Письма никому

Вообще, если раньше – ну, скажем, во всей первой половине жизни и в значительной части второй её половины - красота мира делала мою нескладность, нелепость, неточность (ну, словом, всё, объединяемое под наверняка неточным именем несовершенства) мучительными – то теперь она почему-то с ними примиряет, самой своей гармонией сообщая что-то вроде того, что эти мои нелепость и нескладность, вся случайная слепая дурацкость моего внешнего и внутреннего облика, вся постыдность неудачного бытия собой, да вообще вся я как комок темноты - не имеют никакого значения. Они исчезающе-малы и преходящи, они исчезнут, а красота мира останется. И в этом есть что-то очень освобождающее.

Обожаю благословенную рутину, автоматизмами своими забирающую основную часть труда на себя, избавляющую нас от избытка энергетических и иных затрат и сохраняющую нам внутреннюю свободу. (Вопрос, «для чего» нужна внутренняя свобода, бессмыслен: ни «для чего», - внутренняя свобода ценна сама по себе. Она цель, а не инструмент, она даже прежде всех целей – которые все, все, в конечном счёте, инструментальны. Она человеку нужна для того, чтобы быть самим собой, без этого не будет и всего остального).

Ненавижу, ненавижу многократно идеализируемый «творческий труд», облепленный романтическими мифами о нём, - он снова и снова, никогда не достаточно ему, ставит человека под вопрос, он постоянно обдирает с человека защитные оболочки, и без того хрупкие, выставляя его голым красным мясом наружу. Этот самый «творческий» человек, мня в гордыне своей соперничать или хоть соработничать с Творцом, ничего другого не делает, как только уничтожает себя, а в качестве побочных эффектов загромождает и без того загромождённый мир своими продуктами.

Кто бы знал, как ненавижу я социальную самореализацию, какой это труд и стыд напрасный, с основным акцентом на слова «стыд» и «напрасный». Всё, что напоказ, в той или иной мере позорно, что показывает нам уже и само слово.

А может, лучшая победа над временем и тяготеньем – сами знаете что.

(работа же – универсальное иносказание всего, за то и любим)

Работа – средство выработки чувства освобождения (иллюзии его, ну и пусть) от (постоянно воспроизводящейся) невозможности её осуществления. Вскарабкавшись на очередной дописанный текстик, мнишь себя сильнее (и уж конечно, свободнее) самой себя. (И эту иллюзию всё время надо поддерживать, воспроизводить, иначе она выдыхается моментально.) – Игра с собой в кошки-мышки: загоняешь себя в угол – потом извлекаешь себя оттуда.

Что-то разлюбливаю я, однако, интенсивность, бывшую милой сердцу моему чуть ли не всю жизнь подряд, с отрочества уж точно. Куда важнее, дороже, интереснее (неожиданнее!) дел оказываются (в каких тонких подробностях, щедрых оттенках раскрываются) промежутки между ними, когда нет над тобой никакой крыши, а видно прямо сразу небо и звёзды. Ну или дождь на башку льётся, приходится прятаться. Но дождь-то не вечен, - сразу хочется обратно. Под звёзды, на воздух.

В дикие области нерегламентированности существования. В промежутки, которых в пору захваченности работой (эта пора ещё не миновала, но свою тщету уже вполне обозначила) остались толком не рассмотренными. А там – такое растёт, такое ползает и летает… И – воздух, воздух.

Да, ничто тебя в этих промежутках не закрывает, тем самым и не защищает, - работа возводит вокруг человека плотный каркас (притворяясь, очень искусно, оптическим прибором, который-де только фокусирует и тем самым обостряет твоё зрение), - она на самом деле зашоривает и ослепляет (ну, за то, знамо дело, и любим, за то и любили мы её на протяжении долгой, долгой жизни, когда столько раз – да постоянно! - надо было спрятаться под её навес, в её загон от того или сего). Но и пусть. Не я ли долблю себе всю, опять же, эту длинную, длинную жизнь, что беззащитность – самое честное? (и в работе, стало быть, есть изрядная доля самообмана. Про что только она, голубушка, нам не врёт: и про осмысленность и оправданность нашей жизни, и про нашу ценность и «востребованность» за пределами собственной персоны, и чуть ли не про само преодоление смерти – а про это она очень сладкоголосо умеет… Врёт, зараза.

Когда-то она представала ещё и обликом свободы, более того – одним из самых надёжных её воплощений. – Ну да, как же.)

Ах, старость, старость, время большого выдоха – Большого Выдоха. Понятно, что и она на свой лад морочит человеку голову, что и она обольщает (а в действительности, понятно, «всё не так, как на самом деле»). Но стадии жизни, помимо всего прочего, различаются и тем, чем человек склонен и согласен обольщаться.

Человек в моих (всё более печальных) летах всё более питается памятью, как подкожным, накопленным жиром (а не внешним миром). – Что бы ни делал – всегда параллельно этому он занимается самопоеданием, перевариванием прошлого – заново и заново.

(а сожрёт, сожжёт весь этот жир, - лёгкий будет – впору улетать! По счастью, этот жир несжигаем и накапливается уже самим процессом его потребления. Память порождает новую память, разращивает сама себя. Память – бесконечность, да и дурная. Мы улетим независимо от этого. Тяжёленькими. Если только не освободит нас, конечно, - что весьма вероятно, - блаженное беспамятство.)

Сидишь вот, например, и думаешь, и чувствуешь: жаркое лето не напоминает мне ничего

(могло бы, разумеется, множество всего напоминать, но в силу отторжения от него, сознательной слепоты к нему – не напоминает – ничего, кроме разве вневременного желания поскорее от него освободиться),

а вот холодное лето, да сырое, дождливое, с мёрзнущими ногами – совершенно, всей полнотой, в подробностях и в главных глубинных течениях возвращает мне Челюху, дни-льдинки, бесконечное, пасмурное, глубокое детство – никогда и нигде больше не было так медленно и пасмурно, так безвременно и вневременно, как там и тогда. Юность – задохновенный бег, тёмный огонь, да и потом всё больше полыхали тёмные стремительные краски. А в Челюхе («имя твоё – льдинка на языке») было большое, несгораемое, неуничтожимое Всегда. С тех пор у всякого моего Всегда – её облик.

Как я любила на даче пасмурные, дождливые, холодные дни! Никто не выгонял с террасы: иди на улицу, иди на солнышко, побегай, поиграй… Брррр – я и так-то не слишком любила бегание и играние, а становясь обязательными (значит – противоположностью свободе, значит – насилием), они делались прямо-таки ненавистны и ничего, кроме протеста, не вызывали. Свобода была в том, чтобы сидеть на террасе и читать – чувствуя себя не в этом окаянном детстве, и не в этой окаянной Челюхе, и не этой окаянной собой – а во всех возрастах, во всех местах и всеми людьми сразу.

Пасмурные дождливые дни были опытом универсальности – совершенно телесным, неотмыслимое от телесного: именно её, универсальность, неизменно возвращает мне зябкая сырость.

Ну и вот – благодаря памяти, и воображению, и памяти-воображению в этом теперь можно жить всегда.

По собственному желанию входить в это, по собственному – выходить.

Я же говорю, что возраст – это свобода.

...ну и ещё раз: труднопреодолимая сладость соблазна откладывать неотложные дела на какой-нибудь потом, сила этого соблазна - ещё и в (глубоко понятном и даже человекообразующем) стремлении ускользнуть из-под власти настоящего, не дать ему нас исчерпать, раздвинуть рамки существования. Устроить между собой и делаемым как можно большую воздушную прослойку, нарастить запас свободы вокруг себя. Дать себе дышать. (Да заодно - и увеличить количество самого настоящего, растянуть его.) Эта потребность потому и настойчива так, что нечто такое действительно человеку нужно, входит в состав его потребностей. Которыми вряд ли правильно пренебрегать и тем менее правильно их подавлять; уж не лучше ли к ним прислушаться.

На пользу делаемому и отношениям с теми, для кого мы должны его сделать, это, разумеется, не идёт, а вот структуре личности, её внутренней объёмности и свободе, боюсь, очень даже... Здесь могла бы быть мораль о том, что прокрастинация - эффективный инструмент, которым надо (а главное. возможно) умело пользоваться. но её не будет, потому что я в этом совсем не уверена.

Ничего нет слаще домашней одинокой работы и мечтания о недоступном мире. Доступность мира, схлопывание дистанций снижает, упрощает, профанирует его.

Вообще, самое сладкое в событиях ли, в работе – приготовления к ним да воспоминания о них

(молодость да старость всякого дела, ранняя его весна и всё более поздняя осень. Внешняя его, по сути, оболочка. Самое крепкое. А зрелость-сердцевина – промелькнёт театрального капора пеной).

(В работе приготовительная стадия точно сладка, она даже терапевтична: снижает страх перед предстоящей работой, заговаривает зубы чувству неминуемого бессилия перед нею. Да, наверное, и детство с молодостью делают то же самое – очаровывая нас миром вопреки и параллельно всем страхам перед ним, делая мир не просто выносимым и приемлемым, но, пуще того, страстно желаемым). Но воспоминания, конечно, слаще, потому что случаются – созревают, разворачиваются – тогда, когда событие уже отпускает нас на волю.

Это сладко (и насыщено жизнью, сильной, сложнодифференцированной!) настолько, что впору поддаться соблазну думать – вот бы проживать события сразу в статусе и модусе воспоминания, минуя их «актуальную» (припирающую человека к стенке) стадию.

Ну, или проскакивать её поскорее, претерпевая, как неизбежное зло.

(Сколь же сладка, подумаешь, в таком случае старость, когда в статусе воспоминания оказывается вся жизнь.)

Даже оплакивание утраченного, осмелюсь признаться, - сладко. (Именно потому, что, будучи утрачено, оно ничего от нас не требует. Оставляет на свободе, свободе, свободе.)

И всё это, заметим, - сладости неприсутствия, неучастия, непринадлежности.

И некому молвить: из табора улицы тёмной…

По-настоящему делается не то, что делается, а то, на что отвлекаешься (то, что, в отличие от обязательно-делаемого, имеет в себе как стимулирующий, растящий элемент сладкий – тем более сладкий, что своевольный, в конечном счёте, - ворованный воздух свободы). Обязательное неминуемо вызывает бунт уже самим фактом своей обязательности, тоску – уже самим фактом своей неотменимости.

Поэтому всегда полезно иметь перед собой как минимум две работы одновременно, чтобы, спасаясь от беспомощности, лени, тупости, чего угодно в одной – в любой момент иметь возможность сбежать в другую.

Так появляется шанс, что хотя бы одну из этих работ ты сделаешь. (Нет, это неправда, что, разбросавшись, не сделаешь ни одной: да, разбросаешься, но одна из них непременно тянет больше уже хотя бы потому, что служит убежищем, укрывищем, отдушиной.)

Отсутствие умения отдыхать (отпускать себя на внешнюю и внутреннюю свободу, распоряжаться этой свободой, жить в этой свободе – умение всего этого мнится мне сейчас высочайшим искусством, куда сложнее и тоньше – потому что интуитивнее, неизреченнее – искусств, работающих с любым внешним материалом), - умения снимать или хотя бы снижать внутреннее и внешнее разрушительное напряжение – это же (нет, не добродетель трудолюбия, эта добродетель о другом) – помимо и прежде невладения, нежелания овладевать соответствующими техниками души – вещь чисто этическая (именно в смысле Большой Этики – принципов отношения человека и мира как целого*): отсутствие доверия и доверчивости. Неумение (нежелание учиться) доверять себе и миру: свобода – это доверие. А надрывное работание – одно из множества неутешительных лиц обречённого на поражение стремления всё контролировать. Работа – это контроль (над собой, над обрабатываемым материалом). – Мне, многие годы, с отрочества, прожившей с надрывным (и скорее разрушительным, чем восстраивающим) культом работы (и близнеца её – самопреодоления) внутри, теперь усталость принудительно открывает глаза на то, что в этих (контролирующих) усилиях слишком много от насилия. Что усилие и насилие вообще глубокие родственники.

Тут можно прочитать себе очередную, страх как эффективную мораль о пользе знания меры. – Не знаю я меры, нет у меня дара умеренности (благословенного, сберегающего), связанного с ним тонкого чутья.

*Большая Этика – совокупность принципов (и практика) отношений человека с миром как с целым. Малая Этика - совокупность принципов (и практика) отношений людей между собой и с самими собой. Из ненаписанного, как водится.

Пространства ожидания (типа: медленно грузится или медленнее потребного реагирует компьютер) заполняются чистым веществом самого себя, оставляют человека наедине с собой без его собственного выбора. Ожидания – пространства вынужденной, даже навязанной свободы.

Так надо же, необходимо же ими пользоваться, уметь пользоваться ими, вырабатывать и нарабатывать навыки. Тем более, что свобода вообще на вес золота, даже навязанная.

(Ожидание – это свобода в напряжённом контуре, с воспалёнными границами. Не радующаяся самой себе. Но это всё равно свобода.)