Письма никому

Она же и антропология вещи

В отношениях человека и предметов, несомненно, есть этика (об эстетике и не говорю, её там сколько угодно), и важнейший её компонент – благодарность предмету.

А то даже и целому классу предметов.

Толстые блокноты (особенно в мясистой толстой, кожистой обложке) сами по себе – обещание смысла и даже активные его провокаторы. Смыслообразующие процессы запускаются в активном – в том числе тактильном - взаимодействии с ними.

Они воспитывают возникающую мысль, уча её не торопиться, быть последовательной, существовать в контексте (в том числе – неожиданном; преимущественно неожиданном, ведь задача Больших Блокнотов – собирание импровизаций, уловление летучего) – которым обращивает её сам объём блокнота, куда много чего, пока он не дописан, успевает написаться. Они – пластическая школа и тренировочная площадка одновременно последовательного и парадоксального.

( Read more... )

Как написал неисчерпаемо прекрасный Дмитрий Бавильский, "мне-то куда важнее написать, чем быть прочитанным". Господи, насколько же это так, - может быть, для людей определённого внутреннего устройства, а может быть. и вообще, не знаю. Прочитанность - это всегда вторично и вообще не о нас, написавших. Это всегда о том, кто прочитал; это никогда не наша история; мы о ней не только ничего не знаем, но, может быть, и соваться в это не следует, - с самого момента прочтения это уже целиком чужое смысловое хозяйство, и распоряжаться в нём должно быть так же неловко, как переставлять вещи в чужом доме. (Идея ответственности за написанное, спору нет, хороша, но тоже вторична и, в конце концов, вынужденна, как всякая ответственность.) То, что пишется, пишется - пока пишется - затем, чтобы быть, для увеличения количества бытия, иногда - для повышения его качества (ну и ещё с некоторыми прикладными целями, например, прояснения внутренних событий пишущего). А вовсе не для чтения.

Сам процесс писания ручкой по бумаге, вовлечения в этот процесс всего психосоматического состава, - жизнеутверждающий. Противостоишь хаосу прямо осязаемо.

(С компьютерным печатанием, при всей его несомненной [психо]соматичности, такой полноты вовлечения и тонкой подробности нет, это процесс существенно более техничный - и более прямолинейный, плоский. Может быть, даже более умозрительный.)

Ну, двинулись в новый рабочий год, в бесконечную космизацию некосмизируемого хаотического. И да пребудут с нами жизнеутверждающие процессы и их осязаемые результаты.

Интересно, что на клетчатой бумаге таки раскованнее (хотя и непоследовательнее) думается – в конечном счёте ощутимо продуктивнее (и даже нетривиальнее), чем на линованной. – Сама клетчатость как подоснова мысли растормаживает и провоцирует на многонаправленность и многовариантность.

***

Не говоря уж о том, что само вождение ручкой / карандашом по бумаге прямо соматически возвращает в ученичество и студенчество – в состояния, переполненные потенциальным, силами, пластичностью, расширением во все стороны – в начало жизни. Рукописание – это ежедневное и многократное упражнение в молодости и свежести восприятия.

Глядючи на красивые, мудро и тонко линованные «молескинообразные» тетрадки (ещё одна область аддикции, доходящей до дрожи, как та самая зелень лавра, отчётливо имеющей некоторые черты страстности) в писчебумажном отделе книжного (торжество интеллектуальной чувственности!), думала: Боже мой, эту сдержанную, элегантную, чистую красоту превращать в свою хаотичную, сумбурную – даже на графическом уровне – жизнь… - Впрочем, это (карябанье своей лапой в таких – например - тетрадках) - один из очень немногих (повседневно доступных) способов придать этой жизни – в качестве составляющих элементов – хоть сколько-то сдержанной красоты, благородной точности. (Красота – это качество существования в мире, структура этого существования, не правда ли?) Чуть-чуть воспитующей формы – даже если поздно и безнадёжно (пластичность стремительно утрачивается) воспитываться.

Всё-таки в процессе письма – ручкой ли по бумаге, клавишами ли по экрану – есть что-то несомненно магическое. У человека, постоянно занимающегося письменной практикой, оказывается, в ответ на это простое, чисто, казалось бы, телесное и механическое движение формируется – и затем властвует над человеком - условный рефлекс выработки смысла, ответных смысловых движений – совершенно как слюноотделение у собаки Павлова в ответ на заданный сигнал. И не хочешь, и не надеешься, а отреагируешь – соберёшься в ответ, начнёшь думать, - хотя минуту, секунду назад была уверена, что думать тебе не о чем, а о чём есть, о том не думается. Это работает как простейшее средство преодоления внутреннего хаоса, обозначения в нём линий будущей кристаллизации.

Кто о чём, а библиофаг всё о своём, ибо оно, это своё, структурирует, интенсифицирует и вообще утешает, будучи осязаемым воплощением осмысленности существования.

Значит:

Прежде всего, в ближайшей близости от библиофагова логова, на месте давнего и незабвенного магазина «РЫБА» и сменившего его, но также поглощенного всеприемлющим небытием игорного зала, открылся, вы представляете, книжный. (Книжно-тетрадно-блокнотно-карандашно-ручечный, что очень важно для интеллектуальной чувственности библиофагов). Большой. В ДВА этажа (с одним подземным). По счастью, не такой интеллектуально-насыщенный, как, скажем, «Фаланстер» (именно по счастью, иначе библиофаг немедленно разорился бы и пошёл бы по миру). Но в чём порыться найдётся и там. Библиофаг радостно купил себе совсем карманный блокнотик для ловли мыслей и, воодушевлённый, выскочил из магазина в надежде регулярно заходить и задумчиво рыться. (Да, отдельная радость в том, что работает это благословенное заведение до ДЕСЯТИ вечера. Библиофаг, если у тебя впредь повернётся язык сказать, что в жизни нет счастья, - прикуси его немедленно.)

Кроме того, было наконец разыскано ответвление книжного магазина «Летний Сад» в Калашном переулке. Оказалось маленькой подвальной комнаткой, плотно-плотно забитой книжными слоями прошедших эпох. Сильно впечатлившийся и очень растроганный библиофаг раздобыл там, в утешение себе (а к утешению взывает то обстоятельство, что жизнь прошла, да и безвозвратно), следующую книжку – упущенную в своё время, как раз тогда, когда заканчивалась предшествовавшая жизненная (биобиблиографическая!) эпоха, - а теперь найденную – словно грустно-утешающий намёк Мироздания на то, что ничто не проходит:

Эдвард Фостер. Кодекс Запада. Битники. Стихотворения / Под редакцией Вадима Месяца. – М.: Наука, 2003.