Письма никому

на сей раз в "Учительской газете"

Литературные итоги-2019
Авторы «УГ» о важнейших книгах, именах и тенденциях года

«Учительская газета», №52 от 24 декабря 2019 года = http://ug.ru/archive/81903

​Под занавес года «Учительская газета» задала нескольким своим постоянным обозревателям, критикам, авторам рубрики «А вы читали?» четыре вопроса:

1. Чем запомнился вам литературный 2019 год? Какие события, имена, тенденции оказались важнейшими?
2. Какие книги показались вам наиболее значительными и почему?
3. Появились ли новые имена писателей, на которые стоит обратить внимание, и чем они значимы, на ваш взгляд?
4. Какие тенденции, события и имена вы бы отметили в литературе для школьников и подростков?

[Затесался средь отвечавших один библиофаг и сказал вот что:

(Понятно, что, поскольку читательская голова у библиофага <к сожалению> одна и впечатления за год тоже более-менее одни, от итогов к итогам он кое-что и повторял, но сие не страшно, повторение - мать укоренения в памяти)]

Ольга БАЛЛА-ГЕРТМАН, заведующая отделом критики и библиографии журнала «Знамя»:

В моем читательском представлении 2019‑й совместил в себе трудносовмещаемые, кажется, черты года больших итогов и сильных многообещающих начал (таким образом, остерегаюсь глобальных размашистых выводов, но все-таки есть такое чувство, что не заявил ли он о себе как год рубежа больших культурных эпох, во всяком случае возьму себе это чувство на заметку и буду наблюдать). В целом литературный 2019‑й представляется мне мощным и плодотворным. Теперь вынужденно конспективно о важнейших итоговых и начальных, «инициирующих» книгах и текстах года. Трех тысяч знаков не хватит (и все равно не уложусь в них), но в другом месте выскажусь подробнее.

Важна появившаяся в начале года большая книга интервью Ольги Седаковой «Вещество человечности» (вышла в «Новом литературном обозрении»), многосторонне представляющая поэта как мыслителя.
«Полное собрание рецензий» Самуила Лурье (С.Гедройца) (СПб. : Симпозиум) позволяет увидеть работу автора в критике как целое и продумать ее принципы.

То ли вышла уже, то ли вот-вот выйдет в «Новом литературном обозрении» книга прозы погибшего двадцать лет назад петербуржца Василия Кондратьева (1967-1999). Книгу я еще не держала в руках, но давно знаю, что это один из важнейших авторов не только нашего поколения, но и всего позднего русского XX века. Наконец он получает возможность быть прочитанным и систематически, и большой аудиторией.

Практически целиком в этом году развернулась деятельность петербургского издательства Jaromír Hladík Press, созданного и руководимого Игорем Булатовским; я с большим интересом слежу за их работой и собираю все их книги. Они занимаются не только русской словесностью и мыслью (хорошо бы однажды сделать систематический обзор-анализ их изданий; потихоньку к этому подбираюсь). Из того, что имеет отношение к русским литературным и интеллектуальным процессам, я бы в первую очередь отметила книжечку эссе Александра Скидана «Сыр букв мел» об Аркадии Драгомощенко. По существу, это мини-монография (достойная быть отнесенной к книгам как итоговым, обобщающим, так в не меньшей степени и к инициирующим: новые направления культурного, исследовательского внимания). В ней автор представляет своего героя как поэта-мыслителя из тех редкостных, что «меняют сознание, сам способ мыслить», как мыслителя-практика, работающего с границами не только языка, но и мысли (в пределе - и с самим непредставимым), растягивающего границы возможного, может быть, границы человеческого вообще, своей поэтической практикой создававшего в русской культуре область особенной чувствительности и к собственным возможностям культуры, и к тому, что за ее пределами.

Разговор о поэтах-мыслителях сразу приводит на ум сборничек теоретика литературы, критика, поэта Евгении Вежлян «Ангел на Павелецкой» («Воймега»), представляющий поэтическую речь как разновидность мышления.

Среди новых имен прежде всего должен быть назван Богдан Агрис (издавший небольшой сборник «Дальний полустанок» (М. : Русский Гулливер). Перед нами, как Афина из головы Зевса, явился сильный, самостоятельный, зрелый поэт, развивающий одну из важнейших линий русской поэзии, представленной немногими авторами (среди наших современников прежде всего Олегом Юрьевым), - натурфилософскую, метафизическую, восходящую к Тютчеву и Мандельштаму.

Очень интересный текст написал Игорь Вишневецкий (должен выйти в декабрьском «Новом мире») - одновременно авторефлексивный и онтологический (но это персональная онтология), личный вариант «Божественной комедии»: «Видение», дантовскими терцинами описывающее метафизическое странствие по собственному универсуму автора.

Критик Валерия Пустовая предстала в этом году читателям как сильный эссеист, издав книгой «Оду радости» - текст на плавящемся пограничье жанров, в подзаголовке названный романом, по существу, аналитическую исповедь, аналитический плач (то, чего, казалось бы, не может быть) о любви и смерти.

Появились - по крайней мере, именно в этом году были мной прочитаны - несколько совсем молодых, двадцатилетних, интересных поэтов, из которых в первую очередь я бы назвала Евгению Юдину и Ростислава Ярцева. Их ровесница Елизавета Трофимова, ставшая моим (и не только моим) открытием в конце 2018 года, уже в этом декабре издала первую книгу («Улица Сердобольская», М.: Стеклограф).

Самое драгоценное из детства (о котором не могу не думать-и-чувствовать. пересекая каждый божий очередной раз свой неисчерпаемый двор, слишком уж оно всё там) – так вот, самое драгоценное в нём – нет, не обилие времени впереди-и-вокруг (о котором, конечно, теперь так упорно думается, которого теперь так недостаёт), хотя оно там, разумеется, было – но о нём настолько не зналось, что делать, что можно смело считать, что его не было. Оно не было фактом реального чувства. (Детское время, насколько могу реконструировать, – это одновременно сейчас-и-всегда, и это всегда – в большей мере сейчас, чем когда-то ещё. И я бы ещё вспомнила ощутимое нарастание прошлого – вздрагивание в ответ пониманию: «этого больше не будет».) Скажи мне кто-нибудь в 1970-м (с этого года начинается моя связная, сплошная память, до тех пор - вспышками), что будет почти уже 2020 год, что я буду в одном тёплом декабре совершенно так же, как в том апреле, проходить вот так же мимо фонтана, мимо решётки детского сада, в арку между первым и вторым корпусом, не слишком (на самом-то деле, едва-едва) отличаясь от себя четырёх-пяти лет, - что бы я стала делать с этим странным знанием, смогла бы я с ним что-нибудь сделать? Это и сейчас скорее за пределами понимания, чем внутри этих пределов. – Самое же драгоценное в детстве (и, может быть, его хотелось бы иметь сейчас не меньше, чем обилия предстоящего времени) – чувство реальной волшебности мира, переполненности его возможностями – как грозовая туча дождём. Волшебности, во многих отношениях и чуть ли не на каждом шагу страшной и грозной, клубящейся темнотой по углам, но остро волнующей и таинственно обещающей – что? – да всё сразу. Замирание на пороге – того, что, таинственное и большое, было при этом как-то соразмерно мне, его заворожённому наблюдателю.

И ко времени – к непредставимому будущему – это обещание не имело никакого отношения. Оно было сейчас-и-всегда.

Вообще как-то кажется мне, что для посюстороннего спасения души (грубо говоря, для того, чтобы быть лучше, чище, честнее, точнее по эту сторону линии, разделяющей жизнь и смерть, - о том, что происходит по ту её сторону, судить не возьмусь) куда важнее, куда принципиальнее вмещать в себя мир, раздвигая свои внутренние горизонты – чем выражать собственную утлую персону в её исторически случайной данности. Было бы идеально видеть сразу всеобщим и универсальным – то есть, чтобы они были не объектами только, но и инструментами, - слишком ясна недостижимость этого, но к этому надо стремиться.

Грубо же говоря, для того, чтобы быть «лучше» (по сию минуту это почему-то кажется жгуче-важным, хотя я не исключаю, что это род этического невроза), куда важнее увидеть берег моря где-нибудь в Ирландии, и само море, и небо над ним, и впустить всё это в себя, и ответить на это внутри себя крупностью восприятия, его смелостью и широтой (и при этом, допустим. ничего не написать) – чем написать какую-нибудь очередную чортову прорву текстов.

Не попавши куда бы то ни было (ну вот на новый год в «Новом литературном обозрении», звали ведь, намеренно не пошла, - «ничего не успеваю», «а работать кто будет?») – неизменно печалюсь о том, что упустила кусок жизни, который уж конечно же добавил бы моему персональному утлому существованию объёмности и простора, высоты и глубины, не говоря уже о чувственной яркости. А пошла бы – печалилась бы о том, что опять промотала весь вечер на разговоры да чистое, как слеза, присутствие, что не отработала очередной кусок неотрабатываемого, что виновата и скудна, то ли дело все эти прекрасные люди вокруг меня (которых я и теперь вижу на фотографиях и, сравнивая их с собственною персоною – живущий несравним, да, - всякий раз получаю сравнение не в свою пользу), они вон сколько всего сделали и делают, отсюда в них и полнота бытия, и золотисто-крепкое качество его. И всё это значит, что печаль неотменима, преходящи лишь облики её, да и те переходят друг в друга, сливаясь до неразличимости.

Фейсбук же послан нам затем, чтобы об этом помнить.

Мне жаль отпускать 2019-й год, видеть, как он на глазах превращается из живого и дышащего – в воспоминаемый. Не потому, что в нём было что-то достигнуто, сделано, «успето» или «не успето» - такая это всё суета, чем дальше, тем отчётливее понимается суетность и мелкость всего этого (по крайней мере – в моём исполнении; в нём уж точно; притом настолько, что даже, грешным делом, раздражать уже начало, - слишком знаю, что это ничего не значит, сколько бы я ни понаделала – не значит ничего. Можно, конечно, нагрузить всё это значениями, это я очень даже умею, - да только это всё будет самообман, слишком знаю, как это делается, где нитки торчат). Не потому даже, что в нём было хорошо (предположим, - хотя да, было) или, допустим - что уже более сильный аргумент, - осмысленно (чем опять же дальше, тем упорнее чувствуется, что дело не в этом; «смысл» - просто любимая утешалка, обычно – самая действенная из всех, но не более того). Жалко просто потому, что он был, что его больше не будет – нигде, кроме как в той полноте прошлого, в которой он будет всегда. Жалко убывающей полноты предстоящего. Банально, но старость хороша ещё и тем, что банальностей уже не боишься. Это в молодости страх как хочется быть оригинальной.

Как бы глазами Ангела истории. Послесловие к книге: Геза Сёч. Небесное и земное. Проза, драматургия / Переводы с венгерского Ю. Гусев, В. Середа; переводы стихов М. Бородицкая. - М.: Три квадрата, 2019. - Часть 1: https://gertman.livejournal.com/278442.html; часть 2: https://gertman.livejournal.com/278731.html

Подводить нам не переподводить:

Дикое чтение: 2019: ИТОГИ И НАЧАЛА // http://literratura.org/issue_criticism/3568-olga-balla-gertman-2019-itogi-i-nachala.html ; https://gertman.livejournal.com/277653.html

Дикоросль-31*// http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer12/balla/

*если я не сбилась со счёта.

На самом-то деле снимаю я – прежде всего прочего, в формах всего прочего, а может быть, и попросту единственно – время, чистое время, золотое время (не потому золотое, что очень уж оно прекрасно, - оно всякое, потому что живое, а – потому что светится). Воздух его и свет, тончайшую его плоть, разлитую во всём, пропитывающую всё. Ради возможности входить сколько угодно раз в его невходимую реку и хотя бы немножечко перевести его в статус неуничтожаемой вечности. Фотографии – маленькая, карманная, человекосоразмерная и человекоуправляемая вечность. Опыт удержания неудержимого. Повседневное, упрямое препирательство со смертью: врёшь, костлявая, не возьмёшь.

(которым занимаюсь редко, но тем острее чувствую, как это нужно – и какой важный противовес составляет это бесконечному экстенсивному расширению, разбеганию во все стороны стару. Это утверждение в себе некоторого центра – от которого можно потом сколько угодно разбегаться во всю мыслимую ширь, но важно его при этом постоянно в себе чувствовать, чтобы удерживать и направлять весь процесс разбегания в целом. По всей вероятности, я говорю дремучие банальности, но что поделаешь, бывает нужно их себе очередной раз вдолбить.)

Перечитывание (книг ли, пространств ли – это вообще глубоко родственные вещи, до почти-синонимичности, - книга, любая – тоже обитаемое и обживаемое пространство, у неё есть разнокачественные, по-разному заполняемые читательскими смыслами области, - она, если угодно, географична) – укоренение книги в себе, вращивание в себя её структур и тем самым – уточнение и усложнение собственной структурной основы. Занятие не столько «познавательное» (на это работают экстенсивные действия), сколько аутопластическое, забота о собственной форме.

(Сооветственно, мыслимы два равно важных, равно интенсивных модуса взаимоотношений с пространствами: их новооткрытие – и перехаживание-пересматривание, ревизия их старых смыслов и насыщение их новыми.)