Письма никому

Вообще, человек к старости становится страшно богат – всё подряд начинает ценить, вплоть до воспоминаний о весеннем воздухе какого-нибудь 1971 года (это, значит, до школы ещё) (вот как оборачивается перед внутренним взором истинною истиной многократно обсмеянная ещё в детстве благобанальность из советской песни «мои года – моё богатство». Чёрт возьми, а ведь да, да, банальности – особенно самые банальные – они что-то знают. Все же карманы золотом набиты – куда ни глянь), и глупо-сентиментально-благодарен всему подряд (что, конечно, нельзя назвать реалистичным. Молодость видела правду – к которой всеми силами рвалась – совсем в другом, но у глупой молодости свои самообманы). Вот как защитные механизмы-то работают, стремясь создать стареющему человеку не только переносимый, но прямо-таки благоприятный внутренний климат. Перечеркнёшь это всё – жить же не захочется. – Понятно, что однажды надо будет это сделать: когда надо будет, чтобы уже не хотелось, чтобы не держало, чтобы легче было уходить. Пока рука не поднимается.



(Вот нашла картинку весны 1971 года, - примерно такое что-то и вспоминается, - только изнутри другой точки пространства. - 1971 год, Москва, пути Курского направления железной дороги.)

И всё-таки как здорово, какое счастье, что – практически всегда, а с книгами особенно – есть параллельный, воображаемый поток жизни (параллельный осязаемому, так сказать), куда всегда можно в той или иной мере уйти, сдалав себя недосягаемым для этого самого осязаемого. Это даёт не просто объёмность восприятия – хотя, конечно, и её, прекрасную, - это даёт свободу и хотя бы призрачную, хотя бы иллюзорную надежду на то, что какая-то часть твоя сохранится, когда / если другая, вовлечённая в это «осязаемое», потерпит крах.

Никогда ничему не отдаваться целиком (это подрывает основы). Ни с чем полностью себя не отождествлять. Сохранять запасы себя – НЗ, на вырост.

Это касается не только Больших Жизненных Программ, но – не в меньшей степени – и отдельных ситуаций.

Чтобы – хотя бы иллюзорно – всегда было куда спастись.

(Я, конечно, полагаю иллюзию суверенной, насущной, человекообразующей частью жизни.)

Детство (особенно дошкольное) и старость – время до и после активной социальности - родственны до совпадения ещё и тем, что – в отличие от, условно говоря, «взрослого», выполняющего функции и играющего роли, - и ребёнок, и старик существуют просто так, ради самого существования – и это страшно важно. Ребёнок растёт именно за счёт этого просто-существования, его силами и тайными соками (социализацией – уже потом, на втором шаге; просто-существование – даже не фундамент, а почва, без которой фундаменту не на чем будет держаться), старик, вернувшись к нему, растёт за его счёт к небытию, становится постепенно чистой свободой, конечной формой которой, конечно, будет свобода от самого себя. Он именно растёт к этому. Мир тяготит, сковывает, как некогда тяготила и сковывала материнская утроба, даже если в нём и в ней было хорошо (цепляться за него, удерживаться в нём – совершенно ведь то же, что удерживаться в утробе, отбыв в ней свои девять месяцев. И чем лучше ты в ней удерживался – тем вернее, правильнее, точнее выйдешь). Понятно, что это не исключает, не уничтожает любви к миру (даже и страстной – при освобождении-то от страстей), - хотя движения отталкивания, выталкивания, растождествления – создаёт.

Старость – детство небытия. Тихое созревание его.

Поэтому, да, общаться хочется всё меньше (при всём понимании ценности этого, - говорю же, не отменяет), выпускать из рук необязательные обязанности хочется всё больше (роли и фунцкии – держат), всё больше хочется оставлять между делом и делом большие охапки воздуха, пустого, ничем не загромождённого временнОго пространства, чистого бытия, - граница между которым и чистым небытием всё тоньше и тоньше. Её всё более нет.

Работать без (внятно проживаемых) перерывов - не то же ли, что писать слова сплошь, без пробелов? - не будет текста как внятной структуры, включающей в себя воздух и пропуски на правах необходимых компонентов. Текст не выстроится и не сложится, а слипнется и, в конечном счёте, не прочитатеся, не состоится как смысловое событие.

Просто удивительно, насколько с жизненным текстом то же самое. Прилепленные вплотную друг к другу слова-дела уничтожают друг друга.

И ещё думаю, что человек молод (хотя бы – остаточно молод; молод по типу внутренней динамики), пока ему хочется ездить по свету (это – как форма набирания в себя чужого); но тогда и шире: пока ему вообще хочется набирать в себя, присваивать и осваивать чужое, проблематизировать свои пределы, расти и меняться. Когда этот голод – настойчивый, не хуже соматического - перестаёт терзать человека, оставляет его на (благословенной) свободе, наедине со своим неисчерпаемым здесь-и-сейчас – вот и старость.

Может быть, старость – это возвращение к детской неисчерпаемости текущего момента (за его пределы ведь начинаешь рваться позже, в отрочестве-юности, терзаема зудом преодоления данного и заданного). В старости мир возвращает нам свою полноту – тем более счастливую, что мы ничего от неё, от него не хотим, что мир нужен нам всё меньше и меньше.

Городами мы вговариваем в себя мир. Трудной их, комковатой речью, полной иносказаний и умолчаний, намёков и метафор, да и не без косноязычия.

Среди самого сильного в путешествиях – переключение, причём мгновенное, щелчком - моделей восприятия, моментальное изменение внутренних настроек. Привыкши десятилетиями воспринимать, например, Триест как город-миф, город-тайну, город-границу, город-невозможность на рубеже нескольких едва соспоставимых, пробивающихся друг сквозь друга миров: романского и славянского, австро-венгерского и итальянского во времени, австро-венгерского и внеавстро-венгерского в пространстве, наконец – сложной суши и ясного моря (Триест: в самом имени его с треском разламывалась, ветвилась, как громадное дерево, кривая щель между мирами, хлестал оттуда влажный сквозняк, бил озноб), - вдруг с изумлением видишь его как среду обитания, уютную и самоочевидную для его обитателей. Вдруг обнаруживаешь, что многочисленные складки этого драматически-тяжёлого занавеса между (воображаемыми тобою) мирами плотно заполнены тщательной, кропотливой, вполне маленькой и повседневной жизнью. Она снуёт в нём, как муравьи в огромном, поваленном бурей стволе, протачивает ходы, исподволь втолковывает в него мелкую и подробную логику своих извивов. Город – огромная тень, отбрасываемая поколениями людей, не исчезающая даже тогда, когда эти поколения уходят, - но, о чудеса, – оказывается, эта тень не давит. (А мнится, ох как должна бы! – ведь она самим количеством своим, не говоря о качестве, многократно превосходит то, что делается здесь и сейчас.) В нём, оказывается, можно просто так сидеть, болтая, на лавочках, скатываться с горок на детских площадках (нимало не содрогаясь от величия города и его памяти!), скучать на автобусных остановках, покупать молоко и хлеб в супермаркете, устало идти вечером домой, не обращая никакого внимания на драматически обстающие тебя величественные декорации города.

Каждый город – «сон о чём-то большем», но проросшая его повседневность доказывает нечто совсем удивительное: есть то, что больше самого сна с Его Огромными Значениями. И да, это она. Именно из её донных отложений, тихо, по крупинке смываемых водой времени, образуются громажные массивы значительности.

Может быть, самое крупное и неожиданное открытие в моих попытках шататься по свету – не величие и значительность городов, данные нам в чувственном опыте, но вот эта повседневность, этот мир коротких дистанций, живучесть её и самоочевидность, уживаемость её с историческими формами и исторической памятью любой степени сложности.

Думаю вот, что надо бы выделять какое-то время (ну хоть по дню в неделю) на исключительное (сказала бы даже: обязательное) чтение необязательного. Вот этого компонента осмысленной необязательности очень не хватает (в основном весь пар уходит в свисток обязательного). – Все работы по возделыванию себя и мира делятся, как известно, на углубляющие и расширяющие. Чтение необязательного, понятно, относится ко второму (с хорошим пониманием того, что во всяком расширении таки есть что-то безответственное, - запрограммированная, так сказать, безответственность: всегда слишком высока – уверенно стремится к ста процентам – вероятность, что далеко не всё из того, что ты включишь в расширяющуюся сферу своего внимания, ты сможешь как следует воспринять и освоить; что вообще если что и освоишь, то лишь [пренебрежимо]малую часть. Кто бы спорил, что углубление куда достойней, - а расширение лучше бы тихо и смиренно поставляло ему материал для переработки. НО.)

Собственно, потребность в чтении в собственном варианте чувствую очень родственной потребности в, например, еде или ходьбе – то есть, вещам, скорее предшествующим смыслу, дающим для него материал, чем составляющими его как таковой. Люблю этот процесс по резонам энергетическим, эмоциональным, чувственным, едва ли не физиологическим – как способ контакта с миром, взаимопроникновения с ним. А никак (увы?) не по смысловым или интеллектуальным, что глубоко вторично, если есть вообще: есть не всегда, - то есть, можно пьянеть от текста, не вполне или очень мало понимая, о чём там речь, «что хотел сказать автор» - с Лаптевым (беря наугад) часто так, да, собственно, и с самим Мандельштамом, - стихотворение, вообще кусок текста глотается, как кусок жизни, кусок огня, и жжёт изнутри.

Вообще, одна из самых сладких вещей в жизни, один из несомненных и сильнейших источников счастья – то, что жизнь не замыкается сама на себе, что, сидя внутри одного какого-то её варианта, можно воображать себе (любые) другие (и в этом смысле она голографична: в малейшем сколке её присутствует она вся), что (распирающая, неразумная, да!) избыточность принадлежит к её существу – как-то компенсируя конечность; что она текуча, насквозь прозрачна, сквозяща, неокончательна (да, это же и губительно. Но не будь этого, не было бы так захватывающе и сладко), что возможное всегда будет больше данного, что мы хоть и ловим её, но никогда не поймаем.

Вдруг поняла («накрыло пониманием»), что моё «плоховидение» - тоже ещё какая часть идентичности (подобно удобно стоптанным кроссовкам, как-то так, на свой единственный лад, себе «под лапу», стоптаны и глаза), - тип защиты от мира, выстраивание между собой и им оберегающей дистанции. Поэтому если вдруг надеть на нос правильно подогнанные по нынешнему состоянию зрения очки – да, видишь, конечно, хорошо (мне всё время кажется, что в таком видении есть что-то от родниковой воды: такой же опыт чистой, прохладно-точной ясности, который несколько «ломит» непривычные к такому глаза, как ледяная вода родника ломит зубы), но чувствуешь себя неожиданно беззащитной.

Я знаю, для чего нужны эти самые «путешествия». Нет, не для «познания» (наше соприкосновение с чужим и другим в этих туристских наскоках слишком, и непреодолимо, отрывочно, поверхностно и случайно; знания, как вещи системной, это не даёт – если только, конечно, оно не становится результатом специально и тщательно разработанной техники и практики, как в интригующей моё воображение концепции «познавательных путешествий» Каганского) и даже не для насыщения чувственным, хотя это-то как раз лежит на поверхности и изо всех сил там и происходит. Они нужны для понимания того, насколько они на самом деле не нужны. Для освобождения от потребности в них.

Они нужны для понимания ограниченности, тупиковости, тавтологичности чувственного (может быть – и внешнего) как такового. Для обострения тоски по внутренней молчаливой жизни – которая, в свою очередь, почему-то - и не ограниченна, и не тупикова, и не тавтологична. Более того: она – один из немногих доступных нам опытов неограниченности и неисчерпаемости. (Не знаю сию минуту, есть ли другие виды такого опыта, но уж это-то точно он.)

Сам Рим, уж на что неисчерпаемый, таков только потому – и лишь постольку – поскольку становится фактом и фактором внутренней жизни. Овнутряется.

В чувственном – чем бы оно ни было – всего лишь собираешь материал. Во внутреннем, в умозрительном – происходит то, ради чего ты вообще что бы то ни было собираешь. Банально, но никуда не денешься.