Письма никому

Возраст – постепенное вбирание мира внутрь себя. В детстве он весь, неизмеримый, неисчерпаемый, неоглядный, перед тобой как чистая и жгучая возможность всего. По мере нарастания так называемого опыта и превращения его в память и воображение, в память-воображение мир всё больше, всё увереннее перебирается внутрь – и наконец так уже переполняет человека, что – ну не то чтобы ему совсем уж никакого внешнего мира не нужно, но он всё больше обнаруживает его в себе – неизмеримый, неисчерпаемый и неоглядный. Как чистую и жгучую возможность – всего.

Я, конечно, старый дремучий медведь. О мире хорошо мечтать – но я, кажется, всё решительнее предпочитаю мечтание о мире телесному взаимодействию с ним. Мечтание шире – безграничнее – и оставляет человека куда более защищённым – значит, и свободным. (Про взаимосвязь, и коренную, свободы и беззащитности я ли не думала долгими годами, - да, они очень связаны, но связь их парадоксальна, - и ещё парадоксальнее и глубже, ещё родственнее взаимосвязь между свободой и запертостью в четырёх надёжных стенах, когда ничего от тебя не зависит и ты можешь воображать себя внутренне равным целому миру или даже совокупности таковых).

«Где бы вы хотели жить?» - спросили как-то Михаила Леоновича Гаспарова. Он ответил: «Взаперти».

Михаил Леонович, как я вас понимаю.

Чем старше делаюсь, тем окончательнее соскрёбывается с моей душевной структуры вторичная-наносная-непрочная расположенность к активным контактам с миром и его представителями, тем нерастворимее вылезает детское упёртое дикарство, тем мучительнее общение (с людьми ли, с миром ли – какая разница!) – экзамен, который всё время сдаёшь, сдаёшь и никогда не сдашь как следует, всё время проваливаешься. Тем глубже, как в изначальном (тёмном и нелюбимом – а всё равно неизъемлемом из памяти, из внутренней структуры) детстве, хочется куда-нибудь зарыться и забиться, - не таскаться по пространствам, заполняя их своей суетой, а сидеть и – тихо и медленно – делать тексты: обречённые забвению, зато самым надёжным образом дающие иллюзию распахнутости во все стороны - бесконечности.

Конечно, ностальгия (та самая, которая по ушедшим временам и оставленным местам, по всему, что сделало нас самими собой) – это тоска по полноте жизни, которая со всем этим, хоть в воображении, связывается, которой отсутствие всего этого нас – мнится – лишает (вставьте в меня обратно дом X на улице Y в ZZZZ году! верните мне вид улицы W у метро Q в году NNNN! мне некуда поместить те содержания, те внутренние движения, которые только с этим могли быть связаны! Они не лезут в другие содержалища, не воспроизводятся на другом материале! А они нужны же мне, отдайте назад!); но на самом-то деле это ещё и (а может быть, даже вообще в первую очередь) благодарность этому всему за то, что оно нас самими собой сделало. Понятно, что до всего этого дочувствываешься к старости, когда уже и сама у себя-то из рук скоро начнёшь ускользать, поэтому благодарность и чувство ценности всего утраченного и ускользающего приобретают остроту особенную и непреходящую. Но сознание, кроме всего прочего, лукаво и так и норовит нагрузить твою исключительно субъективные, ситуативно обусловленные чувства, адресуемые тобою местам и временам (людям, предметам, чему угодно), значениями, выходящими за пределы твоей персоны. И наблюдать за этим интересно, особенно когда отдаёшь себе отчёт в том, что это в тебе такое происходит, чтобы оно тобой не слишком вертело. Так наблюдаешь, как тоска по началу жизни, связанному (не только с твоими родными Красными домами, но ещё и, столь же неизъемлемо) со скудными во всех мыслимых отношениях, начиная с архитектурных и эстетических, московскими окраинными пространствами (ловишь себя на том, что они тебе нравятся, хотя не должны бы, по всем приметам не должны бы! что, о ужас, ты любуешься ими, что тепло, даже жерко тебе от них, холодных), твоя благодарность этим пространствам за внутренний огонь, связанный с ними лишь ситуативно, по сути дела, случайно – но навсегда получивший их отпечаток и форму, - так и норовят тебе внушить чувство особенного смысла этой скудости, этой прямолинейности и одинаковости, с которыми тусклый позднесоветский архитектурный гений застраивал город в 1960-х – 1970-х. Ты уже совсем готова чувствовать и верить, что то был чертёж жизни, первый, необходимый, основополагающий (отличающийся, понятно, от пространств более архитектурно осмысленных и эстетически артикулированных примерно так, как и положено чертежу отличаться от живописи), размечавший тебе большими линиями будущее биографическое движение, предлагавший тебе самой взять краски (и лучше – погуще! – так втолковывает тебе их колористическая скудость, и повинуешься) и врисовать, вкрасить в этот – ставший внутренним – чертёж всё, что сочтёшь нужным.

Они – в отличие от пространств артикулированных и т.п. – ничего тебе не диктуют. Кроме свободы и внутренней жизни.

Раздирает непрожитая жизнь, вот ведь что. – Слишком многое не прожито, что, наверное (да скорее всего), прожитым быть могло бы, обернись иначе обстоятельства и, главное, главное, приложи я больше усилий (идеология усилий, мифология их никуда не девается, - всё выдают они себя за универсальное средство, утешая, уговаривая забыть о том, что есть же и силы, нас превосходящие. Гордыня всё.). Оттого и нахватываешь непомерно много обязательств (с которыми не справляешься и вечно живёшь с неутихающим беспокойством, с прогорклым чувством вины, и так тебе и надо) – чтобы хоть так прожить недопрожитое: если не содержательно, так хоть количественно. Задавить недопрожитое количеством вожделенных (на самом деле – насилующих мир и самое себя) усилий.

Ранняя старость (грозовое время – не хуже молодости: ну да, молодость старости, новые нехоженные, необмятые тропы) – столкновение двух атмосферных фронтов, двух состояний воздушных масс: воздуха горячего и холодного, - (привычной с начала жизни – вот и воспроизводится автоматически, не заботясь о том, не исчерпала ли уже она свои ресурсы) раздирающей страсти по миру, жарко-чувственной – как всякая страсть, по присутствию в нём, по овладению им, по подминанию его под себя – ррррр, кто говорит о результатах, единственно ради процесса, сладостного процесса, самоценного процесса – и потребности в большом гулком молчании. В огромной – до самого горизонта, просторной, оглушительной тишине. Включая, разумеется, и деятельностное молчание, - да его в первую очередь.

О, у усталости свои наслажденья – и не менее огромные (и не менее требовательные!), чем у полноты сил.

Яркие, пылающие краски осени.

Завтра уезжать из Кракова. Полутора дней, с одной стороны, неприлично мало на город такого масштаба, - такого внутреннего масштаба. С другой стороны - чем меньше длится событие, ощущаемое как значительное (а Краков, конечно, город-событие, и понятно, что ощущается он значительным), тем острее его воспринимаешь, тем сильнее вцепляешься в него внутренне, пожалуй что - тем дольше и помнишь: продолжаешь в себе. Так что в каком-то смысле всё правильно. Но надо бы когда-нибудь ещё.

*надеюсь, я это правильно пишу?

…и только работа, только она одна, усмиряет и гасит неуёмных сестриц – тоску и тревогу с внутренней маятою, только она, наморочив голову трудностями, непреодолимостями и страхами перед ними (и представая тем самым как надёжная заместительная форма всех страхов и тревог, удобная, портативная, с которой как бы можно справиться), даёт лёгкость и азарт, от них уводящие – пусть ненадолго, но если работать постоянно, то практически навсегда, главное – не останавливаться (что, конечно, один из милых сердцу обликов дурной бесконечности). Работа – форма самообмана, да, которой человек обманываться рад и который радостно санкционирует и сама Большая Культура. Ничего больше тоску и тревогу не берёт – ни алкоголь, ни дальние странствия, которые сладки невероятно, но они вообще о другом. Только усилия, усилия, усилия.

Да не перспективы как таковые человеку нужны, но сама (воодушевляющая) идея их – совершенно независимо от её отношения к реальности, которая всё равно известна нам лишь частично.

При том, что молодость как жанр существования мне не удалась, да и зрелость не слишком, а сейчас во многих отношениях куда краше, - веселее всего, острее всего было в моих «двадцатых» годах – крайне нескладных во множестве своих аспектов, - когда была вот эта пронизывающая всё идея и интуиция перспективы, будущего. (Которой на 54-м году взяться, понятно, неоткуда). Она одна – сама по себе – давала, разращивала внутренние объёмы и внутренний воздух.

Самоценная и самодостаточная идея, как я теперь понимаю. Но тем не менее.

…но пока этот гул есть – его надо слушать, слушать во все уши, всем (пишущим) организмом (потому что пишешь, знамо дело, всем телом, даже когда пишешь подёнщину, тем более, когда ничего другого и не пишешь). Он в некотором таинственном смысле всегда прав, совершенно независимо от того, понимаешь ты, почему это так, или нет.

С другой стороны, много наездивши, назапасав множество единиц пространственного, пространственно-временного опыта внутри себя, - начинаешь оперировать ими как буквами внутреннего алфавита, складывать из них, дымящихся, единственных, пахучих, пряных – внутренние слова.