Письма никому

В молодости хотелось несчастья и страдания, «надрыва» - и как знака подлинности существования и самой себя, и как источника и инструмента этой страстно вожделеемой подлинности, а с нею и глубины (не страдавший-де – мелок, «хорошая жизнь портит»), и как, наконец, испытания собственных границ, их конфигурации и прочности. Ну и витальных ресурсов было в избытке, даже – в мучающем избытке, хотелось растратить, чтобы легче было. Быть счастливой (даже когда вдруг почему-то, вслепую, получалось) чувствовалось и невозможным, и неприличным. Да, нарывалась, да, получила по полной программе.

Теперь явное убывание витальных ресурсов располагает к другой позиции (да, к самообереганию – и к обереганию других как связанных со мною в одну жизненную систему). К изыскиванию возможностей быть счастливой и чувству драгоценности каждой из них – вплоть до малейших.

К старости человек становится мелочным, да. Тративший и транжиривший себя охапками – трясётся над каждой капелькой бытия.

Сижу и думаю о том, что работа, назначенная у меня на роль почти единственного средства полноты и интенсивности существования, им же, родимым, страстно чаемым, и идёт в ущерб. Осталась – имея неотменимые работы, не имея времени на их выполнение - без вожделенного глотка Петербурга, замышлявшегося на конец мая. Ах, конференция, да что конференция, она, конечно, тоже интенсивность жизни (и основание для очередной работы, ага), но она, в конечном счёте, только повод (ну и вообще: до интеллектуальной значительности мне всё равно не дорасти, зато полнота бытия, раскрытость чувств, напряжённость восприятия, «экстатика» - каждому доступны). Есть интенсивность поинтенсивнее: бесцельнейше походить по улицам и повидать тех, кого долго не видела. Если (определённым образом внутренне организованный) москвич не получает регулярный – затачивающий, уточняющий, расширяющий – опыт Петербурга, он скудеет. И превращается в того самого «человека второго сорта», которым я всю жизнь невротически боялась быть – и которым неизменно оказываюсь. Петербург – это такое место, куда человек (если он – та, кого я с унылым постоянством вижу в зеркале) отправляется одновременно за крупностью, силой и точностью. Он весь – вращенный человеку под кожу орган жёсткой ясности видения.

Это сильнее книг, это полнее книг, сильнее и полнее которых у меня, печального книжника, наверно, ничего быть не может.

Да и просто подышать петербургским воздухом и посмотреть на петербургский свет.

Как повторяла я ещё в 26 лет (тогда меня поразила эта цифра – самой своей суховатой, подсыхающей фактурой, - почувствовалась как начало старения: совсем высохнет – и ветер развеет), старость начинается прямо от молодости, как небо – прямо от земли (кажется, вторая часть фразы принадлежит архетипичнейшей Цветаевой, первая – вполне возможно, и мне, но на самом деле точно этого я уже не помню).

У старости огромное, огромное небо. – И оно только начинается – всё ещё начинается, оно ведь огромно. (Это в своём роде безграничный опыт, - граница там только одна, известно какая, но она может случиться в любом возрасте, хоть в младенчестве. В известном смысле мы с нею имеем дело всегда – просто условия взаимодействия немного меняются.) – Но оно уже началось. – Притом началось давно, и многое можно уже наблюдать с хорошо набранной высоты птичьего полёта.

Старение – не (только) спуск, оно (и) подъём. В кристалльную синеву, к космическому холоду.

Летим.