Письма никому

Чтение книг, отношения с ними – занятие этическое.

(Ну, я-то подозреваю, что этично вообще всё человеческое, но есть участки, так сказать, повышенной этичности, особенно напряжённые в этом отношении.)

Есть книги, которые, процесс чтения которых, само существование которых и соприсутствие их с тобою в одном пространстве делает тебя лучше, вытягивает, собирает, выпрямляет. (Есть и такие, что делают нас хуже, но да минует нас общение с ними – или пусть оно будет, по крайней мере, минимальным. – И при этом, разумеется, есть множество таких, которые ничего такого особенного с нашим внутренним качеством не делают, не меняют его, - и с такими книгами спокойно.)

Но есть ещё и такие книги и авторы, которых чувствуется нужным быть достойной, которых стыдно быть недостойной. Перед которыми вообще за себя в своём актуальном состоянии – стыдно. (И слишком знаешь при этом, что одним только сиюминутным усилием воли достойнее, лучше себя не сделаешь.) Как природа в некоторых своих состояниях (но острее, потому что они – человеческое, личностное, результат сознательного выбора и действия), они настолько, по определению, по замыслу, по интенсивности лучше тебя, что не решаешься их открыть, мня себя не вправе это читать. Чтобы их открыть, требуется усилие, - неминуемо сопряжённое с чувством нарушения некоторого внутреннего запрета.

Ну да, ещё одна молодость. Неожиданно, признаться. – Начало нового дела – всегда молодость (беспомощность и необходимость обрастания навыками, а пока не обрастёшь – ты без них как без кожи, и кости мягкие – стоишь нетвёрдо. На самых первых порах – просто младенчество). – К великому счастью, молодость не первая, уже есть запасы твёрдости, наработанные на других материалах, - и твёрдости, и осторожности, и умения защищаться (в том числе – от собственной глупости, наивности и возможных поражений), и сильно меньше одного из самых сумасшедших и опасных компонентов молодости - эйфории, но она и из самых необходимых её компонентов, без эйфории какая же молодость.

Чем больше молодостей у человека, особенно – по полной программе прожитых, тем, наверно, он экзистенциально крупнее, а? (Ах, как я люблю экзистенциальную крупность, мало что так люблю, как её.) Человек измеряется количеством начал, а?

(Причём то, что всякое начало хорошо бы доводить до спелой сердцевины и зрелого конца, а то безответственно как-то, при этом вопрос очень отдельный. – Да, разумеется, но сейчас дело не в этом.)

И ещё я всегда страшно ценила людей, до замирания в трепете перед ними, отваживающихся резко и крупно менять свою жизнь, особенно в так называемых поздних возрастах, когда уже вроде бы всё затвердело. Вот чуть ли не за один только этот жест ценила всегда, практически независимо от результатов этих перемен, которые, понятно, могут быть очень всякого качества. Мне этот жест казался (да и кажется) даже этически значимым: как особенно радикальный акт ответственности за свою жизнь. (Тема ответственности – одна из тех, перед которой, вокруг которой я, довольно бесплодно, но и довольно навязчиво, топчусь всю жизнь.) (Перед кем ответственности? – Перед чем-то вроде Мирового Всего, не знаю. Адресат этой отвественности настолько не был никогда важен, что никогда всерьёз и не прояснялся.)

И вот и я туда же. (Это, конечно, не самая крупная по масштабу из перемен; пуще всего я ценила с довольно раннего сознательного возраста – почему-то - людей, переселяющихся в чужую культуру. Думаю и даже надеюсь, что меня минует чаша сия, но нынче мы, к счастию, не об этом.)

А я-то уже совсем было собралась врастать в старость.

Я, конечно, всё равно в неё буду врастать, никуда не денусь, - но параллельно с ещё одной молодостью.

Старость молодости не отменяет – но и сама не отменяется ею, вот ведь что.

( Дикий шиповник и белый, белее любого )