Письма никому

Гружу себе тихонечко неаполитанские фотографии на фейсбук – их пересматривание и отбор, отбор и пересматривание - форма рефлексии, между прочим, и из самых действенных, - да печалюсь о невозможности удержать в руках свет и воздух неаполитанских дней с их тонкими, зыбкими, мимолётными оттенками, на которые способна только поздняя осень - магическое время, придающее глубину всему. - Неаполь - тот счастливый случай, когда дело не в красоте, выжигающей глаза: он отчаянно-неравномерен, вызывающе-разнороден, тороплив и скомкан, беззастенчиво-эклектичен (да ведь это – форма свободы!), честно- и свободно-неряшлив, - но в интенсивности, но в тесноте эстетического (скорее вообще - сенсорного) ряда – его много, много, много на каждую единицу пространства! он весь толпится сам в себе, сам себя расталкивает. Он неожиданно-торжествен - и одновременно (что редко бывает!) нетребователен: неаполитанская интенсивность не трясёт реципиента за грудки: смотри же, соответствуй, будь на высоте воспринимаемого… благоговей, в конце концов! Не надо ему никакого благоговения. Он, бесшабашный, милосерден к низкому, он, грустный, со многими темнотами внутри, веселится с ним. Он, приморский, переменчив, как капризная красавица (но эта красота не задаёт дистанции, потому что и щёки перемазаны, и одёжка в заплатках – а глаза горят!), - то дождь охапками, то вдруг солнце в глаза, его колотит (счастливая) лихорадка существования. Он без опаски пускается в преувеличения и безмерность, то в пафос, то в мрачность, то в хохот. Он старик и подросток сразу, вперемешку (кто больше? оба больше!). Не трясёт, нет, - но хватает в охапку и кружит, кружит, кружит… - а то бежать наперегонки, а то потягиваться и лениться. Дурачится, резвится, хмурится, дичится, отворачивается, бросается в объятия – и всё это сразу, не пройдёт и пяти минут от перепада до перепада. Он тревожен (тёмные складки дворов – не хуже петербургских; со сложным и многослойным подсознанием – это сразу, телесно понимаешь, даже не зная, о чём оно) и свободен, напряжён и бесшабашно-пофигистичен одновременно – ну как такое может быть? А ведь может! И щедрое, щедрое, распахнутое море, живой и чувственный опыт безграничности, которого хватит на все глаза, сколько ни смотри. – Ну как такого не любить? Вот и я говорю.

А ещё я с нежностью вспоминаю Белград (бывший уже шесть с лишним лет назад). Он какой-то совсем свой, интуитивно понятный (по крайней мере, устойчивая иллюзия такая была). Хочется иметь повод попасть туда ещё.

вытащу из фейсбучного обмена репликами о Риме, - из той пучины, как что в неё канет, уже ничего не выгрести.

Думаю я о том, что Рим - предмет многолетних (чтобы - на всю длину потёмок) размышлений и чувствований даже для тех, кто не живёт там сколько-нибудь долго, а время от времени там появляется. Что есть такое «римское вещество», вещество римского существования, остро-характерное, которое постоянно, годами, где явно, где неявно, прорабатываешь самой собой (и вращиваешь в себя), раз или два его хлебнувши.



( Read more... )

Рассматривая в ФБ (лишь-бы-не-работать) фотографии Дмитрия Бавильского из Италии (в самом слове «Равенна» столько вечности-и-времени одновременно, столько гула памяти, что, кажется, даже никакого настоящего города не надо, достаточно слова, да и город ли она, - она символ, а то, что она при этом ещё и город – это Господь из неисчерпаемой щедрости своей так устроил), - так вот, рассматривая всё это, вспоминая собственные итальянские опыты, переживаю я стойкое чувство, что в Италии существует прямая, непрерывная и очень короткая – мгновенное замыкание - связь с античными корнями нашего с вами европейского существования. Связь реальная, чувственная, сиюминутная (по мне, она там сильнее даже, чем в Греции, хотя это уж я не понимаю, почему, - из-за веков турецкого владычества над греческой землёй?). Она там простейшая – колористическая, фактурная, ольфакторная, и одновременно там такая плотная спрессованность и интенсивное повседневное присутствие ВСЕХ решительно времён, на этой земле случившихся, настолько явно то, что они там не вытесняют, не отменяют друг друга, а просто накапливаются, прессуются в плотную гудящую цельность, - что вообще непонятно, как тамошние аборигены всё это выдерживают, сохраняя здравый рассудок. Ведь это же всё совершенно неистово. Эта земля – вся, сплошь – живая память, с акцентом одновременно на оба слова, и «память», и «живая». Эта память дышит, расталкивает участников текущей повседневности, присутствует в ней на равных с прочими правах. Она во многом горькая, трудная, и как это ухитряется не отменять разлитой во всём, впитанной во всё гармонии (а сложным образом с нею соработничать) – в голове не укладывается.

Жители этих мест, кажется, с этой своей античностью и средневековостью не церемонятся, не благоговеют перед нею, не сдувают с неё пылинок, - они с нею, в ней живут, как на собственной кухне, приспосабливают её под собственные нужды, - от чего она ни на минуту не перестаёт быть самой собою. Настоящей, глубокой и страшной - и притом совершенно обыденной, как изрезанный поколениями ножей кухонный стол, на котором каждый день готовится хлеб насущный.

«Красота» - лишь одна из форм итальянской интенсивности (притом, что удивительно, - не нарочитой, не избыточной, не надрывной и экстатичной, не напрягающей своего созерцателя, что почти на каждом шагу происходит, например, в старой Праге, в моём возлюбленном, пропитанном тревожностью Амстердаме, - а какой-то очень естественной и человекосоразмерной), хотя из самых значительных её форм.

Я, однако (и в этом нет противоречия), понимаю людей, до безумия, до зависимости и навязчивости влюблённых в Италию. Есть такие внеитальянские типы. Я не из их числа, я просто очень это понимаю.

( Read more... )

- почти скорописью.

Иные / чужие города не дают смыслов (для смыслов всё-таки требуется большая работа глубины), зато дают множество плодотворных предсмыслий, множество семян для будущего терпеливого проращивания. Столько сырья, что до него, до самого его количества, до собственной способности справиться с ним надо будет ещё долго-долго дорастать.

Падуя, апрель 2017:( Read more... )