Письма никому

О, вот что такое гармония – та самая, которой так (почему-то, зачем-то) хочется, которой так нет и которой, кажется, так счастливо наделены многие другие: это разлитость вещества жизни, её огня по всему существу человека без пустот – без внутренних пузырей слепого воздуха, - крепкая заполненность этим веществом-огнём, горячим и густым, всех внутренних полостей человека, - без перекосов и перевесов и с непременным достиганием глубины. (Чтобы не бледно-зелёное какое-нибудь, не тускло-голубое, но оранжевое, пламенеющая охра – и чтобы равномерно везде.) По идее, глубина вовсе не обязательна гармонии, эта последняя обойдётся и лёгкой поверхностью – ан нет, упорно чувствуется возможным и нужным их связывать.

С одной стороны, выгорание уже по полной программе. С другой - в глубокой связи с этим - хочется выжигать себя ещё больше, чтобы уж наверняка всё сгорело. Чтобы прогорело как следует.

(И само это слово - "прогорело", из детской прапамяти - напоминает челюскинскую печь, плотное, уютное, надёжное время.)

и обольщениям ея.

Вроцлав: один из самых ярких, сильных и витальных городов, мною виданных. Так полон своей рекой, (размыкающей горизонты) близостью воды, что кажется приморским. Вообще, он полон такой крупностью бытия, которая, по моим ощущениям, бывает только в приморских городах.

Польша не просто прекрасна (мало ли что прекрасно), тут удивительнее, страннее: она кажется очень своей, даже на уровне интонаций речи (вот чего с чехами и чешским не было никогда, несмотря на сорок лет многообразных моих с ними отношений. Понятно, что за сорок-то лет многим пропитываешься, ко многому привыкаешь, ко многому приспосабливаешься, многое поневоле, деться некуда, связываешь с личными смыслами, - но вот этой априорности, изначального, чувственного принятия - а я очень верю в глубину резонов чувственного - не было никогда). Даже странно, что я не знаю этого языка (и по какому-то нерациональному большому счёту этого жаль); может быть, даже неправильно, что я его не знаю, но жизни теперь уже не переделать. (Мне никогда не забыть чувства телесного узнавания в Варшаве шесть уже лет назад). Разумеется, это иллюзия: общего ничего, связей никаких, - но несомненный факт то, что с одним такая иллюзия возникает, а с другим нет. Ну как любовь, понятное дело, которая ведь тоже возникает не на основе знания биографических и прочих обстоятельств её адресата и родственных связей с ним (впрочем, кто её знает, от чего она возникает. Да от чего угодно).

Человек не может не быть предвзятым (чем дольше живу, тем сильнее чувствую, что "объективность" и стремление к ней попросту искажают истинную природу вещей). Чехия в моём ощущении холодная (ну, теплохладная, велика ли разница) и, честно сказать, скучная. Польша горячая, огненная.

Господи, ну чего непонятнее: когда ты откладываешь что бы то ни было на «потом» любой (лучше как можно большей) степени неопределённости, - у тебя тем самым есть будущее. Ты его создаёшь себе, запасаешься им; у тебя всегда есть под рукой воздушный его пузырь, которым можно дышать. Выполняя возникающие задачи немедленно, здесь-и-сейчас – ты просто тут же сжигаешь это будущее – и себя вместе с ним. Чем тщательнее и быстрее ты это выполняешь – тем стремительнее и полнее выгорает оно ясным огнём. У тебя остаётся только настоящее, которое – просто пшик. Раз - и нет.

(Поэтому так трудно отважиться – нет, не заставить себя, а именно отважиться – начать делать дело сразу же, как обозначилась его необходимость: чуешь, что занимаешься самосжиганием, уничтожаешь свой единственный ресурс: самое себя.)

(Существуют же дела человеческие по-настоящему, повторяю себе в очередной раз, лишь в двух модусах: в воспоминании о них и в предвосхищении их, - настолько, вообще-то, друг с другом сливающихся, что это, по существу, ожин модус: воображения о них. В воображении – и только там – всё неисчерпаемо и бессмертно.)

…и как всегда, чем глубже в ночь (последнюю ночь перед дэдлайном), тем яснее и острее – безнадёжнее и отчаяннее - думается. Деваться некуда, хватаешься за (горящую в твоих руках, обжигающую руки) соломинку, чтобы не потонуть.

И как хотелось бы ещё дней хотя бы десять таких плотно-рабочих каникул. Когда жизнь сворачивается в работу вся, целиком, она раскаляет её до предела. Она выжигает свои окраины, которые не-работа (следственно – не спасают, не оправдывают). Она делает всё остальное почти невозможным.

Почти в связи с предыдущим, но всё-таки не в прямой связи:

Теперь мне, дожившей до непредставимого шестого десятка лет, кажется, что важнейшие из искусств – они родственны друг другу, но не тождественны, - и даже, наверно, не всегда и не вполне друг из друга следуют, могут и вовсе не совпадать, но тем не менее – такие: первое - искусство быть человеком, быть им в единственном облике самого себя, в полноте, силе и гармонии (совершенно непостижимое искусство – и неизреченное, кажется, полностью, все попытки изречь ведут не туда, я совершенно немею от печальной зависти перед теми, кому это удаётся), и второе – по большому счёту, конечно, более важное – и, наверно, тоже в конечном счёте не вполне постижимое в своих истоках, хотя тут уже кое-до чего догадаться можно: искусство делать счастливыми других, искусство жить и быть так, чтобы людям, попадающим с тобой в одно жизненное поле, было хорошо (полно, ярко, глубоко, естественно, сильно), чтобы им лучше и легче удавалось искусство № 1.

На этих двух искусствах держится мир, если он вообще ещё держится хоть на чём-нибудь. Все остальные искусства, ремёсла и техники следуют из них, растут из них как из своей питательной почвы – и моментально рухнут, если их не будет.

Может быть, из глубины неудачничества понимаешь это особенно остро – и тут, спору нет, неудачничество очень пригождается как инструмент понимания, - ну должно же оно хоть на что-то пригодиться.

А ещё меня, при очередном созерцании чужой, невозможной для меня красоты, вдруг накрыло, обожгло пониманием, что красота (даже эта, человеческая, хрупкая и тем более драгоценная красота) – она не «для чего-то»: не для того, скажем, чтобы привлекать к её обладателю внимание людей другого пола, не для того, чтобы делать мир «лучше» и даже не для того, чтобы – как думалось одно время – самим своим существованием свидетельствовать о принципиальной возможности гармонии. Она – разве что «для того», чтобы обжигать. Она ради самой себя. Чистая самоценность, сопротивляющаяся любой инструментальности, превосходящая её, посрамляющая, разрушающая её.

Почему-то её восприятие обжигает гораздо сильнее, чем созерцание чужих, скажем, интеллектуальных достижений, о которых, о масштабе которых тоже вполне ясно, что для меня они невозможны. Интеллектуальные и прочие достижения всё-таки – при любых масштабах - более рациональны, то есть – и более ограничены, и более постижимы, хотя бы теоретически. А по-настоящему обжигает только то, что превосходит всякое рацио.

Вот и ещё один журнал, тексты для которого стоят в моём расписании дэдлайнов, перестал платить гонорары.

(И что ж, не напишу? – Напишу.)

Просто очень похоже на то, что основные (причём вполне разрушительные) объёмы усилий уходят, основные объёмы ресурсов сжигаются по совершенно неэкономическим причинам (по символическим, да: проговорить книжку, иметь отношение к её жизни и судьбе, - включиться с нею в одно символическое поле). Не обладай эти тексты (даже такие, исчезающе-незначительные – а других и не умею) человекообразующей силой, не будь они противостоянием хаосу в одной отдельно взятой жизни – кто бы их писал.

Но вообще это, конечно, неправильно до губительного.

Уничтожает пламень
Сухую жизнь мою.

(*об универсальном иносказании всего. О том мидасовом золоте, в которое, у некоторых людей при некотором душевном расположении, обращается всё, за что ни ухватись.)

…а на самом-то деле пуще всего хочется рабочего отпуска: такого, чтобы никуда не ходить (тем паче – не ездить: недопустимое, мнится, разбазаривание бытия), ничего больше не делать, кроме одного только: сидеть и писать, доделывать хронически недоделываемое, накопленное в удушающих, отрицающих личность масштабах. Сидеть, никому и ничему не показываясь, и тихо, терпеливо, внимательно, - даже не противостоя иным соблазнам, а вовсе не заботясь о них – разгребать заросшие, запущенные конюшни своего существования.

Не столько эти обязательства многочисленные съедают мою жизнь, сколько хроническое их невыполнение – и чёрный, чёрный, чёрный огнь вины по этому поводу.

В который так сладостно уйти от всего остального, что, неотменимое, претендует мучить и сжигать, - да и сгореть там по собственному выбору.

Истинно вам говорю: рассматривание фотографий в интернете (в моём случае – старых фотографий Москвы, но это опционально) – (не [только] [милая сердцу моему] прокрастинация, но и) форма рефлексии, способ её, и из самых действенных, самых богатых возможностями. Понятно, что параллельно этому прорабатываешь на скрытых от осознания уровнях текущую работу, но кроме того, неминуемо же вместе со всем этим прокручиваешь внутри себя связанные с обозреваемыми пространствами собственные биографические сюжеты. И продумываешь их.

Остановленное ушедшее, невозвратимое время, вечная, мушковая-в-янтаре сиюминутность невозвратимого. Что было огнём – стало янтарём. Что обжигало, прожигало, выжигало – можно взять в руки, держать сколь угодно долго.

Вспоминалось мне о несчастной любви (собственной, бившейся о некоторые пространства, много чего наопределявшей в жизни), думалось о её устройстве: суть её несчастности, думалось, - прежде всего прочего, чисто энергетическая, динамическая: невозможность движения, к которому была огромная внутренняя готовность, в котором была огромная внутренняя потребность. Что было готово стать распахнутым во все стороны объёмом - стало даже не плоскостью, не линией, не точкой: ничем вообще. Остановленное внутреннее движение, не получившее возможности стать внешним. Внутренний разбег, принуждённый оборваться – и врастать потом внутрь всю жизнь, раздирая своего носителя, как патологически изогнутый ноготь, обрастая по краям диким душевным мясом, смысловою и эмоциональною дикорослью.

То же, что видится нам (мне) тоской по некоторому (весьма в общих чертах знаемому) человеку – всего лишь, или прежде всего, тоска по собственной необретённой (заранее намечтанной) форме, по (вполне воображаемым) модусам собственного существования, по собственным возможностям быть собой. А совершенно, по большому счёту, неведомый другой – только стимул и повод.

Тоска по несостоявшейся себе, в конечном счёте, - о которой, как обо всём несостоявшемся, можно воображать теперь что угодно, вкладывать любые чаемые смыслы. Несбывшееся податливо, оно не сопротивляется.

Ну да, именно поэтому оно – область нашей свободы.

Самое главное – не теряйте несбывшегося.

Понятно, что всё это имеет теперь, присно и во веки веков, значение чисто теоретическое, но тем не менее.

Писать - именно подённое самокомментирующее бормотание - следует не для чужого прочтения (на что нам это тщеславие), не для развития чувства языка (это - из задач молодости и становления, которые все уже давно позади), даже не для прояснения не вполне ясного и космизации хаотического, хотя это уже самое близкое (всё это может быть и даже с той или иной степенью неизбежности бывает, но исключительно как побочные продукты), апрежде всего, когда не исключительно, для того, чтобы поддерживать в себе внутренний огонь.