Письма никому

Возраст – постепенное вбирание мира внутрь себя. В детстве он весь, неизмеримый, неисчерпаемый, неоглядный, перед тобой как чистая и жгучая возможность всего. По мере нарастания так называемого опыта и превращения его в память и воображение, в память-воображение мир всё больше, всё увереннее перебирается внутрь – и наконец так уже переполняет человека, что – ну не то чтобы ему совсем уж никакого внешнего мира не нужно, но он всё больше обнаруживает его в себе – неизмеримый, неисчерпаемый и неоглядный. Как чистую и жгучую возможность – всего.

Конечно, ностальгия (та самая, которая по ушедшим временам и оставленным местам, по всему, что сделало нас самими собой) – это тоска по полноте жизни, которая со всем этим, хоть в воображении, связывается, которой отсутствие всего этого нас – мнится – лишает (вставьте в меня обратно дом X на улице Y в ZZZZ году! верните мне вид улицы W у метро Q в году NNNN! мне некуда поместить те содержания, те внутренние движения, которые только с этим могли быть связаны! Они не лезут в другие содержалища, не воспроизводятся на другом материале! А они нужны же мне, отдайте назад!); но на самом-то деле это ещё и (а может быть, даже вообще в первую очередь) благодарность этому всему за то, что оно нас самими собой сделало. Понятно, что до всего этого дочувствываешься к старости, когда уже и сама у себя-то из рук скоро начнёшь ускользать, поэтому благодарность и чувство ценности всего утраченного и ускользающего приобретают остроту особенную и непреходящую. Но сознание, кроме всего прочего, лукаво и так и норовит нагрузить твою исключительно субъективные, ситуативно обусловленные чувства, адресуемые тобою местам и временам (людям, предметам, чему угодно), значениями, выходящими за пределы твоей персоны. И наблюдать за этим интересно, особенно когда отдаёшь себе отчёт в том, что это в тебе такое происходит, чтобы оно тобой не слишком вертело. Так наблюдаешь, как тоска по началу жизни, связанному (не только с твоими родными Красными домами, но ещё и, столь же неизъемлемо) со скудными во всех мыслимых отношениях, начиная с архитектурных и эстетических, московскими окраинными пространствами (ловишь себя на том, что они тебе нравятся, хотя не должны бы, по всем приметам не должны бы! что, о ужас, ты любуешься ими, что тепло, даже жерко тебе от них, холодных), твоя благодарность этим пространствам за внутренний огонь, связанный с ними лишь ситуативно, по сути дела, случайно – но навсегда получивший их отпечаток и форму, - так и норовят тебе внушить чувство особенного смысла этой скудости, этой прямолинейности и одинаковости, с которыми тусклый позднесоветский архитектурный гений застраивал город в 1960-х – 1970-х. Ты уже совсем готова чувствовать и верить, что то был чертёж жизни, первый, необходимый, основополагающий (отличающийся, понятно, от пространств более архитектурно осмысленных и эстетически артикулированных примерно так, как и положено чертежу отличаться от живописи), размечавший тебе большими линиями будущее биографическое движение, предлагавший тебе самой взять краски (и лучше – погуще! – так втолковывает тебе их колористическая скудость, и повинуешься) и врисовать, вкрасить в этот – ставший внутренним – чертёж всё, что сочтёшь нужным.

Они – в отличие от пространств артикулированных и т.п. – ничего тебе не диктуют. Кроме свободы и внутренней жизни.

Возвращение домой – возвращение в собственную норму: в полноту (и свободу) собственной нормы.

Медленное, сладостное разжатие точки – в шар (центр которого если и нащупывается, то периферия уж точно – нигде).

Здесь я глубоководная рыба (мнящая себя тождественной океану). В любом «там» - в любом иноконтексте – болтаюсь на поверхности.

Вглубь, вглубь, вглубь.

(Из разговоров с самой собой - на сей раз о том, что людей, мол, надо видеть, то есть замечать, то есть быть внимательной, - ну, традиционное самонаставление внутреннего моралиста ещё более внутреннему интроверту)

…людей надо не только видеть, но и не видеть – оставлять их в свободе невидимости, в защищённости тайной. Всматривание жестоко.

Начинаю чувствовать разъезжания по свету (и нахватывание в них чужого охапками) как опустошение. Коротко говоря: чужое опустошает, делает воспринимающего (постыдно) поверхностным (навязывается воображению даже слово «развращает» - выбивая из сложившихся дисциплин), щекочет ему органы чувств, рассеивая и разбрасывая его по поверхности, размазывая его по ней тонким слоем. Шатаясь по чужим странам и городам, которым до тебя (в общем, и тебе до них) нет никакого дела, в которых для тебя (и в тебе – для них) нет никакого смысла, растериваешь себя по ним, тратишь себя впустую, сжигаешь ресурсы. Обогреваешь пространство, которому и без тебя тепло. Дребезжишь, как жестяной колокольчик, противным поверхностным дребезгом.

Чужие города – текст не о тебе, в нём о тебе ни строчки (хотя, конечно, спору нет, в эти строчки можно надышать собственных значений, напроецировать что-нибудь на скорую руку, насвязывать с этим что-нибудь из собственной, ко многому взывающей, архетипики, – да только тем и спасаешься). Это чужие сны, в которых ты незаконный сновидец.

(Я понимаю, конечно, что ни странствия, ни «чужое» сами по себе не виноваты ни в нашей поверхностности и рассеивании, ни в нашей незаконности, - просто надо уметь их готовить. Да и себя тоже. Особенно себя.)

Разумеется, ты можешь изготовить из этого смысл: смысл – чудесная субстанция, его можно изготовить из всего, из ничего («не пишется? – напишите об этом»). Для этого требуются свои техники, своя дисциплина. Их ещё развить надо (иначе – по моему разумению – ничего не получится, у меня - во всяком случае).

Но куда глубже, точнее, честнее, истиннее, праведнее одинокое молчаливое самоуглубление, предпочтение плоскостям и пространствам – точки, линии, ведущей внутрь. Залезанию в чужие карманы бытия, всегда в той или иной степени воровскому, - разращивание своего. Крику и гомону – тишины. Избытку – аскезы. Разбрасыванию – собирание. Размазыванию – погружение.

Тем более, что техники уже на славу отработаны.

В каком-то (не очень даже глубоком) смысле уехать далеко-далеко (эдак на месяц – но о таком и не мечтаю; если говорить о прездке как собирании впечатлений и состояний, то тут гораздо более эффективны поездки быстрые, предельно концентрированные, «чиркающие» человеком по миру, как спичкой по коробку – чтобы пламя. Но мы нынче не о том) и запереться на тот же (как минимум) месяц – безвылазный, медленный - дома, никуда не выходя, кроме разве окрестных магазинов, избавив себя от всех «впечатлений» и внешних событий вообще - одно и то же.

Надо ли говорить о том, что именно этого «одного и того же» (скорее во втором его варианте) хочется больше всего.

Я, разумеется, скажу глупость, воскликнув, что оставаться в Москве для меня было бы стократ содержательнее, чем переться теперь в Стамбул, но я эту глупость скажу, потому что она – правда и, как таковая, должна быть продумана.

(Мне гораздо больше даёт, думала я, как ни дико звучит, путь к дому через дворы от метро «Университет». Это одна из самых насыщенных, самых всеговорящих дорог на свете, – да, собственно, самая.

Другие города и земли, думала я, острее всего как феномен воображения. Впрочем, как такой феномен вообще всё острее всего.

И только дорога к дому от метро «Университет» - реальность.)

Я совсем (или почти не) рассматриваю практику (нефункциональных, нерабочих, типа – посмотреть) разъезжаний по свету ни как гедонистическую (хотя в ней, спору нет, есть – бывают – и гедонистические, и даже эйфорические компоненты), ни как рекреационную (требует усилий, самопреодоления и дисциплины, а следственно, и напряжения куда более, чем сидение дома). Это, конечно, по большому-то счёту – разновидность работы: самосозидания, аутопойесиса, в случае 50-летнего человека уже несколько запоздалого (а если говорить прямо и грубо, то запоздалого сильно).

Скорее бы уже, что-ли, - думаю, - следующая благословенная суббота, когда я – страстно надеюсь – радостно вернусь за этот стол и продолжу своё ситуативное, сиюминутное бессмертие, свою всевременность и повсеместность.

Уезжаю я ненадолго, а кажется, будто надолго, потому что далеко. – Ну невозможно же, мнится, так далеко, в такое иноустроенное – ненадолго: просто не успеешь. Пространство самим своим размером разращивает время, выявляет в нём неизведанные ещё ресурсы огромности.

Мы летим через Кишинёв с некоторой остановкой там, и, честно сказать, сейчас я чувствую, что им бы я и ограничилась: Стамбул кажется слишком превосходящим моё восприятие, самые возможности его. Похожее чувство вызывал в своё время ещё не виданный тогда Рим, - который, впрочем, тут же, совсем невероятным и сразу-убедительным образом доказал свою – не отменяющую огромности – человекосоразмерность. (Иерусалим и тот заранее чувствовался менее чужим, хотя куда уж огромнее?) То ли будет с Римом Вторым? Он кажется гораздо более чужим, потому что – сильно иноустроенная и совсем почти неизвестная культура. Он – слишком вызов, на который я не знаю, как ответить. (Я очень давно хотела его увидеть, но теперь, когда оно вплотную придвинулось, - боюсь: здесь Родос, здесь прыгай, - а ну как не прыгнется?) Стыдно оказаться не вровень. Невозможно оказаться вровень.

Он слишком огромен. Слишком содержателен, памятлив, непрозрачен. Я не вмещу. Я не справлюсь.

Думала даже, идучи к метро от редакции «Знамени», из которой так не хотелось выходить: нет ничего слаще заведённого, устойчивого порядка вещей. Хотя бы уже просто потому, что он даёт надёжную иллюзию защищённости – человеку, который только и делает, что чувствует себя уязвимым, у которого это один из главных до навязчивости мотивов самовосприятия. Поэтому, конечно, - ритуалы, повторения… - защитные ограды.

Поездки, особенно дальние, особенно в чужие, едва понятные страны – сдирание шкур, иной раз и вместе с мясом. Остаёшься оголёнными нервами наружу.

И простой мимолётный ветер по ним – как бритва.

( Read more... )

И вот сижу и понимаю, насколько важно было – «энергетически», пластически, в смысле внутренней-то пластики – надышаться петербургским воздухом и насмотреться на петербургский свет (который – тоньше московского). Это само по себе очень раздвигает внутренние горизонты, выращивает лёгкие и глаза. Вот есть города, которые просто принимаешь к сведению, а есть и такие, которые прочитываются как интенсивное личное сообщение – такое, которое подлежит медленному внутреннему развёртыванию и, понятно, окончательным образом в слова не переводимо. Вот Питер как раз такой – понятно и то, что такие сообщения не обязаны быть ни всякий раз комфортными для слуха и глаза адресата, ни даже сразу и без остатка понятными. Понятно, что Питер - город жёсткий, сложный, закрытый (при всех-то распахнутых пространствах!), со многими напряжениями и внутренними порогами, - интровертский город, со многими масками – но этим и притягивает: сразу понимаешь, что так оно в его случае и должно быть. Ходя по городу, воображала себе мысль, что человеку русской культуры для внутреннего (динамического, трудного, неустойчивого – но всё-таки) равновесия необходимы два полюса, чтобы опираться на них: Москва и Петербург, в их великой, до противоположности и противоречия, разноустроенности и разноорганизованности. Обобщение, конечно, дерзкое, скорее всего не каждому носителю русской культуры такое надо. Но мне надо точно.

А о мощном сине-стальном цвете Невы, сильном, сильнее неба, недостижимом для московских вод, - уж и не говорю.
( Read more... )

Как счастливо видеть летящий снег, какой уютной и мудрой чувствуется упрямая непроходящая зима, как я ей благодарна за её упрямство. В зиме хорошо, она воспитывает глубину, она замедляет время. В неё хочется кутаться и видеть долгие сны – можно и наяву. В разрушении зимы, плотных, основательных зимних устроенностей, которое ждёт нас совсем скоро – всегда есть что-то от потери. Сползает толстая зимняя шкура, и человек остаётся на ветру весны – незащищённый.

И надо признать, что самые острые эмоциональные и самые глубокие смысловые состояния и движения были мною всё-таки пережиты в отношениях не с людьми, а с миром в целом, с миром как таковым.

(Например, по сию минуту помню экстатическое состояние [бывает экстатическая умиротворённость, умиротворённая экстатичность? – если нет, то это была она. Если да, тем более] единства с миром, пережитое вечером 24 марта 1989 года на улице Вавилова, около трамвайных путей, недалеко от поворота на Ломоносовский, к Черёмушкинскому рынку. Сырой вечер, синие сумерки, неряшливая, честно-небрежная, за что и люблю, московская весна. Ни в тот день, ни в ту минуту решительно ничего значительного не произошло. Просто «вдруг» то ли понялось, то ли вообразилось, вполне невербально, нечто важное, сильное и вневременное (и с тех пор перекрёсток Вавилова и Ломоносовского служит для меня его знаком).

Можно ли это назвать мистическим опытом? Не знаю. Верующий бы, конечно, назвал. Я же просто «констатирую факт».)

*Выражение «роман с мирозданием», укоренившееся у меня на правах формулы, принадлежит Ирине Васильковой lady_vi aka ksenolit.