Письма никому

Чем плотнее забита жизнь словами - тем жаднее и отчаяннее хочется несловесного, вообще - несловесности как состояния, цельного восприятия мира, не рассекаемого проводимыми словом границами.

Всё больше осваиваю внутри себя ту мысль, она же и чувство, что телесное присутствие – разновидность речи, - обращённая, прежде всего, к миру в целом. (И, о, она может быть отчаянно громкой. Тут тоже хочется говорить шёпотом.) С углублением в старость мир становится нашим основным – всё более единственным - собеседником, с которым можно разговаривать молча.

Вполне возможно, следующий этап развития – потребность в молчании вообще. В молчаливом молчании. Не перебивать мира. Не наговаривать себя ему в уши.

А потом – уже даже не слушать.

(книжных, каких же ещё)

Вообще-то, конечно, стоило бы (мне) так построить свою жизнь, чтобы чтение = заполнение и проработка себя текстами и мыслями тех, кто куда более меня достоин писать тексты и думать мысли (мой удел – мысли, скорее, чувствовать; но это я замечаю совсем уж на полях) занимало в ней основную часть времени, усилий и внимания, а писание – часть совсем небольшую. Да, меня ещё прежде потребности в гонорарах гложет и честолюбие (выговориться-самоутвердиться), и желание хоть как-то примазаться к существованию и судьбе книг и авторов, которые меня волнуют, и ещё пуще его – жажда иллюзии бессмертия и иллюзии порядка-из-хаоса (основные стимулы писания – именно эти иллюзии). Но мир текстов так огромен, так насыщен и осмыслен, что единственно достойная позиция по отношению к нему – внимательное, старатальное, смиренное, благодарное впускание его в себя. О критичности и проблематизации (так занимавших меня в начале жизни) мне что-то и не думается в этом контексте вообще, даже удивительно; приходится себе о них усилием напоминать, и напоминается что-то без всякого энтузиазма. Старость, конечно, не всегда и не обязательно смиреннее молодости, но в моём случае получилось именно так: моей старости хочется свернуться (как в гигантскую, многовтягивающую воронку) в совершенно младенческое какое-то внимание – как будто предстоит большой рост, и надо запасаться материалом. А для чего же ещё?..

Я совершенно не сомневаюсь, что лучший способ прочитать книгу – это написать о ней (и горько завидую тем, кто может действительно хорошо это делать). Но всё больше, всё упрямее кажется, что если (мне) и написать – то максимум в формате дневника, внутренней письменной речи. А полнее всего, точнее всего, объёмнее и вместительнее всего – молчать.

«Плодотворное использование» каждой минуты истощает жизнь. Жизнь жива пустотами, пробелами, умолчаниями: надо оставлять ей невостребованные ресурсы, широкие поля, оставлять достаточно большие её пространства лежать под паром: это придаёт объёмности тем, что используются. Вообще, невостребованность некоторых ресурсов придаёт жизни глубину. Даёт ей невидимые влажные корни, от которых она питается, в противном же случае сохнет.

Работать – и нарабатывать результатов – стоило бы вообще по чуть-чуть, чтобы каждый акт работы и каждый его результат был на вес золота.

Обилие и работы, и её результатов девальвирует её – и их.

С течением времени всё больше занимают меня несловесные формы рефлексии в частности и несловесные – и досмысловые, предсмысловые – формы существования вообще.

(С другой стороны, рефлексией, пересматриванием и прояснением – до режущей ясности – собственной жизни оборачивается всё, что угодно, вплоть до переписывания телефонной книжки: что ни имя – то жаркий ком жизни, жаром обдаёт, даже если с человеком как таковым не было существенных взаимодействий: тянется за переписываемым именем весь пласт жизни, в которые этот человек был вплетён, со всеми ниточками-корешками. Жизнь на каждом шагу напоминает о собственной нерасторжимой цельности, заставляет её пережить.

И да, выговаривать это, раскладывать это на слова – не хочется, хочется умолчать, вмолчать в себя глубже: так, мнится, красноречивее. Так – подробнее.)

Не стану говорить, что это – усталость от слова и смысла (хотя иногда думать так хочется), - скорее, всё-таки, внимание, наконец, к тому, что долгие десятилетия оставалось без достаточного внимания. В конце концов – тоже в угоду слову и смыслу, которым никуда не деться от доминирования.

(Внимание к слову, цепляние за него, вымучивание его из себя любой ценой теми же самыми долгими десятилетиями стимулировалось с отрочества идущим навязчивым страхом «деградации» и «отупения»: необходимо-де всё время заострять, усиливать себя словом, иначе сгладишься и перестанешь быть. Понятно, что таким образом пережитая потребность в слове – не что иное, как одна из масок – вполне прозрачная – страха смерти. И недоверия к миру – а, кстати, и к себе – что, в общем, тоже один из обликов всё того же самого. Если жизнь – усилие (а слово, выговаривание – ещё какое усилие), то отсутствие усилия – сами-понимаете-что.

Значит ли это, что вхождение в смерть – окончательный акт доверия миру, окончательный отказ защищаться от него, проводя между ним и собой границу, поддерживая её усилием?)

Во всяком случае, едва ли не любые формы дословесного, не оформленного в слова, не уловленного словом (мир-ловил-но-не-поймал) существования воспринимаются нынче как чистый воздух.

Вот честное слово: просто так топтаться по квартире, занимаясь пустяками, мне сейчас гораздо интереснее, чем куда-то идти и о чём-то там разговаривать. (Именно интереснее. Насыщеннее. Гуще. Глубже. Подлиннее. Точнее.)

Да, старость, сужение горизонтов, убывание энергии и мотиваций. Ну и что?

В конце концов, в этом есть своя правда.

В том же конце тех же концов, лишь тот, кто медлит и смакует пустяки, действительно живёт в настоящем. – Те же, кто бежит и всё время что-то делает, - это настоящее только и делают, что (отрицают и) преодолевают (в лучшем случае, впаривают ему лишь инструментальную ценность) – ради ещё неизвестно каких химер.

Так вот, старость от всего этого – и от химер будущего – освобождает.

Старость – это царство настоящего, обогащённого всей полнотой прошлого, - которое придаёт ему объём.

Старость – это Рим, который, взамен турусов и колёс.

Старость – это Рим.