Письма никому

Вообще же я думаю (в порядке персонального суеверия), что чем событие / явление крупнее, тем гуще и чернее тень, которую оно отбрасывает. Сицилия - такое мощное чувственное событие для среднемосковского человека, что, право, никакого (утраченного в Милане) чемодана не жалко - тем ещё более, что на самом деле его жалко. И вообще было бы странно, если бы за такое событие, перерастающее рамки московского обыденного воображения, с нас не взяли бы (Мировое Равновесие с нас не взяло бы) в той или иной крупной валюте, не обязательно денежной, и адекватнее всего как раз - не в денежной, а в чём-нибудь в той или иной степени невосполнимом. Это как-то даже естественно. А чтобы прочувствовали.

Зато на сетчатке моей золотой пятак, и не один, и точно хватит на всю длину потёмок.

Ну и ещё раз себе говорю – утратами растёшь, - по простейшей причине, почти механической. Просто потому, что поневоле заполняешь собой ту пустоту, вместо которой только что или не только что было утраченное.

Как подумаешь – тоже ведь осмысленное (да и увлекательное) занятие: преображать пустоту, делать её не-пустой. Использовать зияние как повод для заполнения.

...что до потерь - хотя бы только возможности их - то они как нарочно заведены для того, чтобы заставить человека всматриваться в утраченное ли, в обречённое ли утрате, резко повышают градус внимательности, степень внутренней концентрации на том, по чему человек, ленивый, как водится, и нелюбопытный, до тех пор просто скользил взглядом, и то хорошо, если скользил, - просто вот берут обеими руками за плечи и властно разворачивают лицом к пожираемому утратой: смотри.

Существуя, человек рассеивает себя по свету множеством семян: мелких, незаметных для него самого, - словечек, жестов, интонаций, обертонов, - осаждаясь Бог знает где, на ком попало, они прорастают множеством неисследимых путей.

Уходя, он оставляет по себе навсегда неуничтожимую форму пространства, - да ещё вот это вот всё, неисчислимое, неисследимое, чему и названия толком нет. Он становится частью воздуха.

И вся эта драгоценная, исчезающая, золотистая шелуха и пыльца, мнится мне, стократ важнее, сильнее, чем сделанное намеренно и сознательно. Настолько, что даже долговечнее. Она растворяется в воздухе, впитывается в него, носится в нём – и поэтому она всегда.

И ещё неправда, что на месте (непредставимо) умерших ровесников – пустота. Тут хуже: тут бетонная стена.

Где было большое распахнутое пространство, полное путей, движения, поворотов, предметов, оттенков, воздуха, - теперь сплошная серая, инертная бетонная масса. Твёрдая, плотная, без зазоров.

Всё это как-то очень конкретно, осязаемо выглядит: будто знакомую тебе до подробностей, знаемую собственным телом квартиру этого человека залили бетоном – всю, до потолка. Хочешь войти – а некуда. Нет самой возможности входа. Плотная, твёрдая серая масса.

Повернёшься внутри себя в сторону, где всегда, конституционально, жизнеобразующе был человек и вся связанная с ним жизнь – и бьёшься головой об эту стену. И не можешь дышать.

Что-то не получается у меня на сей раз писать и думать о своём, а думаю я о том, что умер Вячеслав Всеволодович Иванов, один из тех, с кем понятие смерти и смертности вообще не вязалось и не вяжется (впрочем, с человеком оно вообще не очень вяжется, в человеческом есть что-то принципиально противоположное смерти, но есть те, кто противоположен ей особенно, и вот он был – особенно).

Его я числю одним из тех (заочных) наставников (знакомы мы не были, но два беглых раза в жизни виделись), кому я благодарна за собственную личность и за нечто куда более важное, чем она: за общее чувство крупности и значительности жизни. Он был из тех, кто самим своим присутствием в жизни придавал ей крупность и значительность.

Какая у него огромная, мощная, прекрасная жизнь. И чувство этого – настолько сильное, что даже сильнее печали.



Этой книгой он для меня начался в мои девятнадцать, - и определил не столько знания мои, сколько буйное гуманитарное воображение – да ещё чувство человека во всём многообразии его действий как целого, а разных областей культуры – как взаимосвязанных:

( Read more... )

Вот ссылка на первую серию фильма о нём - https://www.youtube.com/watch?v=dyucaDDm-Mo , на той же странице справа ссылка на вторую (и ещё на другие видеозаписи, но не из этого фильма), остальные шесть удалось отыскать только Вконтакте, там и заложила я их себе под лапу, доделаю срочное – буду смотреть.

ps Вот все 8: http://dokmir.ru/7018-vselennaya-vyacheslava-ivanova-8-filmov-iz-8-.html

Чувство, что жизнь ускользает у меня из рук, что я ее не удерживаю, давно и с избытком мне знакомое, возвращается в полной мере. Связано это, конечно, не только с утратой «Библионавтики» (но и просто с тем, что я действительно ни с чем не справляюсь, притом, разумеется, по собственной вине), но и с этим тоже - притом в довольно ощутимой степени. «Библионавтика» была терапевтична - она еженедельно и регулярно давала мне опыт законченного дела (совершенно независимо от его «объективного» качества и тем более от степени его культурной значимости - эти вопросы решаются все-таки за моими пределами и не мной), победу над собственным бессилием (бессилие - мое доминантное чувство, одно из. Кстати, задумываюсь - и сию минуту не впервые - о его защитности: обзавожусь им едва ли не заранее, еще до поражений, чтобы поражения не были для меня неожиданностью: ну вот-де, я же говорила, я же знала! - и ещё есть в этом персональное суеверие: нельзя быть уверенной в том, что получится, а то не получится, - «спугнешь»). Так вот, «Библионавтика» меня подтверждала, она - именно благодаря своей регулярности - была моей опорной конструкцией, притом внутренней. Теперь опереться не на что (найду, конечно, надо найти – но пока не на что) - другие мои занятия, хотя тоже более-менее регулярные, такой степени подтверждения мне не дают, - может быть, ещё и потому, что в них я больше связана с другими людьми, с их условиями, требованиями, вкусами, наконец (а может, и потому, что регулярность их более «разреженная»: ничто больше не требуется от меня раз в неделю, всё прочее требуется реже). «Библионавтика» позволяла делать, что хочется. – Сию минуту спастись от чувства собственного бессилия и никчемности практически негде.

Подумала о том, что и пишу всякие тексты я - и вообще делаю что бы то ни было, но тексты особенно, они у меня лучше всего получаются, - прежде всего, если не исключительно, с единственной целью: спасаться от чувства собственного бессилия и никчемности. Эту задачу никогда нельзя решить раз и навсегда – «вечно причесанным быть невозможно» - и приходится постоянно возобновлять усилия.

Потери остро затачивают нас, как карандаши (чтобы тонкую линию, значит, проводили по лицу мироздания, а не жирные неряшливые штрихи). Срезают – ну не то что лишнее (далеко не факт; скорее уж напротив – скорее то, у чего было своё трудноотменимое место в жизни, иначе не будет ни больно, ни чувствительно – иначе какая же это потеря?), - они срезают то, что может быть срезано. И остаётся то, что, предположительно – не то что неуничтожимо (уничтожимо, есть основания подозревать, всё), но уничтожимо гораздо меньше. Ядро.

Имея сильные сомнения в посмертном существовании людей, вижу как ясный факт посмертное существование вещей. Они остаются как – изменённая ими - форма той жизни, в которой присутствовали, как след солнечного пятна под закрытыми веками, как оттиск печати. Оставляют за собой устойчивую совокупность связей, инерций, особенностей тела, эмоциональных движений, привычек своего обладателя, задают эдакую телесную (в пределе – экзистенциальную) оптику – которая продолжается и долго, долго после них. (А что, ( Read more... )

Пишут, что Брэдбери преувеличен. Не могу исключать - может быть, если теперь, спустя много жизней, перечитать его нынешними многоопытными и многогрустными глазами, - так оно и покажется. Но как счастливо, расширяюще, выпрямляюще, выращивающе он читался в детстве. Этого одного совершенно достаточно, чтобы считать его значительным - не знаю, как для литературы (этот вопрос можно прояснять), но для личностей тех, кто его читал детьми в глубоких, медленных, тёмно-зелёных советских семидесятых - он значителен безусловно, и, например, у меня без него было бы в жизни наверняка немного меньше интенсивности, осмысленного напряжения и счастья.

Глазычева - остро жаль. Он ещё мог бы, кажется, жить, должен был бы. Брэдбери же прожил такую огромную и полную жизнь, что его смерть воспринимается скорее как завершение, сродни эстетическому, - как освобождающий выдох после глубокого вдоха. В связи с ним у меня два чувства - внутренний свет и благодарность, которые, в общем-то, одно и то же.

Я ничего не писала сюда об умершем на днях Асаре Исаевиче Эппеле, но всё время в эти дни о нём думаю, - и очень надо что-нибудь сказать в благодарность ему. Нет, знакомы лично мы не были, но он – безусловно один из тех, кому я обязана громадными областями себя, существенной частью своего внутреннего образного и интонационного фонда. Собственно, достаточно было бы даже одного Бруно Шульца, заговорившего со мной впервые в 1991, кажется, году именно его русскими словами: и сию минуту помню буквально опьянение от этого густого, синестетически напряжённого текста – это были «Коричные лавки» в «Иностранной литературе» (знаю, не он единственный переводил Шульца, но для меня он был первым). Но Эппель был куда больше, хотя бы уже потому, что был проводником в два культурных мира – польский, который очень волновал меня в юности, и еврейский, который волнует меня всегда. И Башевис Зингер для меня, не знающей, кроме отдельных слов, ни идиша, ни иврита, и Шимборская для меня, так и не выучившей польский, - это всё Эппель, и разве их теперь разделить? Кстати, был он проводником и в не всяким хоженные области русского языка и русского языкового сознания. Он был моим внутренним собеседником и содумателем в его собственных книгах, его «Травяная улица» однажды и навсегда стала частью моей персональной Москвы (а Дрогобыч Шульца, которого я никогда не видела, и Люблин Зингера, и Краков Шимборской, которые надеюсь ещё увидеть [а вдруг и Дрогобыч случится?] – частью моей экзистенциальной географии).

О нём хорошо сказал Борис Дубин: «Эппеля, и поэта, и прозаика, привлекал непривычный ритм, выпуклая деталь, под углом поставленное слово, всё так или иначе выбивающееся из ряда, но не хаотическое, а отсылающее к другому строю – более затейливому, узорчатому и притягивающему этим внимание. Это был словесный и смысловой порядок, который хочет быть видим (рискну назвать его барочным).»

Вот-вот, именно: отсылающее к другому строю – через его тексты (переводные или нет – всё равно же свои!) просвечивал иной, сложный и сильный порядок, не вполне видимый здешним глазом, но чувствующийся всей кожей.

Так хорошо, что он был. Конечно, он был одной из образующих сил внутреннего счастья, которое теперь никуда уже не денется.