Письма никому

Гружу себе тихонечко неаполитанские фотографии на фейсбук – их пересматривание и отбор, отбор и пересматривание - форма рефлексии, между прочим, и из самых действенных, - да печалюсь о невозможности удержать в руках свет и воздух неаполитанских дней с их тонкими, зыбкими, мимолётными оттенками, на которые способна только поздняя осень - магическое время, придающее глубину всему. - Неаполь - тот счастливый случай, когда дело не в красоте, выжигающей глаза: он отчаянно-неравномерен, вызывающе-разнороден, тороплив и скомкан, беззастенчиво-эклектичен (да ведь это – форма свободы!), честно- и свободно-неряшлив, - но в интенсивности, но в тесноте эстетического (скорее вообще - сенсорного) ряда – его много, много, много на каждую единицу пространства! он весь толпится сам в себе, сам себя расталкивает. Он неожиданно-торжествен - и одновременно (что редко бывает!) нетребователен: неаполитанская интенсивность не трясёт реципиента за грудки: смотри же, соответствуй, будь на высоте воспринимаемого… благоговей, в конце концов! Не надо ему никакого благоговения. Он, бесшабашный, милосерден к низкому, он, грустный, со многими темнотами внутри, веселится с ним. Он, приморский, переменчив, как капризная красавица (но эта красота не задаёт дистанции, потому что и щёки перемазаны, и одёжка в заплатках – а глаза горят!), - то дождь охапками, то вдруг солнце в глаза, его колотит (счастливая) лихорадка существования. Он без опаски пускается в преувеличения и безмерность, то в пафос, то в мрачность, то в хохот. Он старик и подросток сразу, вперемешку (кто больше? оба больше!). Не трясёт, нет, - но хватает в охапку и кружит, кружит, кружит… - а то бежать наперегонки, а то потягиваться и лениться. Дурачится, резвится, хмурится, дичится, отворачивается, бросается в объятия – и всё это сразу, не пройдёт и пяти минут от перепада до перепада. Он тревожен (тёмные складки дворов – не хуже петербургских; со сложным и многослойным подсознанием – это сразу, телесно понимаешь, даже не зная, о чём оно) и свободен, напряжён и бесшабашно-пофигистичен одновременно – ну как такое может быть? А ведь может! И щедрое, щедрое, распахнутое море, живой и чувственный опыт безграничности, которого хватит на все глаза, сколько ни смотри. – Ну как такого не любить? Вот и я говорю.

А ещё я с нежностью вспоминаю Белград (бывший уже шесть с лишним лет назад). Он какой-то совсем свой, интуитивно понятный (по крайней мере, устойчивая иллюзия такая была). Хочется иметь повод попасть туда ещё.

Мне страшно понравилась Андорра, вернее, столица её, Андорра-ла-Велья, чьё богато инструментованное, переливчатое имя значит всего лишь «Старая Андорра», но ей даже это идёт: да, старая, да, мудрая, да, с большими запасами тщательно накопленного, терпеливо продуманного и прочувствованного бытия: тесная шкатулка с бытием – тёплым, интенсивным, заботливо устроенным, внимательно сберегаемым – и очень человекосоразмерным. Город-дом, город-комната, город-даже-шкаф, в точный размер телу и человеческим потребностям, в котором до всего, кажется, можно дотянуться, не сходя с места, разве чуть вытянувшись; город, не кричащий на тебя, не перекрикивающий тебя, а говорящий с тобой – не шёпотом, вполне в голос, это достаточно громкий город, - постоянной, торопливой, чуть сбивчивой речью (но горы по всем четырём сторонам, близкие горы, заглядывающие в каждую улицу, постоянно, ежеминутно напоминают о надчеловеческом, постоянно держат в поле надчеловеческого. Удивительный, кажущийся редкостным случай, когда человеческое и надчеловеческое – настолько близко, настолько в охвате одного взгляда). Горы держат Андорру-ла-Велью в ладонях – грубых, бережных, страшных.

Рифмуются ли так где ещё, чувствуют ли где ещё так друг друга – сливаясь почти в одно, сложно дифференцированное внутренне, слово - горы и город?

«Андорра-ла-Велья» - как звуки рожка в горном холодном воздухе: сочно вылепленные, крепкие, прозрачные. Трубное, сонорное имя. Имя, вскальзывающее в город, промывающее его насквозь. Выдувающее сор.

Жизнь под пристальным взглядом гор, надо думать, накладывает на здешнее самоощущение, на облик и дух городской жизни существенный отпечаток. Не то чтобы здесь «ничего лишнего», - нет, лишнего – суетного, мелкого, необязательного, живого – здесь как раз сколько угодно, но совершенно (кажется) нет надуманных красивостей (которыми, каюсь, барселонский Дали – не то чтобы прямо совсем оттолкнул, хотя можно сказать и так, - но вызвал сильное недоверие. Тут – всё по делу, - даже суета по делу. Тут ценят мелкое: в присутствии гор ничего другого и не остаётся. Перед их лицом можно быть только честным, сдержанным и поневоле-глубоким: тут не забабахаешь Саграду Фамилью, всю кипящую от стремления произвести впечатление, - перед горами стыдно станет).

Конечно, мне так и хочется сказать, что присутствие такого масштаба, каково присутствие Пиренеев (ах, горькое, горькое имя их, горькое и жгучее, скрученное в жгут) в Андорре, - должно напоминать о смерти. Смирять гордыню, загонять, забивать её вглубь. В глубокие штольни.

И это надо иметь силу выдержать. Горы её воспитывают. Терпеливо.

Конечно, всякий город говорит нам о нашем собственном, не имеющем к нему никакого отношения, через это только и читается, - на Андорру очень отозвались мои персональные архетипы. Господи, как она напомнила мне – как вернула в телесном переживании, в его интенсифицированных, сгущённых подробностях – городки северо-западной Чехии. Как она БЫЛА ими – всеми сразу: кратким, плотным, точным, преувеличенным – с подчёркиваниями, даже восклицательными знаками на полях – их конспектом. Для меня она была прямолинейным до прозрачности, чуть ли не до тавтологичности иносказанием Чехии, случившейся впервые со мной ещё в пластичную пору формирования архетипов, Чехии, которой я никогда не любила и не хотела чувствовать в каком бы то ни было своей – но архетипы на то и архетипы, чтобы проясняться, уточняться, укрепляться всей последующей жизнью. Теперь всё, что их хоть сколько-нибудь напоминает – для меня о начале жизни, о режуще-ранней, ранящей юности, о металлическом её воздухе. Резким разворотом возвращает меня туда.

…Чехия, «твоей земли и жимолости». Жёсткой. Скудной. Чужой.

…а есть города, созданные нарочно для их идеализации со всеми её преувеличениями, слепотами, незамечаниями очевидного, отрывами от так называемой эмпирической реальности (реальности ведь всякие бывают, эмпирическая – та, которую возможно пощупать и исчислить, только одна из них, а есть и символическая, и эмоциональная, да мало ли какие ещё). Просто потому, что человеку и такое отношение тоже нужно для полноты человечности. Рационального понимания одного мало, в нём задохнёшься.

(Чуть излишне говорить, что для меня, недостойной, такой город для идеализации, домысливания, дочувствования, для повышенной внутренней интенсивности, город персональной, чувственно проживаемой вечности, опыт которого для той же полноты человечности необходимо повторять, повторять, повторять, – Петербург. Чуть излишне, но всё-таки – зная смысл в повторениях - скажу.)

Впрочем, может быть, для домысливания и идеализации – наряду с рациональным пониманием, параллельно ему, вопреки ему, в интенсивном диалоге с ним – создано вообще всё сущее. У всего, на что ни посмотри – неразъемлемо-двойное назначение. В этом смысле тот же Петербург ни от чего сущего под небом принципиально не отличается, кроме одного: высокой его интенсивности, адресованной тем, кто к ней, вот именно к этой интенсивности именно этого города, особенно и жадно восприимчив. Например, мне.

Есть города, самого воздуха которых не хватает для полноты жизни, для полноценной, так сказать, экзистенциальной динамики, самого, только в них бывающего света. У меня, пожалуй, по большому счёту такой только один (Москва не считается, она – условие всех условий и точка всех отсчётов, с ней – телесное тождество, куда ни отправься – всюду везёшь её с собой): Петербург – с его каменностью, сыростью, зябкостью, жёсткостью, тонкостью, требовательностью, надменностью, - со всем, что составляет действенный противовес московской разлапистой (равно необходимой – но очень нуждающейся в корректировке) эстетике, пластике и хаптике. (Остальным любимым городам я просто рада, хоть бы и изо всех сил рада, а этого не хватает в психосоматическом составе. Безвылазным, но остро нуждающимся москвичам я бы выдавала его в таблетках.)

Но город городов этого года, конечно, Амстердам.

Меня ничего с ним не связывает – эта моя география совсем не экзистенциальна, - всего несколько дней мимолётных впечатлений. Я даже допускаю, что из городов, щедро дарованных мне уходящим годом, Стамбул (вокруг которого всё кружу, не решаясь приступить к формулировкам) куда значительнее Амстердама (хотя бы потому, что его – драматически, трагически два: Стамбул и Константинополь), а Триест, Милан и Турин по меньшей мере ничуть не уступают ему в значительности. (Разве вот Турин - совершенно пронзительный. - Чем севернее, чем жёстче – тем более почему-то моё, - и в Турине есть эта жёсткая, внятная мне северность; одновременно и тревожность – и «стальная выправка хребта», и плотность, которая силой берётся.) Но не в значительности же дело, в конце концов. Дело в эстетике (и вот она-то как раз ох как экзистенциальна!), в её тревожащей точности.

Ходя по его улицам, вдоль его каналов, я шалела от беспричинной, безосновной, безрезультатной любви.

Бог ли, бытие ли – говорит с нами голосами городов (собственно – голосами всего говорит, просто голоса городов – одни из самых сильных и громких). И вот устами Амстердама – его тяжёлыми, влажными, каменными устами – Говорящий сказал мне что-то очень важное. О нет, и не гармонизирующее, и тем более не успокаивающее (Амстердам напряжён и тревожен – сразу родство, сразу понимание – ещё до понимания: я же, дорогой мой, сама такая), и не оправдывающее, и даже не «приятное» - но важное. В нём нет «родного» 9остро-экзотичное, пожалуй, найдётся), «соответствующего» (хотя, впрочем – как-то соответствующее есть), нет, наверное, даже «адресованного», - но есть важное, взывающее к пониманию. К нему хочется возвращаться и возвращаться памятью-воображением (они же неразделимы), вчитываться и вчитываться в это сообщение Говорящего. Вчитывать его в себя. И погружаться, и впитываться (ему идут метафоры влаги), и сливаться с его сумерками. Ничего не связывает, ну да, – но хочется связать. Даже не имея к тому никаких оснований.



( и )

На собянинские преобразования в Москве, на его зачищающую город практику у меня непопулярная точка зрения.

Нет, мне совсем не нравится то, что он делает (в частности, не нравится преобразование живых, сложных и многомерных некогда улиц в плоские пешеходные зоны, мне это видится вымертвлением и упрощением живого города; не говоря уже о разрушении исторических зданий с многодесятилетней памятью), но думаю я о том, что что бы он (и кто бы то ни было) тут ни выделывал, Москва не перестанет быть собой, она так устроена. Она будет восстанавливать себя из любого материала, любой материал перерабатывать в себя.

Большевики, живодёры пострашнее нынешнего мэра, перекраивали её, снося непредставимо, недопустимо громадные пласты жизни и памяти, ещё и гораздо круче. Москва имела все шансы стать чем-то до полного неузнавания другим – и всё равно узнаётся.

Москва – город-палимпсест.

Этот город состоит из утрат. Пуще того – он создаётся ими, рождаясь из постоянных – и, разумеется, катастрофических – отрицаний самого себя.

В нём есть какие-то гармонические силы, залегающие гораздо глубже всего этого и позволяющие ему всё это выдержать.

Есть города, в которых время копится столетиями, тысячелетиями, нарастает слоями на стенах, не разрушаемых на протяжении жизни неисчислимых поколений; которые все уже состоят из времени и памяти как из основного своего материала, почти вытеснившего камень, растворившего его в себе. Жизнь тихо, терпеливо, непрерывно намывает в них себя, наращивает, будучи уверена, что никуда она не денется. Входя в такие города (хоть в ту же Падую, которую не перестаю вспоминать, прожитую на протяжении одного-единственного, огромного, интенсивнейшего апрельского вечера, - бывает опьянение городами, интоксикация городами? – ещё как бывает), входишь сразу в плотную-плотную – почти твёрдую - толщу чужих жизней, их смыслов, предсмыслий и снов, в надышанный поколениями воздух.

Но Москва, которая всю эту наросшую шкуру время от времени резко и болезненно с себя сбрасывала, тоже ведь – вся целиком – состоит из времени и памяти. Это и её основное вещество. Только содержится оно в воздухе – и вот уж оттуда точно неизъемлемо.

Сколько ни соскребай написанное, всё равно будут проступать сквозь новейшие записи старые соскобленные строки, а ещё того сильнее – основа, которая все их держит, все их превосходит. Странным образом, город (понятно, что не только Москва, но Москва – из тех, на чьём примере это видно отчётливее всего) создаётся не зданиями, даже не комплексами их, не теми структурами, в которые они срастаются. Он создаётся идеей, разлитой в воздухе, впитанной в изгибы пространства, в землю, в стены каждого из нововозводимых и новоразрушаемых зданий. Дома, улицы, кварталы, районы замышляются, появляются, исчезают, забываются, вспоминаются и забываются снова, а город, упрямый и упорный, - остаётся.

( Read more... )

…а ещё есть, наверное, города, которых не стоит видеть вообще никогда: затем, чтобы интенсивнее воображались, безудержнее насыщались смыслами. Которым назначено быть городами-стимулами, разращивать, воображаясь, наши внутренние пространства. Быть знаками дали. Оставаться в эдакой особенной категории невозможных возможностей.

В сущности, это – разновидность несбывшегося, конечно. Всякое несбывшееся – хранилище содержаний, которые в сбывшееся почему бы то ни было не умещаются. Не дай Бог ему поэтому сбыться, стать осязаемым. а значит – ограниченным фактом: куда нам тогда деть все эти содержания? Сбывшись – несбывшееся схлопывается, теряет объём. Оставшись несбывшимся, оно обогащает наше существование бесконечным количеством измерений: сколько ни насыщай его смыслами, образами, значениями – оно не переполнится никогда, оно всё вместит.

Затем и нужны города, которые мы никогда не увидим.

( Read more... )

И вот сижу и понимаю, насколько важно было – «энергетически», пластически, в смысле внутренней-то пластики – надышаться петербургским воздухом и насмотреться на петербургский свет (который – тоньше московского). Это само по себе очень раздвигает внутренние горизонты, выращивает лёгкие и глаза. Вот есть города, которые просто принимаешь к сведению, а есть и такие, которые прочитываются как интенсивное личное сообщение – такое, которое подлежит медленному внутреннему развёртыванию и, понятно, окончательным образом в слова не переводимо. Вот Питер как раз такой – понятно и то, что такие сообщения не обязаны быть ни всякий раз комфортными для слуха и глаза адресата, ни даже сразу и без остатка понятными. Понятно, что Питер - город жёсткий, сложный, закрытый (при всех-то распахнутых пространствах!), со многими напряжениями и внутренними порогами, - интровертский город, со многими масками – но этим и притягивает: сразу понимаешь, что так оно в его случае и должно быть. Ходя по городу, воображала себе мысль, что человеку русской культуры для внутреннего (динамического, трудного, неустойчивого – но всё-таки) равновесия необходимы два полюса, чтобы опираться на них: Москва и Петербург, в их великой, до противоположности и противоречия, разноустроенности и разноорганизованности. Обобщение, конечно, дерзкое, скорее всего не каждому носителю русской культуры такое надо. Но мне надо точно.

А о мощном сине-стальном цвете Невы, сильном, сильнее неба, недостижимом для московских вод, - уж и не говорю.
( Read more... )

Есть города, одна мысль о которых, о воздухе и ритме которых делает (вязкого московского) человека счастливым. Таков Петербург.