Письма никому

Время совершенно необходимо тянуть, проматывать, тратить впустую – это создаёт нужнейшую, прямо-таки животворящую иллюзию его щедрого обилия, надёжных его запасов.

Торопящийся, считающий каждую минуту, над каждой минутой дрожащий подчёркивает, утверждает, усугубляет собственную смертность.

Скажу даже больше: лучшее время – это время, проведённое впустую, потому что только тогда жизнь – настоящая. Без прикрас и протезов.

Грузя в фейсбук фотографии пражского января (и фотографирование, и загрузка фоток – формы рефлексии, не памяти даже и не запоминания, а именно рефлексии, затем и существуют), думала я о своих многолетних отношениях с этим пространством, с районом Ходов, который в начале наших с ним отношений мучил меня буквально физически. Он не давал мне дышать, не давал жить, не давал ничего. Он всё – как тогда чувствовалось – только отнимал. Он – как тогда казалось – меня отрицал, всю, какая есть, со всеми моими московскими странностями, которые в Москве никакими странностями не казались. Можно было бы всё это истолковать как, например, аскезу, но в моей тогдашней, пятнадцати-шестнадцатилетней голове такого концепта не было.

Когда тридцать семь (о Господи) лет уже назад меня туда привезли, я его ненавидела. Просто, прямо, сильно, ровно, тупо, упрямо, терпеливо. Главным словом по отношению к Ходову было «нет» (он весь, целиком, по тогдашнему моему чувству, мог бы быть этим словом описан: минус-пространство, минус-архитектура), главный глагол о нём был один: «Уеду». Самое важное было – этого дождаться.

Я, конечно, дождалась и уехала (чувство пьянящего освобождения в поезде «Прага-Москва» в начале июля 1982-го, чувство огромно разрастающегося пространства вокруг по сию минуту осталось одним из самых мощных в моей жизни). Уехала, оставив себе в отношениях с Ходовом режим возвращения.

Время, проходя, способно на удивительные достижения. Просто проходя – и, казалось бы, ничего больше не делая, поскольку вся значительная жизнь (да и незначительная тоже – но сколько в ней значений!) прошла у меня в других местах.

Пропитываясь временем, насыщаясь им – всё обретает смысл и даже больше того: перестаёт в нём нуждаться, потому что обретает нечто более глубокое, более первичное, чем он.

Миновало почти четыре десятилетия – и вот теперь оказывается, что за эти четыре десятилетия, в режиме этих возвращений между мной и Ходовом, соединяя меня с ним в нерасторжимое уже целое, наросла большая-большая жизнь, полная тонких связей и нежнейших, бегущих слова и осознания, подробностей, чуткая нервная соединительная ткань. Я чувствую все шероховатости, сколы и углы этого пространства как продолжение самой себя (хотя по доброй воле, конечно, ни за что бы этого не выбрала, - кто же это говорил, что самое глубокое и властное – то, чего не выбираешь по собственному произволу? – да я и говорила), чувствую серость, асфальт и бетон этого пространства моих неудач, поражений, пустот, пространства, которое для меня почти ничего не значит, которое почти абиографично – но которое было так долго, что мне без него себя уже не представить. Чувствую, мнится, каждый перепад его настроения, каждую слезинку на его равнодушных ко мне щеках. Эта поверхность вросла в глубину.

Солнце Ходова:



( Read more... )

У кого горят со всех сторон, обжигая воздух, испепеляя совесть, дэдлайны, а он сидит себе, неспешно пишет книжные итоги 2017 года, - тот (как всякий, качественно и со вкусом - а главное, со смыслом! - запускающий дела) чувствует себя Властелином Времени.

Господи, как хочется медленного огромного дачного, детского времени, - это, наверно, единственное, что я согласилась бы вернуть из детства, если бы Не Знаю Даже Кто вдруг стал мне это настойчиво предлагать. Даже не обилия будущего впереди (будущее - скорее категория юности и молодости; его бы я тоже хотела много, но это разговор отдельный), а вот этого огромного настоящего, большого неисчерпаемого Всегда, в котором нет даже движения (вернее, оно там не значимо и совершенно совпадает с бездвижностью), которое стоит вокруг необозримым шаром, которое сколько ни трать - ни за что не растратишь. В котором можно бесконечно быть, поскольку оно тождественно самому Бытию. Оно бывало только летом на даче, больше не бывало никогда (дача была важна прежде всего, когда не единственно, как устройство для выработки этого особенного времени), и как отчаянно не хватает его для полноты жизни как состояния мира и самой себя.