Письма никому

Раздирает непрожитая жизнь, вот ведь что. – Слишком многое не прожито, что, наверное (да скорее всего), прожитым быть могло бы, обернись иначе обстоятельства и, главное, главное, приложи я больше усилий (идеология усилий, мифология их никуда не девается, - всё выдают они себя за универсальное средство, утешая, уговаривая забыть о том, что есть же и силы, нас превосходящие. Гордыня всё.). Оттого и нахватываешь непомерно много обязательств (с которыми не справляешься и вечно живёшь с неутихающим беспокойством, с прогорклым чувством вины, и так тебе и надо) – чтобы хоть так прожить недопрожитое: если не содержательно, так хоть количественно. Задавить недопрожитое количеством вожделенных (на самом деле – насилующих мир и самое себя) усилий.

…вообще же, хотелось бы мне по меньшей мере две параллельных жизни – полновременнЫх, с двадцатью четырьмя часами суток в каждой (на самом деле больше, конечно, но как жёсткий минимум две). Одну из них истратила бы я на плотную, безвылазную работу, с выскребанием ресурсов каждого дня до донышка (тут важно даже не плодов понаделать, которые мир уже и так не знает куда девать, а именно истратить ресурсы. Всё кажется, будто, чем больше эти ресурсы используешь, тем больше сообщаешь им бессмертие, переводишь их в некоторое неуничтожаемое состояние, - да ха-ха-ха). Вторую – на жадное мотание по свету, на заглатывание пространств, - о, не затем, чтобы чему-то «научиться» или «стать лучше», как долго верилось в начале жизни, но теперь давно уже нет: единственно потому, что сладостен и витален сам процесс. (Насчёт третьей и четвёртой жизней у меня тоже есть соображения, да и о пятой найдутся.) Понятно, что о многих жизнях мечтается тому, кто не умеет справиться с одной-единственной, но тем не менее и даже тем более. Вообще, наверно, как скучно и уныло уметь справиться с одной-единственной жизнью, всё тщательно разложить по полочкам и ни о чём не мечтать; по счастию, благие небеса этого не допускают. Нетушки, фигушки, жизнь без несбывшегося не просто скудна: она только тогда и жизнь, когда состоит из громадных его объёмов.

Я понимаю, что счастие – во-первых, вещь совершенно незаслуженная и, во-вторых, не критерий ни для чего (кроме разве что персонального, в том числе ситуативного уровня эндорфинов в крови), хотя и напрашивается быть критерием полноты и подлинности жизни, а то даже и синонимом их, в чём мы ему, обманчивому, конечно, не поверим. Но во всяком случае я точно знаю, что в этом году уже точно была один раз счастлива как сумасшедшая (ну, разумеется, незаслуженно, вопреки заслуженному, то есть всё правильно): когда незапланированно и немотивированно шаталась в два мартовских дня по Будапешту, - бегом, почти ничего толком не успев, но успев хотя бы подышать воздухом, наглотаться его, - и город (серый, будничный, усталый, осенний, за что особенно ценю, - значит, всё, что он говорит – правда) меня узнал и принял, просто сел на меня, как тщательно и терпеливо разношенная перчатка, и забубнил мне что-то о недопрожитой, о непрожитой жизни, а я ему говорю: ах, да ладно тебе, хорошо нам с тобою и так.

Конечно же, другие города – и другие жизни, всё время пробивающие брешь в твоей защитной оболочке, – для того, чтобы бредить ими, чтобы чувствовать ими, как большим чувствилищем, ограниченность и недостаточность, никогда-не-достаточность (для полноты бытия) собственной жизни. (Достижимы-то вполне они никогда не будут.)

…но ведь только несбывшееся и утраченное, только прервавшееся в своём развитии на лету способно служить полноценным смысловым и эмоциональным ресурсом – неисчерпаемым, из которого будешь расти всю жизнь. Только неосуществившееся движение, в тщетном стремлении сбыться, уйдёт во множество других движений, растечётся по ним, чтобы перерасти само себя – и не перерастёт никогда.

Сбывающееся окаменевает. Несбывшееся, вечно открытая рана, - вечно живо.

Не данное человеку так же точно важно – и даже точно так же дано ему – как и то, что у него есть. Может быть, даже и острее. Оно дано ему в модусе неданности.

То, что чувствуешь как собственную, персональную нехватку, как то, чего именно тебе недостаёт для полноты и цельности, для правильности и точности, да хоть для самой подлинности, - продумываешь (и прочувствуешь) с особенным вниманием, пристрастием, вовлечённостью (с неизбежными преувеличениями, а как же, - но это чтобы лучше рассмотреть. Это – поднесённое к волнующему предмету увеличительное стекло). Это зона интенсивного смыслопорождения.

Истинно вам говорю: рассматривание фотографий в интернете (в моём случае – старых фотографий Москвы, но это опционально) – (не [только] [милая сердцу моему] прокрастинация, но и) форма рефлексии, способ её, и из самых действенных, самых богатых возможностями. Понятно, что параллельно этому прорабатываешь на скрытых от осознания уровнях текущую работу, но кроме того, неминуемо же вместе со всем этим прокручиваешь внутри себя связанные с обозреваемыми пространствами собственные биографические сюжеты. И продумываешь их.

Остановленное ушедшее, невозвратимое время, вечная, мушковая-в-янтаре сиюминутность невозвратимого. Что было огнём – стало янтарём. Что обжигало, прожигало, выжигало – можно взять в руки, держать сколь угодно долго.

Вспоминалось мне о несчастной любви (собственной, бившейся о некоторые пространства, много чего наопределявшей в жизни), думалось о её устройстве: суть её несчастности, думалось, - прежде всего прочего, чисто энергетическая, динамическая: невозможность движения, к которому была огромная внутренняя готовность, в котором была огромная внутренняя потребность. Что было готово стать распахнутым во все стороны объёмом - стало даже не плоскостью, не линией, не точкой: ничем вообще. Остановленное внутреннее движение, не получившее возможности стать внешним. Внутренний разбег, принуждённый оборваться – и врастать потом внутрь всю жизнь, раздирая своего носителя, как патологически изогнутый ноготь, обрастая по краям диким душевным мясом, смысловою и эмоциональною дикорослью.

То же, что видится нам (мне) тоской по некоторому (весьма в общих чертах знаемому) человеку – всего лишь, или прежде всего, тоска по собственной необретённой (заранее намечтанной) форме, по (вполне воображаемым) модусам собственного существования, по собственным возможностям быть собой. А совершенно, по большому счёту, неведомый другой – только стимул и повод.

Тоска по несостоявшейся себе, в конечном счёте, - о которой, как обо всём несостоявшемся, можно воображать теперь что угодно, вкладывать любые чаемые смыслы. Несбывшееся податливо, оно не сопротивляется.

Ну да, именно поэтому оно – область нашей свободы.

Самое главное – не теряйте несбывшегося.

Понятно, что всё это имеет теперь, присно и во веки веков, значение чисто теоретическое, но тем не менее.

…а ещё есть, наверное, города, которых не стоит видеть вообще никогда: затем, чтобы интенсивнее воображались, безудержнее насыщались смыслами. Которым назначено быть городами-стимулами, разращивать, воображаясь, наши внутренние пространства. Быть знаками дали. Оставаться в эдакой особенной категории невозможных возможностей.

В сущности, это – разновидность несбывшегося, конечно. Всякое несбывшееся – хранилище содержаний, которые в сбывшееся почему бы то ни было не умещаются. Не дай Бог ему поэтому сбыться, стать осязаемым. а значит – ограниченным фактом: куда нам тогда деть все эти содержания? Сбывшись – несбывшееся схлопывается, теряет объём. Оставшись несбывшимся, оно обогащает наше существование бесконечным количеством измерений: сколько ни насыщай его смыслами, образами, значениями – оно не переполнится никогда, оно всё вместит.

Затем и нужны города, которые мы никогда не увидим.

( Read more... )

Сижу и думаю о том, что работа, назначенная у меня на роль почти единственного средства полноты и интенсивности существования, им же, родимым, страстно чаемым, и идёт в ущерб. Осталась – имея неотменимые работы, не имея времени на их выполнение - без вожделенного глотка Петербурга, замышлявшегося на конец мая. Ах, конференция, да что конференция, она, конечно, тоже интенсивность жизни (и основание для очередной работы, ага), но она, в конечном счёте, только повод (ну и вообще: до интеллектуальной значительности мне всё равно не дорасти, зато полнота бытия, раскрытость чувств, напряжённость восприятия, «экстатика» - каждому доступны). Есть интенсивность поинтенсивнее: бесцельнейше походить по улицам и повидать тех, кого долго не видела. Если (определённым образом внутренне организованный) москвич не получает регулярный – затачивающий, уточняющий, расширяющий – опыт Петербурга, он скудеет. И превращается в того самого «человека второго сорта», которым я всю жизнь невротически боялась быть – и которым неизменно оказываюсь. Петербург – это такое место, куда человек (если он – та, кого я с унылым постоянством вижу в зеркале) отправляется одновременно за крупностью, силой и точностью. Он весь – вращенный человеку под кожу орган жёсткой ясности видения.

Это сильнее книг, это полнее книг, сильнее и полнее которых у меня, печального книжника, наверно, ничего быть не может.

Да и просто подышать петербургским воздухом и посмотреть на петербургский свет.

Очень похоже на то, что каждому положен - именно для полноты бытия, для динамического равновесия - свой запас несбывшегося (возможно даже – чем больше, тем лучше). Это такое самоценное измерение жизни, от которого даже можно подпитываться (таская оттуда по элементу, например).

Причём очень похоже и на то, что оно тогда только и работает в качестве полноценного, действенного, стимулирующего и подпитывающего несбывшегося, когда ропщешь и сокрушаешься о том, что оно не сбылось. (В противном случае оно остаётся безразличным – а тут нужны динамика и острота.)