Письма никому

…и если правда, что чем дольше не выполняешь задуманного, тем больше и тщательнее оно нас – как идея и чувство – формирует (а по моему опыту, это не подлежит никакому сомнению), то самое-самое важное не следовало бы выполнять вообще никогда – чтобы тем основательнее, глубже, тем более всегда оно нас формировало.

(Психологические периоды – а может быть, и возрастные этапы - в жизни человека определяются, в числе прочего и не в последнюю очередь, его взаимоотношениями с предметами ближайшего обихода, - поскольку предметы по-разному его настраивают, способны служить в разной степени осознанными средствами такой настройки, - и если это, например, человек, регулярно практикующий письмо, - то и с предметами, в эту практику вовлечёнными.)

Теперь снова – как много лет назад: в отрочестве, в средней молодости, - хочется писать чёрными чернилами, хотя бы и гелевыми – исключительно из соображений правильной настройки себя на мироздание. Синий шарик и синие чернила кажутся слишком приблизительными, легковесными, не концентрирующимися на сути дела и не ухватывающими её – уже на досмысловом, «базовом» уровне. – А хочется точности. Хочется, чтобы не пропадала – не будучи точно ухваченной – широко понятая материя мира.

Выходишь на улицу после нескольких дней безвылазного писания текстов (пошатываясь и от этого писания, и от его непрерывности, и от этой безвылазности) – исступая из собственных домашних, узких, мнимо-самоочевидных, мнимо – как всё человеческое – освобождающих условий и рамок – и достигаешь всечеловечности.

Что, разумеется, тоже иллюзия.

Пересматривание старых фотографий - экзистенциальная, аутопластическая практика, упражнение в благодарности, смирении и любви.

И думаю я о переформатировании жизни. Своей, чьей же ещё.

Жить надо медленнее и крупнее, - и это связанные друг с другом свойства - так, что и не разделить. Большими сырыми (от непереработанности, от оставленности-в-свободе, в самоценности) кусками бытия. Медленнее и крупнее.

Есть действия отчуждающие и действия присваивающие (в отношении мира и его элементов), – скажем, вынужденная, личностно не окрашенная, «механическая» работа, по идее, относится к действиям отчуждающим, соскребающим с личности плодородный слой, - поскольку как-то так устроено, что одновременно с отчуждаемыми элементами мира отчуждаются и связанные (поневоле связавшиеся) с ними части самой себя. (С одной стороны, первых обыкновенно, дорожа плодородным слоем, хочется избегать, с другой – они обладают мощным освобождающим действием, поскольку от самой себя, в избытке накопленной, полезно и радостно бывает освобождаться.) Всё это, однако, не означает, что между этими типами действий есть жёсткая грань, - отчуждающее действие способно стать хотя бы отчасти присваивающим, наращивающим человеку слой его самого.

(Предденьрожденская неделя традиционно бывает, хочешь не хочешь, но скорее всё-таки хочешь, вся заполнена рефлексией по поводу наступающего нового возраста и качества прожитой доселе жизни. Эдакий персональный адвент: выстраивание своего внутреннего устройства, совокупности своих внутренних событий в свете приходящего нового возраста.)

А на наступающий день рождения желаю я себе прежде всего всё-таки много-много осмысленной, плотно организованной продуктивной работы – как вида интенсивности жизни, конечно (причём персонально мне осмысленность даже важнее, потому что плоды продуктивности достаются другим и уходят, и деньги за них, если вдруг чудом оказываются получены – истрачиваются, а осмысленность как собственная структура человека остаётся в нём. – Кажется сейчас, что сильнее всего, жарче всего я благодарна (сложно даже сказать, какому Адресату. Ну пусть Мирозданию) за то в своей жизни, что давало наибольшую осмысленность (включая предсмысловые её истоки, разумеется). Вот мне бы работы побольше – как человекообразующей практики. Тем более, что усилия человекообразования и их результаты в своём случае я нахожу очень недостаточными. А у меня, может быть, ещё добрая половина жизни впереди, - как знать! Как же не человекообразовываться?

(На уровне мысли - банальное категорически, на уровне чувства, непосредственного переживания - совсем нет, так почему-то бывает.)

Поймала себя на внятном чувстве того, что буквально всё, что угодно (особенно же - то, что мучает и раздражает), может быть использовано... ну нет, не для самосовершенствования, в совершенство я слишком не верю, а имя его слишком пафосно, - но для улучшения собственного качества точно. Долго загружающаяся страница в компьютере, например, - прекрасный повод для выращивания в себе терпения и чуткости к естественным ритмам и скоростям мира.

( и нежная весна за окном )

Рухнула книжная стопка из числа прочитанного [да, да, уже складываю стопками, давно :-Ь]. Собирала, разбирала, думала: прочитанные книги уже невозможно воспринимать в отрыве от тех кусков жизни, внутри которых они были прочитаны – и которыми стали (причём совершенно независимо от степени своей интересности или, скажем, личной важности – достаточно того, что они были). Перебирая их – перебираем самое себя, собственные составные (запасные?) части, ключи к самим себе, в том числе, к таким дверям, о существовании которых мы успели уже и забыть – а возьмёшь в руку ключик, и сразу ясно: да была же такая дверь! А за ней – многие пути, на которые она вела, и далеко ещё не факт, что как следует исхоженные. (Библиотека – персональная карта владельца-читателя, его мыслимых и возможных внутренних пространств.) Читая, мы вчитываем, вписываем, впитываем себя в читаемый текст, чтобы на отдельных своих участках стать от него неотделимыми. Прочитанная книга перестаёт быть (только) сама собой – и становится собственной записной книжкой читателя, пуще того – его иносказанием, собранием (тайных, конечно) имён того, что он, её читаючи, проживал, хотя бы даже оно не имело к читаемому ни малейшего формального отношения (а отношение существенное – конечно же, имело, нам ли, библиофагам, этого не знать). Читаемая на фоне личных событий, книга структурирует их, придаёт им форму, укладывает их в её собственные внутренние полки и ящички. Как воспринимать книгу Ревекки Марковны Фрумкиной «Сквозь асфальт» без астраханского мартовского ветра, как мыслим горячий позднеоктябрьский Рим без книги Дмитрия Дейча «Прелюдии и фантазии», что за поезд Москва-Харьков и куда он вообще способен приехать без «Влюблённого демиурга» Михаила Вайскопфа? (это я только о самых очевидных, для выпуклости, - внешних, дорожных фонах-проявителях.) Да никак и ничто, и никуда. Книга и дорога – только возможности события, только половинки его, будущего и полного, - событием в полноте и силе они становятся, только когда соединятся и смешаются. До неразличимости, да.

Жизнь – постоянное размывание границ между «чужим» и «своим», постоянный переход одного в состав другого: просто чувствуешь всё время, как осыпаются друг в друга их пески, как смешиваются их воды. Сизо-пепельное, цвета городского голубя «чужое» и золотистое, светло-янтарное «своё». Чтение даёт это понять и пережить, как, может быть, мало что другое.

Поэтому совершенно понятно, что, отправляясь, например, на книжную ярмарку (уххххх, как я завтра, фактически уже сегодня, туда отправлюсь, как я там оторвусь и развернусь – это экзистенциальный жест, да) – мы отправляемся туда не за чем-нибудь, а за сырьём, строительным материалом для самих себя.

Проживание пространств – особый способ работы с бытием. = А что экзистенциальная практика (то есть – работа с самим собой), так это несомненно: ездить, перемещаться по свету стоит уже хотя бы затем (минуя «впечатления» и т.п., не говоря о «релаксации» - какая там релаксация, когда чужое вокруг, тут только держи востро ухо и глаз, - релаксация – это дома на диване за письменным столом) - чтобы выявлять собственные истинные границы, отдирать себя от пейзажей там, где мы имеем тенденцию сливаться с ними, срастаться с ними. Практика добывания себя - нерастворимого.

Чётко знаю, что, живучи в Красных Домах с того самого шестьдесят пятого незапамятного, жизнеобразующего года, я сливаюсь с пейзажем до неразличимости, образую одно большое тело с ним, поэтому любая попытка оторвать себя, особенно всерьёз и надолго, от этого праматеринского лона приводит к своего рода депривации, абстинентным ломкам. = Тем более имеет смысл себя отрывать и уводить: выработка пластичности, замена ею – ломкости и хрупкости заизвестковавшихся, кальцинировавшихся душевных костей.

Ещё: сливающийся с пейзажем, адаптированный к собственным привычкам человек не замечает, или почти, собственного тела – слишком уж тут всё приноровлено к его потребностям, привычкам, внутрь встроенным ритмам. Выдравшись из родимых обстоятельств, практически (и, как правило, с неприятным удивлением) обретаешь тело заново – во всех его тяжестях и неуклюжестях, во всех твоих запущенно-невыполненных ответственностях перед ним.

Не говоря уж о том, что работа, вовлечённость в связанные с нею обстоятельства и обязательства сама по себе делает жизнь настолько плотной, интенсивно-уютной, тесно обжитой – гнездо по точной твоей форме! – что выдираешься из этого не иначе как с внутренним сопротивлением: без этой плотной сплетённости всего – неуютно, холодно, пусто, - болтаешься в раззёвывающихся пустотах бытия, которым заботливая работа не поставляет сию же минуту надёжное заполнение (что-то вроде автоматической кормушки). (Всё-таки, чёрт, до чего я уже себя довела: только работая как можно беспросветнее, чувствую себя человеком, достигаю нужного – высокого – градуса экзистенциального напряжения, - без которого, конечно же, никак. Мне неустойчиво без этого, как без родительской поддержки – простого обнадёживающего родительского присутствия – в детстве. – Вот же, инфантильность способна спроецироваться на что угодно. Взрослый – [мнится] - максимально независим, или умеет себя таковым делать. Даже, наверно, от того способен он [по идее] быть независимым, что чувствуется ему очень-очень важным. – А взрослые вообще бывают??..)

Csak innen el, innen el*.

* «Лишь бы прочь отсюда, прочь отсюда» - цитатка из Кафки, читанного мной в венгерских переводах на очень сквозняковой заре юности и так и оставшаяся в моей голове в этой именно форме. Пусть в этой и будет.