Письма никому

Конечно, ностальгия (та самая, которая по ушедшим временам и оставленным местам, по всему, что сделало нас самими собой) – это тоска по полноте жизни, которая со всем этим, хоть в воображении, связывается, которой отсутствие всего этого нас – мнится – лишает (вставьте в меня обратно дом X на улице Y в ZZZZ году! верните мне вид улицы W у метро Q в году NNNN! мне некуда поместить те содержания, те внутренние движения, которые только с этим могли быть связаны! Они не лезут в другие содержалища, не воспроизводятся на другом материале! А они нужны же мне, отдайте назад!); но на самом-то деле это ещё и (а может быть, даже вообще в первую очередь) благодарность этому всему за то, что оно нас самими собой сделало. Понятно, что до всего этого дочувствываешься к старости, когда уже и сама у себя-то из рук скоро начнёшь ускользать, поэтому благодарность и чувство ценности всего утраченного и ускользающего приобретают остроту особенную и непреходящую. Но сознание, кроме всего прочего, лукаво и так и норовит нагрузить твою исключительно субъективные, ситуативно обусловленные чувства, адресуемые тобою местам и временам (людям, предметам, чему угодно), значениями, выходящими за пределы твоей персоны. И наблюдать за этим интересно, особенно когда отдаёшь себе отчёт в том, что это в тебе такое происходит, чтобы оно тобой не слишком вертело. Так наблюдаешь, как тоска по началу жизни, связанному (не только с твоими родными Красными домами, но ещё и, столь же неизъемлемо) со скудными во всех мыслимых отношениях, начиная с архитектурных и эстетических, московскими окраинными пространствами (ловишь себя на том, что они тебе нравятся, хотя не должны бы, по всем приметам не должны бы! что, о ужас, ты любуешься ими, что тепло, даже жерко тебе от них, холодных), твоя благодарность этим пространствам за внутренний огонь, связанный с ними лишь ситуативно, по сути дела, случайно – но навсегда получивший их отпечаток и форму, - так и норовят тебе внушить чувство особенного смысла этой скудости, этой прямолинейности и одинаковости, с которыми тусклый позднесоветский архитектурный гений застраивал город в 1960-х – 1970-х. Ты уже совсем готова чувствовать и верить, что то был чертёж жизни, первый, необходимый, основополагающий (отличающийся, понятно, от пространств более архитектурно осмысленных и эстетически артикулированных примерно так, как и положено чертежу отличаться от живописи), размечавший тебе большими линиями будущее биографическое движение, предлагавший тебе самой взять краски (и лучше – погуще! – так втолковывает тебе их колористическая скудость, и повинуешься) и врисовать, вкрасить в этот – ставший внутренним – чертёж всё, что сочтёшь нужным.

Они – в отличие от пространств артикулированных и т.п. – ничего тебе не диктуют. Кроме свободы и внутренней жизни.

О, старинная живожурнальная забава, сладостное отвлечение от обязательного, сочное прорастание нежданного – флешмоб, помнит ли кто тебя ещё? Есть, есть верные сердца, которые помнят! - и вот в рамках флешмоба о семи любимых предметах на заданную букву щедрый haydamak выделил мне буковку М. Ясно же, что любимого и важного на эту букву куда больше, но тем и прекрасен флешмоб, что надо укладываться в рамки и отбирать, а то ишь.

(Что же, и ( Read more... )М, медно-красная, медово-медленная буквица, морковно-сладкая, мясистая, аккуратная, терпеливая, собирающая – и при этом плавящаяся, текучая. Плоская. Звук, ею обозначаемый, в общем-то горизонтален. Правда, жаркое, крупное, в самую сердцевину бьющее слово Magyarország тоже начинается на неё, прекрасную (и там она жгуче-кирпичная, грубоватая), но мы на сей раз обойдёмся русскими звуками.

1. Малое. Контрабандой протащу сюда и мелочи – не совсем синонимичные ему, но, понятно, глубоко ему родственные. – Малое с его смирением и терпением, мелочи с их внимательным вбиранием в себя полноты мира – которую в каждой из них можно пощупать; мелочи – секундные стрелки бытия, показывающие, может быть, самое точное и самое драгоценное кго время, потому что – самое (казалось бы) быстротечное. Но именно что казалось бы: уходящую жизнь вернее и неожиданнее всего сберегают в себе именно они – и через них с нею, исчезнувшей, можно контактировать напрямую. Просто проживать её снова. Они очень чутки к человеку, создают вернейший его слепок, поэтому, если нужно кого-то почувствовать, - как же не через них?

2. Медленность – наилучший режим взаимодействия с миром. Да и с самой собой. Лучшая скорость (а ещё лучше - её отсутствие), на которой вообще можно что-то разглядеть.

3. Меланхолия – а она тот модус отношений с тем же самым миром (и с самой собой заодно), который чувствуется наиболее честным и самым адекватным. Ей и предадимся.

4. Молескины – под этим именем протащу я в список, опять-таки несколько контрабандой, толстые мясистые карманные блокноты размером в ладонь, с твёрдой обложкой: идеальная среда для размножения и проращивания мыслей и предмыслий. Но о да, молескины, с нежной тонкой линовкой, со страницами цвета топлёного молока (а не этого вот кричащего белого)... это любовь. Чувственная и порочная. И даже где-то разврат.

5. Молчание – оно видится мне полнотой высказывания и лучшим способом присутствия в любом разговоре. Чем дальше, тем больше.

6. Москва – это, вообще-то, в моём случае синоним всего (даром что оно на другую букву). Это книга обо всём, которая растёт на глазах и пишет сама себя, которую читаешь всем телом, как слепец пальцами своего Брайля, всеми чувствами, включая обязательно шестое. Наверно, это глубже любви, сильнее любви, неотменимее её. Но это всё-таки она.

7. Мудрость – ох, люблю безответно и безнадёжно; точно знаю, что не достигну, но хочется же. Ту, которая – полнота понимания ещё, может быть, прежде умствований; которая знание-плюс-осознание-его ограничений; которая – родная и сиамская сестра глубины и непретенциозной крупности… Как её не любить, прекрасную? Но ещё пуще того, каюсь, люблю я – грешной, низкой, порочной, взаимной и вполне осуществившейся любовью – мудрствование (лукавое, а какое же ещё), мудрование, мудрёж и прочих незаконных однокоренных псевдоблизнецов Её, единственной. Они утешают в Её отсутствие и вообще веселят.

8. [бонус] Мяу – идеальное в своей универсальности слово в персональном лексиконе (да, Иосиф Александрович Б. тоже его любил; так что слово можно смело считать цитатой из него). Оно годится для выражения всех решительно душевных движений, особливо же – затем, чтобы снизить пафос, смягчить смущение и / или сократить дистанцию. За то и любим. Мяу.

Текст о моей московской экзистенциальной географии, писанный для "Дружбы народов", лежал там и лежал. Пока медленно-медленно шло время, успел рухнуть Журнальный Зал (где бедного моего текста теперь уж никто никогда не увидит), успела выйти и включившая текст в себя книжечка "Время сновидений", где его тоже увидят, мыслю я, немногие, - и вот вдруг в декабрьском номере "ДН", неожиданно для себя, текст вышел.

Чтобы не затерялся - вот он:

Обитаемое пространство // Дружба народов. - № 12. - 2018. = https://gertman.livejournal.com/250133.html

Слово «Комсомольская» (имя станции метро; независимо от семантики) собрано из цветных, скользко-прозрачных камушков, - скорее стёклышек, совсем небольших и как бы нанизанных на нитку или, вернее, проволоку: синее – красное – жёлтое – красное – свеже-зелёное – жёлтое – красное – синее, - и тонко позвякивает – далёким, гулким звоном. Позвякивают колокольцы.

Гирлянда далёких огней, всегда немного чужая – или просто чужая, без оговорок. Похоже ещё на хвостовые огни удаляющегося поезда – по общей интонации существования. Вокзал же – имя разлуки. Имя рубежа, имя концов-и-начал.

Празднично окрашенное слово (что-то есть в нём и от новогодней ёлки) – но в нём, просторном, холодно и отчуждённо. – Это – праздник чужой, далёкий и, в общем, ненужный.

Интересно, что (интенсивно-синий), почти тем же словом названный Комсомольский проспект – во-первых, окрашен более цельно – почти сплошной синий, густой, кобальтовый – с отдельными красными, жёлтыми, свеже-зелёными мелкими искорками, во-вторых, ближе (просто географически тоже – это важно) и теплее.

Разные ареалы города, с которыми связан радикально разный опыт.

Место и имя пропитывают друг друга смыслами – до нерасторжимости, до неразличимости.

Город внутренне переливается цветом и светом, потаёнными формами.

Слово «Бауманская» - деревянное, прямое, твёрдое: струганная доска, причём в состоянии удара ею по твёрдой плоской поверхности. Холодное. Продуваемое сквозняками.

Слово «Басманная» - одно из самых соблазнительных на вкус и ощупь московских слов, обволакивающее, заволакивающее. Чуть-чуть даже гипнотизирующее. Спелое, сдобное жёлтое тесто, округлое, сладкое – не булка, а, скорее, калач или толстый бублик. Липнет к языку и губам (подайте мне голубиную горечь Гоголевского бульвара! – тоже округлую…). Медленное, вязкое, тёплое. О него, в нём можно греться – но недолго и завязнуть.

Как давно я не ходила по Москве просто так, низачем.

Драгоценна любая возможность быть с нею, всепомнящей, всепонимающей, наедине, много чего с нею вспомнить и обсудить всей полнотой молчания.

Это даже не форма рефлексии – это форма интенсивности жизни. (Рефлексии, конечно, тоже, - но ведь она и сама – одно из средств достижения интенсивности жизни. И из сильнейших.)

Москва возвращает московскому человеку его самого. Она говорит ему всей собой, что ничто не пропало: что было нами и с нами, то стало ею, то будет ею всегда.

Господи, - думала я, едучи по МЦК, по московским внутренним окраинам и промзонам, - как я люблю этот дурацкий город, со всеми его нелепостями, избытками, тупиками и нехватками (сама такая), - город ещё более умышленный, чем Петербург, только умышленный как-то хаотически, горячечно, то ли в беспокойном сне, то ли в бреду (сама такая). – Сколько ни живу в нём, он всё мне внове, и я в нём растерянный новичок с вечно отвисшей от изумления челюстью.

Очевидно же, что любовь не обязательно эйфория, она не предполагает непременно даже любования любимым предметом и гармонии с ним (влечение, видимо, в любом случае как-то предполагает, - мыслима ли любовь-отталкивание? – ну тут уж надо подумать), - но идеализации точно не предполагает с непременностью. Она – всего лишь чувство интенсивной связи, - в том числе и односторонней (в общем-то, по моему разумению, и не требующей ответа, и способной обходиться без него, и вообще, когда с ответом, это другой жанр существования, существенно более сложный, - по идее, взаимодействовать же надо. – А я вполне представляю себе любовь бескорыстную, когда взаимодействовать не надо – когда можно не взаимодействовать, - чистое созерцание, чистая свобода).

Ну так вот. Любовь даже не предполагает с непременностью, что любимый предмет «нравится» = вписывается в некоторые твои важные ожидания и предпочтения; ну, скажем, эстетические. – «Нравится» ли мне Москва? – Во многих отношениях нет, - Амстердам, например, во многих же отношениях нравится гораздо больше. – Но он (любимый предмет) непременно должен волновать, задевать, уязвлять, выбивать из равновесий (влечение – частный случай; по-моему, даже более частный, чем уязвлённость, которая [почти] обязательна. «Душа тобой уязвлена» - это непременно).

Единственное, чего любовь не предполагает – это равнодушия.

Далее: это непременно адресованная интенсивность, - интенсивность, переживающаяся как адресованная лично тебе.

(Прага, например, очень интенсивна, до того самого, не помню у кого вычитанного, «эстетического ожога». – Но у меня и по сию минуту такое чувство, что это, сильно недопрочитанное мною и, несомненно, очень содержательное и интересно написанное, письмо сунули мне в карман по ошибке.)

( Read more... )

Ездила знакомиться с новыми станциями метро – первым участком будущего Большого кольца («Петровский парк», «ЦСКА», «Хорошёвская», «Шелепиха», «Деловой центр»), который оказался ещё и таинственным образом дублирующим «жёлтую» линию, ту, что идёт от «Раменок» и когда-нибудь, если будет на то воля небес, соединится со своей восточной, «новогиреевской» частью, да в нескольких точках соединяющимся с МЦК. Это похлеще колец Сатурна, если учесть, что речь идёт о городе, который не раз измерен воображением в разных направлениях и составляет его плотную часть, который, кажется, не отличаешь от самой себя: а вот фиг тебе, - теперь у города наращиваются новые измерения, и воображение в них, в нём пока теряется. Воображение посрамлено, памяти делать тут (ещё) нечего. Ещё не запоминается, как всё это новое друг с другом связано, и очень похоже на сон – на один из типичных сновидческих сюжетов о том, как в изначально и архетипически знакомых местах: в квартире, во дворе, в школе – вдруг открываются новые комнаты, коридоры, подвалы, залы, ведущие неведомо куда и непредставимо превосходящие по объёму всё, что зналось тут раньше (и спохватываешься во сне: да ведь это тут всегда было, как же я этого до сих пор не видела, и как теперь с этим жить?). Московское подземное пространство (значит – московское пространство вообще) перерастает прежнее, обжитое чувство его, выбивает из прежних устоявшихся равновесий. У него обнаруживается – с этими большими кольцами, с двойными линиями – новая, чужая структура. - Да, ведь это и ещё один классичнейший сновидческий сюжет: неизвестные линии метро, в которые вдруг увозят поезда – в неизвестных направлениях. Длинная, длинная, размашистая «горчичная» линия, с громадными перегонами, почти горизонтальная – слегка только уходящая вверх, на восток и чуть к северу - на [сновидческой] схеме, снится мне многие годы, я уже узнаю, проезжая, станции на ней – темноватые, пугающие, в неочевидных точках связанные со знакомыми линиями, надо успеть перескочить, пока тебя не умахнуло куда-то уж совсем в никуда. – Это ещё не она, но уже почти. (Не говоря уже о третьем – но, чую я, не последнем из воплощающихся - классическом онейросюжете: двойничестве.) Сновидческое Иномосковье прорастает в Москву. Московское метро теряет прежнюю ясность, оплетается сложными неочевидными связями, требующими всё более незаурядного пространственного воображения, которое могло бы удерживать это в целости.

Переходишь на знакомую, отвечающую чувственным привычкам (радостно бросающуюся им навстречу!) и очевидностям, со всей полнотой тонко-нюансированной памяти «Полежаевскую» - сразу все внутренние равновесия встают на место. Возвращаешься не к психологической только, но к телесной норме. Кажется, что здесь теплее, - и, уж конечно, подробно-чувственнее: новые станции – все умозрительные.

А человек – ну никак не умозрительное существо. Не человеческие они ещё.

Город развивает своего человека, доращивает его до степени собственной сложности.

Или наоборот: забирает у человека, для ориентирования в нём ту сложность, которая пригодилась бы человеку для чего-то другого.

Что до самих новых станций, они (все однотипные, но в разных цветах) даже в своём роде красивы – грубоватой, прямолинейной, холодной, технологичной красотой (функциональность в них делает некоторую уступку красоте – нехотя и не слишком большую). В них – кажется – нет тайны, самоценности, глубины. Почему мнится, что всё это есть на «Полежаевской»? – да очень просто: с «Полежаевской» жизнь прожита, жизнь прогрела всё это – тоже ведь совсем не Бог весть какое творение архитектурного разума, - объективно говоря, «Хорошёвская» покраше будет, но объективности в таких вопросах делать нечего, - сделала как бы рукотворным (рукотворное и есть: личная память собственными руками делается) и наполнила тайной (память и есть тайна: чем больше памяти, тем больше тайны, никогда не наоборот) и, уж конечно, глубиной (о тождестве памяти и глубины и говорить нечего – очевидно совсем).

В новых станциях ещё мелко. В них ещё никак. Им ещё предстоит наработать, нажить, натерпеть, навоображать самих себя, - вот тогда будут настоящими. Да, в них есть чистота, точность, наведённость существования – решительным движением - на резкость (то, чего, на самом деле, отчаянно не хватает – мне, застарелому обитателю Москвы и самой себя, чего как противовеса и корректива к себе отчаянно и постоянно хочется). Но в этом же есть и нечто стерильное, хирургическое. Жизнь так не живёт.

Они состоят ещё только из пространства, а не из времени. Времени в них ещё почти нет – но всё настоящее состоит по преимуществу из него. Они пока – чистая возможность.

Пространства – накопители времени. Затем и существуют; тем только и существуют.

С другой стороны, в иных пространствах прошлого, накопленного вещества времени – а оно именно вещество, оно осязаемо накапливается - может быть так много, что оно мешает пространству ли, человеку ли быть самим собой; многократно превосходя и перевешивая настоящее, оно вытесняет его. (Как исчезающе-ничтожно наше маленькое, суетное, утлое настоящее перед лицом стамбульской Святой Софии, заполненной непредставимыми, невыносимыми объёмами времени!) Перенасыщенная воспоминаниями и напроецированными смыслами среда становится агрессивной. Всё, пытающееся в ней жить, - она разъедает.

( иль ты приснилась мне )

Я, разумеется, скажу глупость, воскликнув, что оставаться в Москве для меня было бы стократ содержательнее, чем переться теперь в Стамбул, но я эту глупость скажу, потому что она – правда и, как таковая, должна быть продумана.

(Мне гораздо больше даёт, думала я, как ни дико звучит, путь к дому через дворы от метро «Университет». Это одна из самых насыщенных, самых всеговорящих дорог на свете, – да, собственно, самая.

Другие города и земли, думала я, острее всего как феномен воображения. Впрочем, как такой феномен вообще всё острее всего.

И только дорога к дому от метро «Университет» - реальность.)

Я совсем (или почти не) рассматриваю практику (нефункциональных, нерабочих, типа – посмотреть) разъезжаний по свету ни как гедонистическую (хотя в ней, спору нет, есть – бывают – и гедонистические, и даже эйфорические компоненты), ни как рекреационную (требует усилий, самопреодоления и дисциплины, а следственно, и напряжения куда более, чем сидение дома). Это, конечно, по большому-то счёту – разновидность работы: самосозидания, аутопойесиса, в случае 50-летнего человека уже несколько запоздалого (а если говорить прямо и грубо, то запоздалого сильно).

Скорее бы уже, что-ли, - думаю, - следующая благословенная суббота, когда я – страстно надеюсь – радостно вернусь за этот стол и продолжу своё ситуативное, сиюминутное бессмертие, свою всевременность и повсеместность.

Уезжаю я ненадолго, а кажется, будто надолго, потому что далеко. – Ну невозможно же, мнится, так далеко, в такое иноустроенное – ненадолго: просто не успеешь. Пространство самим своим размером разращивает время, выявляет в нём неизведанные ещё ресурсы огромности.

Мы летим через Кишинёв с некоторой остановкой там, и, честно сказать, сейчас я чувствую, что им бы я и ограничилась: Стамбул кажется слишком превосходящим моё восприятие, самые возможности его. Похожее чувство вызывал в своё время ещё не виданный тогда Рим, - который, впрочем, тут же, совсем невероятным и сразу-убедительным образом доказал свою – не отменяющую огромности – человекосоразмерность. (Иерусалим и тот заранее чувствовался менее чужим, хотя куда уж огромнее?) То ли будет с Римом Вторым? Он кажется гораздо более чужим, потому что – сильно иноустроенная и совсем почти неизвестная культура. Он – слишком вызов, на который я не знаю, как ответить. (Я очень давно хотела его увидеть, но теперь, когда оно вплотную придвинулось, - боюсь: здесь Родос, здесь прыгай, - а ну как не прыгнется?) Стыдно оказаться не вровень. Невозможно оказаться вровень.

Он слишком огромен. Слишком содержателен, памятлив, непрозрачен. Я не вмещу. Я не справлюсь.

Думала даже, идучи к метро от редакции «Знамени», из которой так не хотелось выходить: нет ничего слаще заведённого, устойчивого порядка вещей. Хотя бы уже просто потому, что он даёт надёжную иллюзию защищённости – человеку, который только и делает, что чувствует себя уязвимым, у которого это один из главных до навязчивости мотивов самовосприятия. Поэтому, конечно, - ритуалы, повторения… - защитные ограды.

Поездки, особенно дальние, особенно в чужие, едва понятные страны – сдирание шкур, иной раз и вместе с мясом. Остаёшься оголёнными нервами наружу.

И простой мимолётный ветер по ним – как бритва.

( Read more... )

(*один из очень немногих свойственных мне способов сброса напряжения - и один из самых интенсивных; да, интенсивный сброс напряжения тоже бывает.)

Чувствуется важным - человекообразующе важным - удержать в поле активного, чувственного внимания все времена, которые я видела, и присвоить все, которых я не видела. Срастить их в себе все во всевременную цельность - и жить в ней, как в собственной внутренней вечности.

Если невозможно бессмертие, то возможно же множество его заместительных форм, - обретающих в конце концов, при усердном культивировании, собственную ценность. И это одна из них. Один из важных способов саморазращивания.

( 1980-е. У метро Беляево  )

Имевши на ФБ обмен репликами о (своём и не только) отношении к Москве как к месту обитания, подумала о причинах интенсивности своих с нею отношений: волею, наверно, биографических обстоятельств, но, может быть, и в силу каких-то моих, предполагаемой «природой» данных, внутренних устроенностей и расположенностей (душевной и умственной стилистики?) мы с нею, о удивление, очень совпали, причём настолько, что я её готова без слов понимать и в её хаотичности, и в её общей трудности. Я её воспринимаю как прямую речь бытия ко мне, прямую и отчётливую, - прямо к уху мне поднесённые его большие жаркие губы. Нигде эта речь не бывает (для меня) такой внятной, такой красноречивой и богатой обертонами; нигде диалогичность взаимодействия с пространством и с накопленным в нём временем не переживается настолько каждую минуту. (В иных городах – для меня, конечно – есть большие зоны глухоты и немоты, - даже в очень любимых, даже в ключевых, просто потому, что опыт взаимодействия и объём накопленной памяти в них для меня несопоставимо меньше.)

Москва – чистая, идеально отлаженная форма взаимодействий со смыслами (и предсмыслиями), и самой их выработки. (Можно было бы сказать, что она – хорошо настроенный инструмент для этого, эдакая усиливающая приставка к старому москвичу, - но она не инструмент, она организм, и тем хороша, что этого старого москвича многократно превосходит.) Она многократно расширяет и углубляет восприятие – мира вообще, включая, разумеется, воображаемый. Она вся гудит от значений и их возможностей. Прогулка по ней – сама по себе постановка экзистенциальных (но также: биографических, отвлечённо-умственных и каких угодно) вопросов и постоянное на них отвечание; форма мышления-всем-телом. Этот город – как палитра (большая, заляпанная, с неровными краями, с перепутанными и перемешанными красками – да, да, да), на которой я точно знаю, где какую взять краску (для нанесения её на собственное существование).

Переселение в любой другой город, независимо от собственных его качеств, сделало бы меня, думаю, неизмеримо беднее.

Очень люблю пространства вдоль Киевской железной дороги – и, соответственно, надземной части Филёвской ветки метро, - сами по себе и трудные, и дисгармоничные, но ведь не в этом дело-то – обладающие для меня особенным интенсивным, плотным и компактным уютом. Это для меня – одно из тех мест, которые сами по себе укладывают жизненные смыслы в обозримый порядок.

Не говоря уж о том, что движение по железной дороге – опять-таки само по себе, - стук колёс электрички едва ли не автоматически создают у меня чувство перспективы, переполненности жизни будущим – того самого, чего вообще-то очень не хватает, что прямо-таки насущно нужно.

(Электрички очень терапевтичны. Они дают почувствовать – о нет, совсем не ту глупость, что «всё будет хорошо», но что «всё» - БУДЕТ, что будущее щедро и неистощимо.

Едучи на электричках, заправляешься будущим, как топливом.)