Письма никому

И вдруг посетила меня весёлая мысль ещё об одном из преимуществ некрасивости (можно подставить на её место ещё какой-нибудь из вариантов неудачничества, - этот простейший), – их у неё много, не меньше, чем у красоты, умей только видеть да пользоваться, - а есть и вот какое: мы, некрасивые, нелепые (ну, например, толстые или там ещё что-нибудь), приносим людям радость самим своим существованием уже просто потому, что повышаем их самооценку (а это – если и не самое-самое нужное, то во всяком случае то, чему они всегда рады): глядя на нас, они думают: «Ну уж я-то точно лучше!» и радуются.

А мы, в свою очередь, можем культивировать в себе независимость от внешнего, что не просто тоже хорошо, а, на самом деле, ещё лучше.

(Из разговоров с самой собой - на сей раз о том, что людей, мол, надо видеть, то есть замечать, то есть быть внимательной, - ну, традиционное самонаставление внутреннего моралиста ещё более внутреннему интроверту)

…людей надо не только видеть, но и не видеть – оставлять их в свободе невидимости, в защищённости тайной. Всматривание жестоко.

«Быть хорошим человеком» - способ защиты от мира (отчасти и от самого себя). – Если-де я буду «хорошим человеком», - наивно полагает стремящийся к хорошести, - меня не обидят, не уязвят, ничего мне не нарушат = я меньше буду вызывать у других агрессию. Что наивно, поскольку источники агрессии и иных неудобных нам чувств и действий не в меньшей степени, чем в нас, а то и в большей – в самих субъектах чувств и действий (не говоря уж о том, что и хорошесть, и праведность, и кротость способны просто люто раздражать – например). Но как (внутренняя) защитная техника, как техника самоуспокоения это в целом неплохо работает. – Не говоря уж о том, что защищаешься ведь и от себя: чтобы не быть / не чувствовать себя виноватым / «плохим» и иметь в силу этого переносимый, а то даже и приятный внутренний климат. – И ещё неизвестно, какая защита насущнее – внешняя или внутренняя, - по всей вероятности, обе. (Так и живёшь, защищаясь на два фронта. В конечном счёте на один, конечно, потому что представления о нас так называемых других тоже даны нам, в конечном счёте, только в нашем собственном представлении, а «другие» – персонажи нашего внутреннего театра.)

Думая о том, какие люди мнятся мне «хорошими» (помимо классической уже внутренней формулировки «хороший человек терапевтичен» и банальных бормотаний о том, что х.ч. умеет делать других счастливыми – может быть, простым фактом своего присутствия – и вообще тем же самым фактом присутствия способствует – в пределе - тому, чтобы каждый рядом с ним наиболее полно и свободно был самим собой [утопическая фигура, как можно догадаться; ну, человеку нужны регулятивные утопии]), дощупалась и до той формулировки, что х.ч. – это тот, кто щедро раздаёт – нет, не себя (этого себя, всегда случайного, всегда и мало, тут ресурса столько не наберёшь, чтобы раздавать себя во все стороны): бытие. Охапки бытия. Щедрые, сырые, полные света и воздуха. Его много всегда, и оно людям, на самом деле, гораздо нужнее, чем личность раздатчика с её особенностями. Х.ч. – это тот, кто увеличивает в людях количество жизни (и родственное ему качество, конечно, тоже) и, при любой яркости и индивидуальности, умеет быть прозрачным: не заслонять собой бытия.

Сейчас время плакать и благодарить (лучшая память о человеке, думаю я, – это благодарность ему за то, что он был; не за то, что он что-то там сделал или не сделал, а просто уже за то, что был, это больше и важнее всякого сделанного), время анализировать придёт потом, но всё равно же думается. – И думается сейчас о том, что самая надёжная и плодотворная основа дружбы – это (как ни странно мне до сих пор; а сказали бы в юности – вообще бы высмеяла, да дура была) совсем не общие ценности и интересы, - они - больше для того, чтобы поговорить, а это совсем не то же самое. Основа её, вещество той самой экзистенциальной близости – это общее чувство жизни, её досмысловой вещной фактуры (общая эстетика, я бы сказала, - не художественная, а шире, первичнее, «сырее»: общий тип чувственности), общность реакций на повседневные мелочи, интонационная общность – важнейшее из важного, и я вообще не знаю, откуда такое берётся, - дающая возможность понимать друг друга с полуслова или без всяких слов вообще. Если этого нет, никакое совпадение интересов и позиций не поможет.

Ценности, взгляды, позиции, интересы, пристрастия – это всё вершки, а есть корешки, которые глубже, первее, из которых всё растёт и из которых разное может вырасти. - При наличии крепко цементирующей дословесной, досмысловой общности можно и договориться при ценностных, вкусовых, политических расхождениях или даже оставить друг друга в этих расхождениях, не пытаясь переубедить (рассказать свою позицию – конечно, но переубедить – это другое) и не превращая их в основание для прекращения отношений.

Истинно вам говорю: рассматривание фотографий в интернете (в моём случае – старых фотографий Москвы, но это опционально) – (не [только] [милая сердцу моему] прокрастинация, но и) форма рефлексии, способ её, и из самых действенных, самых богатых возможностями. Понятно, что параллельно этому прорабатываешь на скрытых от осознания уровнях текущую работу, но кроме того, неминуемо же вместе со всем этим прокручиваешь внутри себя связанные с обозреваемыми пространствами собственные биографические сюжеты. И продумываешь их.

Остановленное ушедшее, невозвратимое время, вечная, мушковая-в-янтаре сиюминутность невозвратимого. Что было огнём – стало янтарём. Что обжигало, прожигало, выжигало – можно взять в руки, держать сколь угодно долго.

Вспоминалось мне о несчастной любви (собственной, бившейся о некоторые пространства, много чего наопределявшей в жизни), думалось о её устройстве: суть её несчастности, думалось, - прежде всего прочего, чисто энергетическая, динамическая: невозможность движения, к которому была огромная внутренняя готовность, в котором была огромная внутренняя потребность. Что было готово стать распахнутым во все стороны объёмом - стало даже не плоскостью, не линией, не точкой: ничем вообще. Остановленное внутреннее движение, не получившее возможности стать внешним. Внутренний разбег, принуждённый оборваться – и врастать потом внутрь всю жизнь, раздирая своего носителя, как патологически изогнутый ноготь, обрастая по краям диким душевным мясом, смысловою и эмоциональною дикорослью.

То же, что видится нам (мне) тоской по некоторому (весьма в общих чертах знаемому) человеку – всего лишь, или прежде всего, тоска по собственной необретённой (заранее намечтанной) форме, по (вполне воображаемым) модусам собственного существования, по собственным возможностям быть собой. А совершенно, по большому счёту, неведомый другой – только стимул и повод.

Тоска по несостоявшейся себе, в конечном счёте, - о которой, как обо всём несостоявшемся, можно воображать теперь что угодно, вкладывать любые чаемые смыслы. Несбывшееся податливо, оно не сопротивляется.

Ну да, именно поэтому оно – область нашей свободы.

Самое главное – не теряйте несбывшегося.

Понятно, что всё это имеет теперь, присно и во веки веков, значение чисто теоретическое, но тем не менее.

Единственный настоящий смысл всякой работы (помимо её структурирующего, выволакивающего из хаоса воздействия на самого работающего, но оно даже прежде смысла, - оно, скорее, её физиология) – это смысл символический: установление связей между людьми. Эти связи, конечно, тоже эфемерны. Но сами плоды трудов эфемерны ещё более. Они вообще ничего не значат как таковые. Они – не более, чем инструменты – да и несовершенные – того, что устанавливается при их посредстве. Они – просто жесты, просто способ протянуть руку. Здесь и сейчас.

И ещё есть люди, от самого факта существования которых на свете, от одного только осознания того, что они существуют, - становится легче и крупнее дышать. Чисто физиологически даже (ну, человек - цельное существо, даже в разладах цельное, и все его смыслы проживаются соматически).

Они укрупняют существование, да; снимают с него внутренние оковы; но прежде прочего они укрупняют и внутренне расковывают существование тех, для кого почему бы то ни было важны.

Конечно, хочется связать это с личностным масштабом (и воспринимаемых – и, наверно, немного даже воспринимающих: надо ведь вместить), но думаю всё-таки, что ничего совсем уж объективного в этом нет.

Человек человеку - жизнь.

Не смысл только, но то, что больше смысла - да и важнее его. Даже и не сама возможность смысла (хотя это, конечно, приходит в голову) - да и Бог бы с ним, с этим смыслом. Есть ситуации, когда вдруг ясно видишь его вторичность и производность.

Некогда случилось мне думать - и даже писать здесь - о том, что, тоскуя по человеку, невольно или даже намеренно начинаешь, ens scribens, воспроизводить особенности его почерка в собственном - и тем самым восстанавливать его, утраченного, в себе, переживать его собой как целостным инструментом переживания и в каком-то смысле - телесно отождествляясь - становиться им. - Но верно и обратное. Случайно узнав в своём почерке - корабле весьма дальнего плавания, много чего подхватившем на борт за годы странствий - автоматически уже воспроизводящиеся, вращенные в себя движения некогда столь важных для тебя рук - заново запускаешь в себе воспоминание-тоску, тоску-воспоминание (потому что эти два компонента единого чувства, по моему разумению, не существуют друг без друга).