Письма никому

Мне жаль отпускать 2019-й год, видеть, как он на глазах превращается из живого и дышащего – в воспоминаемый. Не потому, что в нём было что-то достигнуто, сделано, «успето» или «не успето» - такая это всё суета, чем дальше, тем отчётливее понимается суетность и мелкость всего этого (по крайней мере – в моём исполнении; в нём уж точно; притом настолько, что даже, грешным делом, раздражать уже начало, - слишком знаю, что это ничего не значит, сколько бы я ни понаделала – не значит ничего. Можно, конечно, нагрузить всё это значениями, это я очень даже умею, - да только это всё будет самообман, слишком знаю, как это делается, где нитки торчат). Не потому даже, что в нём было хорошо (предположим, - хотя да, было) или, допустим - что уже более сильный аргумент, - осмысленно (чем опять же дальше, тем упорнее чувствуется, что дело не в этом; «смысл» - просто любимая утешалка, обычно – самая действенная из всех, но не более того). Жалко просто потому, что он был, что его больше не будет – нигде, кроме как в той полноте прошлого, в которой он будет всегда. Жалко убывающей полноты предстоящего. Банально, но старость хороша ещё и тем, что банальностей уже не боишься. Это в молодости страх как хочется быть оригинальной.

Да, разреженности, разреженности хочется, в том числе (да не в первую ли очередь) – деятельностной разреженности, чтоб от дела до дела – большие пространства, чтобы между ними – ветер и свет (как между тогдашними новостройками в чертановских семидесятых – память подсовывает образы из детства и объявляет их архетипичными, универсальными) и ничего, ничего больше. Чтобы чистое бытие, не заболтанное делами, не затоптанное ими.

(Забавная штука эта психосоматическая потребность: немедленно выстраивает под себя смыслы, целую смысловую картину.)

(О, интенсивность моя возлюбленная, героиня юных грёз моих, ужель мы расстались с тобой навсегда, ужель охладели друг к другу?)

Превратить жизнь в «блокнот для пауз», как это (ну наверно не совсем это, но я-то думаю, что это) назвала поэт Алёна Бабанская, в котором всё остальное было бы только поводом к ним – размыкающим наши границы в бесконечность. Не активничание, не экспансия – мнится теперь - делают человека бесконечным*, а это вот пассивное, не навязывающее себя ничему созерцание бытия-в-целом – когда человек собирается в точку – и истаивает в бесконечности, делаясь от неё уже не отличимым.

*на самом-то деле ничего не делает. Но сладкие иллюзии на разных этапах жизни различны.

…Ну так и путешествующий отовсюду добывает молодость (упорно, заново и заново приводя себя в состояние неготовности, неадаптированности, растерянности перед миром – перед новыми для себя областями его; выбивает себя из уютных привычек – как некогда юность выбила его из детства, и теперь бы ему повторять, повторять эту травму, заморачивая себе голову иллюзией роста, которая с нею устойчиво связана; вымучивает из себя открытие мира на той возрастной стадии, когда уж и закрывать бы пора. Понятно же, что всякому возрасту сопутствует свой набор задач и практик, и вот старости как раз сопутствует закрытие, воздержание, отказ, освобождение себя от мира, мира от себя. А ты хватаешь, хватаешь…), затем и ездит: за пьянящим, хмельным веществом молодости. В разъезжаниях по свету есть, разумеется, сильная компонента и самообмана (ну, она и в чтении есть – когда вчитываешь в себя другую жизнь и думаешь, что она твоя), и самоманипулирования. Отдельный вопрос, что весь этот самообман и самоманипулирование необходимы как противовес естественным процессам свёртывания, закрытия (человек закрывается перед собственным концом, как цветок перед ночью). В отношения со старостью и старением (как и в отношения с Той, к Которой они ведут) почему-то непременно, настоятельно входит то, чтобы не сдаться им без боя.

Да не перспективы как таковые человеку нужны, но сама (воодушевляющая) идея их – совершенно независимо от её отношения к реальности, которая всё равно известна нам лишь частично.

При том, что молодость как жанр существования мне не удалась, да и зрелость не слишком, а сейчас во многих отношениях куда краше, - веселее всего, острее всего было в моих «двадцатых» годах – крайне нескладных во множестве своих аспектов, - когда была вот эта пронизывающая всё идея и интуиция перспективы, будущего. (Которой на 54-м году взяться, понятно, неоткуда). Она одна – сама по себе – давала, разращивала внутренние объёмы и внутренний воздух.

Самоценная и самодостаточная идея, как я теперь понимаю. Но тем не менее.

Мысль о смерти и смертности – не из тех, которые думаешь, но из тех, которыми живёшь, которыми охвачен(а) как разлитыми по всему существу состояниями – не направлениями внимания даже, а если и направлениями, то такими, которые направляют всё существо человека в целом: они – модусы существования. – Об этом, это думаешь не потому, что такое думание чем-то поможет или решит какие-то вопросы, - не поможет и не решит. Просто потому, что думаешь; затем, чтобы думать. Иногда у этого думания бывают и побочные продукты, но они именно побочные. Не ради них всё. Не в результатах тут дело.

Эти мысли живёшь, чтобы они тебя проработали и преобразили. С ними взаимодействуешь как с формирующим началом. (И нет, это не результат. Это процесс.)

Так в молодости всей собой думаешь молодость, в любви всей собою думаешь любовь. (В детстве, наверное, - плохо помню уже, всё хуже помню, - не думаешь детства всей собой – просто потому, что не знаешь ещё отличных от него состояний как собственного опыта, - внутренне ни от чего его не отличаешь. Содрогаешься только, когда оно кончается – и начинаешь думать молодость.)

Как в молодости – не просто даже хотелось, но чувствовалось страшно, определяюще важным, чтобы что-то непременно происходило и менялось, и получать «впечатления»

(которые считались априори выращивающими, укрупняющими, - в конечном счёте, почему-то непременно улучшающими меня, хотя понятно, что этого ещё ничто не доказало, как, впрочем, и того, что лучше быть как можно крупнее, чем мелким, - не будь мелкого, крупность крупного не была бы ни видна, ни понятна, - у нас, мелких, важная функция в бытии, но то отдельный разговор),

так теперь драгоценным кажется каждый момент, в который ничего не происходит, в котором жизнь, не раздираемая «впечатлениями», «переменами» и «событиями», остаётся наедине с самой собой и чувствует собственные корни. И смакует это чувство.

Отсутствие «событий» и «происшествий» - основа жизни. Всё же, что «происходит» - (хрупкая) настройка над ней и может быть легко сметено.

Не говоря уж о том, что жизнь – событие сама по себе. Настолько (большое и значительное), что ничего другого ей по большому счёту не нужно, - все добавления по большому счёту ничего не меняют.

(Да, да, я отдаю себе отчёт в том, что развитие такого восприятия прямо связано с убыванием всякого рода ресурсов, включая исчерпание времени жизни. Молодые так чувствовать не должны, у них другие стадиальные задачи; они работают над развитием других областей общекультурной оптики.)

Во всяком случае, внимание ощутимо смещается с «фигур» к «фону»: с фигур-событий к фону-основе, к фактуре и подробностям этой основы, ко всему тому, что прежде (в начале жизни, - давно!) мнилось не просто незначительным, а даже незаметным. – А от «фигур» хочется попросту отводить глаза.

(Надо ли говорить, что «прокрастинации», оттягивание необходимого, упрямое растягивание бессобытийных участков между событиями для того и нужны, чтобы в жизни было больше бессобытийного, то есть настоящего. – Это, если угодно, протест, и не такой уж бессознательный, против засилия «активности» и «событий».)

(книжных, каких же ещё)

Вообще-то, конечно, стоило бы (мне) так построить свою жизнь, чтобы чтение = заполнение и проработка себя текстами и мыслями тех, кто куда более меня достоин писать тексты и думать мысли (мой удел – мысли, скорее, чувствовать; но это я замечаю совсем уж на полях) занимало в ней основную часть времени, усилий и внимания, а писание – часть совсем небольшую. Да, меня ещё прежде потребности в гонорарах гложет и честолюбие (выговориться-самоутвердиться), и желание хоть как-то примазаться к существованию и судьбе книг и авторов, которые меня волнуют, и ещё пуще его – жажда иллюзии бессмертия и иллюзии порядка-из-хаоса (основные стимулы писания – именно эти иллюзии). Но мир текстов так огромен, так насыщен и осмыслен, что единственно достойная позиция по отношению к нему – внимательное, старатальное, смиренное, благодарное впускание его в себя. О критичности и проблематизации (так занимавших меня в начале жизни) мне что-то и не думается в этом контексте вообще, даже удивительно; приходится себе о них усилием напоминать, и напоминается что-то без всякого энтузиазма. Старость, конечно, не всегда и не обязательно смиреннее молодости, но в моём случае получилось именно так: моей старости хочется свернуться (как в гигантскую, многовтягивающую воронку) в совершенно младенческое какое-то внимание – как будто предстоит большой рост, и надо запасаться материалом. А для чего же ещё?..

Я совершенно не сомневаюсь, что лучший способ прочитать книгу – это написать о ней (и горько завидую тем, кто может действительно хорошо это делать). Но всё больше, всё упрямее кажется, что если (мне) и написать – то максимум в формате дневника, внутренней письменной речи. А полнее всего, точнее всего, объёмнее и вместительнее всего – молчать.

В длинных ночных бдениях, протирающих ночь насквозь до самого утра, к человеку возвращается - почти во всей своей остроте - студенчество, сессии, предэкзаменационная зубрёжка ночь напролёт с отчаянным хватанием жабрами драгоценного, ускользающего, никогда не достаточного воздуха времени, - а со всем этим - и молодость в полный рост. С огромными объёмами таинственного, нерастраченного будущего впереди.

Чем меньше остаётся дней жизни впереди – тем слаще их транжирить. Тем убедительнее иллюзия собственной силы и свободы от их малости и убывания. Щедрость саморастраты, неразумие саморастраты – доблесть бедных (старых), богатым (молодым) это слишком легко.

В стремлении рационально и с пользой употребить каждую минуточку жизни есть что-то рабское.

Каждым проматыванием дня впустую ты бросаешь вызов собственной смертности.

И ещё думаю, что человек молод (хотя бы – остаточно молод; молод по типу внутренней динамики), пока ему хочется ездить по свету (это – как форма набирания в себя чужого); но тогда и шире: пока ему вообще хочется набирать в себя, присваивать и осваивать чужое, проблематизировать свои пределы, расти и меняться. Когда этот голод – настойчивый, не хуже соматического - перестаёт терзать человека, оставляет его на (благословенной) свободе, наедине со своим неисчерпаемым здесь-и-сейчас – вот и старость.

Может быть, старость – это возвращение к детской неисчерпаемости текущего момента (за его пределы ведь начинаешь рваться позже, в отрочестве-юности, терзаема зудом преодоления данного и заданного). В старости мир возвращает нам свою полноту – тем более счастливую, что мы ничего от неё, от него не хотим, что мир нужен нам всё меньше и меньше.