевелится под мнимо надёжной твёрдой коркой навыков и защит.

Мы, как наверно, мало кто, может быть – как никто, знаем о сущностной, конституциональной уязвимости человека, о принципиальной, непоправимой трагичности и неисцелимости его удела. – Наша задача поэтому - особенно когда ясно, что удачниками-победителями уже вряд ли станем – (разумеется, не делать из этого красивую позу, хотя соблазн, разумеется, есть, но) свидетельствовать об этом. Выговаривать это.

Мы слишком близко к тем тонким, расползающимся местам в ткани бытия, к тем дырам, в которых оно рвётся. Мы знаем их собственным телом: эти дыры - мы сами.

История (человеческих) пространств – это история воображения о них.

Чем больше времён собирают в себе пространства (а они всегда собирают их в себе, для того и созданы; чем дальше, тем больше состоят не столько из самих себя, сколько из загустевающего в них, оплотневающего времени), тем бессмертнее они становятся. В них происходит терпеливая, медленная, незаметная выработка бессмертия.

( Путешествия по несбывшемуся. История воображения. )

(Не таким уж) парадоксальным образом чёрно-белые фотографии кажутся более точными, честными, совпадающими с естеством вещей, коренными, даже архетипичными (одновременно с чуткостью ко времени – выводящими изображаемое напрямую в вечность), отражающими и проясняющими истинную структуру бытия, образуемую двумя основными её компонентами – а других-то и нет: светом и тьмой. Это правда без прикрас и заигрываний с видимостью. Цвет со всеми его богатствами и волшебствами, которые умеют так завораживать, так звучать и петь, совершенно независимо от того, что в этот цвет окрашено, хоть пластиковый пакет на помойке – это видимость. Он избыточен. Это не только сиюминутное, но и вообще наносное.

Оттого ли, что в начале жизни только такие фотографии и были (цветные – редкость, прихоть, экзотика, исключение), по причинам ли более коренным? - не исключаю ни одного из вариантов, а также их сочетания. Чёрно-белые фотографии – это семидесятые. А семидесятые – это естество вещей и навсегда. На том свете нас, росших в те годы, встретят, чтобы уже не отпустить, именно они.

Как написал неисчерпаемо прекрасный Дмитрий Бавильский, "мне-то куда важнее написать, чем быть прочитанным". Господи, насколько же это так, - может быть, для людей определённого внутреннего устройства, а может быть. и вообще, не знаю. Прочитанность - это всегда вторично и вообще не о нас, написавших. Это всегда о том, кто прочитал; это никогда не наша история; мы о ней не только ничего не знаем, но, может быть, и соваться в это не следует, - с самого момента прочтения это уже целиком чужое смысловое хозяйство, и распоряжаться в нём должно быть так же неловко, как переставлять вещи в чужом доме. (Идея ответственности за написанное, спору нет, хороша, но тоже вторична и, в конце концов, вынужденна, как всякая ответственность.) То, что пишется, пишется - пока пишется - затем, чтобы быть, для увеличения количества бытия, иногда - для повышения его качества (ну и ещё с некоторыми прикладными целями, например, прояснения внутренних событий пишущего). А вовсе не для чтения.