Письма никому

Еда – разговор с миром. (И предварительная её стадия, приготовление еды – тоже он). Коммуникативное действие, полное соответствующих значений. Интенсивное собеседничество с миром (да и с самим собой вообще-то заодно), вписывание себя в его координаты, - посильнее работы, поскольку вовлекает человека в себя куда более полно, забирая разные его чувства сразу: вкус, обоняние, осязание, зрение, да с ними ещё и воображение и память.

Вот потому-то люди, обжорствуя, и толстеют: очень уж поговорить хочется.

На самом деле воздержание от участия в мире, уход в глубину созерцательной пассивности – глубоко, глубоко в тёмную её, туго свёрнутую трубку, никого не видеть, ничего не слышать, – имеет в своей основе умысел, столь же лукавый, сколь и простой – до элементарности: всё это нужно единственно затем, чтобы тем стремительнее из этой трубки вырваться, выстрелить из неё собой – и тем жаднее на мир наброситься.

Только забиться надо поглубже. Как можно глубже.

Нет ничего драгоценнее мимолётного, моментального, неудержимого, вот-вот имеющего исчезнуть. Легчайших прикосновений бытия, дуновений его.

Чем дольше длится что бы то ни было, чем оно устойчивее, упорнее в существовании, надёжнее, несомненнее, - тем меньше ему цена. Нечего над ним трястись – обойдётся оно и без этого. Справится и без нас.

Самое драгоценное – то, чего не удержать даже взглядом, не оставить даже в памяти. Пыль, пляшущая в луче света.

Список итогов воспоследует (и да, он не столь чудовищен, каким мог бы быть, хотя и так вполне себе монструозен, - Благие Небеса промыслительно устроили так, что не на всех стендах принимали наличные, а закончились они стремительно, а банковских терминалов в Гостином Дворе - в отличие от незабвенного ЦДХ - то ли не предусмотрели, промыслительно же, Благие Небеса, то ли их не нашла я, которая вообще почти ничего не находит [так мне и надо]). Из неитогов же - то, что успела не всё чаемое, - в частности, не рассмотрела стенд "Барбариса" (ведь собиралась!!), вечно зависая где-то ещё; как-то пропустила в вечной рассеянности своей, на каком стенде продавало свои книги Издательство Яромира Хладика (чтобы обрести там книжечку Франсиса Понжа "Проэмы". Как-то умудрилась пропустить на стенде ЭКСМО книжку "Битов, или Новые сведения о человеке" (уж наверное она там была). Проскочила мимо книги комментариев Лейбова, Лекманова и Ступаковой к поэте Кибирова "Сквозь прощальные слёзы" (“Господь! Прости Советскому Союзу!”), которую непременно хотела иметь в бумажном варианте и даже видела на стенде О.Г.И., но проскочила, наметив себе вернуться - а потом оказалось некогда (но я до неё доберусь). Надо было хоть полистать у Ивана Лимбаха книжку Разумова "Срок - сорок"(про неё я просто забыла). Ну, к изданиям "НЛО" я ещё вернусь, будут возможности и вне Нон-фикшн. (Вроде всё; но, возможно, что-то из забытого я и забыла - чтобы не слишком печалиться.)

Ну да, конечно же!! Я забыла+не успела (в первый день забыла, в остальные не успела) рассмотреть стенд "Алетейи"!

Отдельная печаль, что последний день выставки с неотменимым моим участием в презентации книги Гезы Сёча совпал с вечером памяти Олега Юрьева в "Китайском лётчике", о своём неприсутствии на котором я очень жалею, считая Юрьева одним из важнейших поэтов нашего времени, и очень хотелось бы слышать, что о нём говорят.

А вообще на Нон-фикшн было очень хорошо, осмысленно, интенсивно и притом без прежней давки, характерной для ЦДХ и бывшей там даже в гардеробе (а здесь почему-то нет) (но воспринимавшейся там как часть ритуала), чего желаю нам и впредь.

Книжные ярмарки – при том, что всё на них представленное, по идее, можно добыть и иными путями, и даже без особенного напряжения, а то даже и не выходя из дома – хороши и важны (помимо многого прочего, - можно составить не такой уж короткий список того, чем они хороши) как способ рефлексии, как проективный тест: рассматривая книги на прилавках, понимаешь, что именно и зачем тебе из этого сейчас нужно, шире – что из этого тебя сейчас волнует и каким внутренним задачам и вопросам это соответствует. Задачи, понятно, не только практические, но и экзистенциальные, имеющие отношение к чувству своей ситуации в мире.

Не говоря уж о том, что они позволяют более-менее одним взглядом охватить ныне действующее книгоиздание – и опять же расставить внутри себя по этому полю точки притяжения уже в соответствии с рабочими задачами: о чём можно было бы написать, хоть немного оправдав тем самым дурацкое своё существование.

Что, опять же, - задача чисто экзистенциального порядка.

(Это у нормальных людей третий, а у меня только первый. Но ничего-ничего, я ещё оторвусь…)

Список раздобытого на Non\fiction напишу потом, тем более, что ещё и не предел, а нынче сил нет; сейчас достаточно сказать, что неожиданно хорошим оказалось её новое пространство – гораздо удобнее, свободнее и разумнее прежнего (бывшего прихотливо-иррациональным, в чём вне сомнения была своя прелесть, особенно пропитанная десятилетиями воспоминаний, но удобства там было существенно меньше, чем и прелести, и воспоминаний – которые в своём концентрированном избытке аж прожигали, мешали воспринимать настоящее в его чистоте и подлинности, слишком забирали себе основной объём внутреннего внимания). Так что иногда перемены бывают к лучшему, что у меня, мрачного депрессивного пессимиста, плохо укладывается в голове, но пусть лежит неуложенным.

(1) Александр Иличевский. Чертёж Ньютона: роман. - М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2020;

(2) Ласло Краснахоркаи. Меланхолия сопротивления: роман / пер. с венгерского В. Середы. - М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2020;

(3) Людмила Улицкая. О теле души: Новые рассказы. - М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2020. - (Улицкая: новые истории).

…и совершенно не надо делать много. Напротив того, делать нужно исчезающе-мало, драгоценно-мало. Окружать себя большими полями молчания, бездействия, созерцания. В ладонях у бездействия всякое дело весомее, в ладонях у молчания – весомее всякое слово.

Надо быть на вес золота.

Многоделающий обесценивается.

вчера на презентации книги Елизаветы Трофимовой "Улица Сердобольская"? - А примерно вот что:

Я считаю Елизавету Трофимову одним из самых интересных поэтов её поколения – нынешних двадцатилетних, - с большим потенциалом роста и большим будущим, с огромной поэтической энергией, которая ощущается прямо физически. Этот человек способен ворочать большие пласты.

Она ещё в самом своём начале, но у неё уже собственный, дерзкий, упрямый, узнаваемый голос. Перед нами тот редкостно счастливый случай, когда большая начитанность, культурная насыщенность (а в случае Трофимовой она на зависть большая) и даже переполненность культурными реминисценциями, цитатами разной степени скрытости (доходящая до переусложнённости – но для полной сил молодости это нормально) – когда вот всё это не задавливает юной авторской индивидуальности и не делает поэтической речи автора вторичной, - но задаёт ей внутреннюю перспективу. добавляет ей внутренних измерений.

Разумеется, в этой первой маленькой – очень концентрированной - книжечке мы видим следы узнаваемых влияний, - воздействия авторов, во многом решающим образом определившим поэтическую динамику XX века. Каждый поэт, как известно, сам создаёт собственных предшественников – сам, хоть бы и бессознательно, выбирает прежде писавших себе в предшественники, и у Трофимовой они – мощные: от Цветаевой – которую мы узнаём в первом же стихотворении книги - до, например, Пауля Целана. То есть – в основном это первая половина и середина прошлого века: времени демиургического и катастрофического, сдвигавшего те самые «литосферные плиты» - упомянутые в первом стихотворении книги – которые продолжают своё движение и до сих пор. Вот у Лизы слышен гул этого сдвигания. Она – современник демиургического времени.

Это - следы сильных, властных влияний, которым не только нельзя не поддаться, но даже и грех не поддаться: они – школа, и трудная школа, которую необходимо пройти – для обретения чувства формы, для владения ею. В случае Трофимовой я назвала бы эти следы рубцами, шрамами, ожогами (от взаимодействия с чужим открытым огнём) – ещё и не всегда вполне зажившими, - следами происходящей на наших глазах борьбы с этими влияниями, соперничества с ними, сопротивления им и вызова им.

Видно, что автор находится ещё в стадии становления, что это становление бурно. У Трофимовой крупный взгляд – какой бывает только у сильных поэтов, - то, что она пишет – это (бесстрашная) лирика и метафизика одновременно.

Внутри себя, для собственного удобопонимания, я делю поэтов по стихиям: по преобладающему в них элементу. Есть поэты воздуха, земли, воды и огня. Елизавета Трофимова– человек огня.

Думаю, она – из тех поэтов, усилиями которых XXI век будет перерастать XX-й и уже его перерастает, будет отвязываться от XX-го (давно пора!), в чьих текстах происходит активное становление поэтики нашего набирающего силу столетия.

Пережитыми пространствами бредишь. Закрыв глаза, видишь их почти наяву. Почти осязаешь глазами.

Вспоминая Сицилию да пересматривая её на фотографиях, - насмотреться не могу, сама себе завидую. – Конечно же, всё это совершенно не нужно (московскому случайному человеку) низачем, совершенно внефункционально, - по крайней мере, в моём случае ни в какую функцию не встроено, ни в какие глубины не ведёт (а зачем, зачем нужна поверхность, если она не ведёт в глубины?! – подаёт в мне голос тот категоричный максималист, которым я была в начале жизни – и я не знаю, что ему ответить, нечего мне ответить ему). Чистая, дармовая полнота бытия, жирная, сочная, крупная, щедрая, вся не про мою честь, вся не о моих смыслах. Увы, она не улучшает качества своего праздносозерцателя (а зачем, зачем, - упорствует максималист из юности, - вообще что бы то ни было, если оно не улучшает нашего качества?!) - она только увеличивает вокруг него и в нём количество жизни. Которое стоило бы как то отработать, оттерпеть, отстрадать (чтоб уж всё поровну, в равновесии, а не чистый гедонизм), - да как?..