О прирастании пространства

[yettergjart]

Ездила знакомиться с новыми станциями метро – первым участком будущего Большого кольца («Петровский парк», «ЦСКА», «Хорошёвская», «Шелепиха», «Деловой центр»), который оказался ещё и таинственным образом дублирующим «жёлтую» линию, ту, что идёт от «Раменок» и когда-нибудь, если будет на то воля небес, соединится со своей восточной, «новогиреевской» частью, да в нескольких точках соединяющимся с МЦК. Это похлеще колец Сатурна, если учесть, что речь идёт о городе, который не раз измерен воображением в разных направлениях и составляет его плотную часть, который, кажется, не отличаешь от самой себя: а вот фиг тебе, - теперь у города наращиваются новые измерения, и воображение в них, в нём пока теряется. Воображение посрамлено, памяти делать тут (ещё) нечего. Ещё не запоминается, как всё это новое друг с другом связано, и очень похоже на сон – на один из типичных сновидческих сюжетов о том, как в изначально и архетипически знакомых местах: в квартире, во дворе, в школе – вдруг открываются новые комнаты, коридоры, подвалы, залы, ведущие неведомо куда и непредставимо превосходящие по объёму всё, что зналось тут раньше (и спохватываешься во сне: да ведь это тут всегда было, как же я этого до сих пор не видела, и как теперь с этим жить?). Московское подземное пространство (значит – московское пространство вообще) перерастает прежнее, обжитое чувство его, выбивает из прежних устоявшихся равновесий. У него обнаруживается – с этими большими кольцами, с двойными линиями – новая, чужая структура. - Да, ведь это и ещё один классичнейший сновидческий сюжет: неизвестные линии метро, в которые вдруг увозят поезда – в неизвестных направлениях. Длинная, длинная, размашистая «горчичная» линия, с громадными перегонами, почти горизонтальная – слегка только уходящая вверх, на восток и чуть к северу - на [сновидческой] схеме, снится мне многие годы, я уже узнаю, проезжая, станции на ней – темноватые, пугающие, в неочевидных точках связанные со знакомыми линиями, надо успеть перескочить, пока тебя не умахнуло куда-то уж совсем в никуда. – Это ещё не она, но уже почти. (Не говоря уже о третьем – но, чую я, не последнем из воплощающихся - классическом онейросюжете: двойничестве.) Сновидческое Иномосковье прорастает в Москву. Московское метро теряет прежнюю ясность, оплетается сложными неочевидными связями, требующими всё более незаурядного пространственного воображения, которое могло бы удерживать это в целости.

Переходишь на знакомую, отвечающую чувственным привычкам (радостно бросающуюся им навстречу!) и очевидностям, со всей полнотой тонко-нюансированной памяти «Полежаевскую» - сразу все внутренние равновесия встают на место. Возвращаешься не к психологической только, но к телесной норме. Кажется, что здесь теплее, - и, уж конечно, подробно-чувственнее: новые станции – все умозрительные.

А человек – ну никак не умозрительное существо. Не человеческие они ещё.

Город развивает своего человека, доращивает его до степени собственной сложности.

Или наоборот: забирает у человека, для ориентирования в нём ту сложность, которая пригодилась бы человеку для чего-то другого.

Что до самих новых станций, они (все однотипные, но в разных цветах) даже в своём роде красивы – грубоватой, прямолинейной, холодной, технологичной красотой (функциональность в них делает некоторую уступку красоте – нехотя и не слишком большую). В них – кажется – нет тайны, самоценности, глубины. Почему мнится, что всё это есть на «Полежаевской»? – да очень просто: с «Полежаевской» жизнь прожита, жизнь прогрела всё это – тоже ведь совсем не Бог весть какое творение архитектурного разума, - объективно говоря, «Хорошёвская» покраше будет, но объективности в таких вопросах делать нечего, - сделала как бы рукотворным (рукотворное и есть: личная память собственными руками делается) и наполнила тайной (память и есть тайна: чем больше памяти, тем больше тайны, никогда не наоборот) и, уж конечно, глубиной (о тождестве памяти и глубины и говорить нечего – очевидно совсем).

В новых станциях ещё мелко. В них ещё никак. Им ещё предстоит наработать, нажить, натерпеть, навоображать самих себя, - вот тогда будут настоящими. Да, в них есть чистота, точность, наведённость существования – решительным движением - на резкость (то, чего, на самом деле, отчаянно не хватает – мне, застарелому обитателю Москвы и самой себя, чего как противовеса и корректива к себе отчаянно и постоянно хочется). Но в этом же есть и нечто стерильное, хирургическое. Жизнь так не живёт.

Они состоят ещё только из пространства, а не из времени. Времени в них ещё почти нет – но всё настоящее состоит по преимуществу из него. Они пока – чистая возможность.

Пространства – накопители времени. Затем и существуют; тем только и существуют.

С другой стороны, в иных пространствах прошлого, накопленного вещества времени – а оно именно вещество, оно осязаемо накапливается - может быть так много, что оно мешает пространству ли, человеку ли быть самим собой; многократно превосходя и перевешивая настоящее, оно вытесняет его. (Как исчезающе-ничтожно наше маленькое, суетное, утлое настоящее перед лицом стамбульской Святой Софии, заполненной непредставимыми, невыносимыми объёмами времени!) Перенасыщенная воспоминаниями и напроецированными смыслами среда становится агрессивной. Всё, пытающееся в ней жить, - она разъедает.