yettergjart: (Default)
Мне жаль отпускать 2019-й год, видеть, как он на глазах превращается из живого и дышащего – в воспоминаемый. Не потому, что в нём было что-то достигнуто, сделано, «успето» или «не успето» - такая это всё суета, чем дальше, тем отчётливее понимается суетность и мелкость всего этого (по крайней мере – в моём исполнении; в нём уж точно; притом настолько, что даже, грешным делом, раздражать уже начало, - слишком знаю, что это ничего не значит, сколько бы я ни понаделала – не значит ничего. Можно, конечно, нагрузить всё это значениями, это я очень даже умею, - да только это всё будет самообман, слишком знаю, как это делается, где нитки торчат). Не потому даже, что в нём было хорошо (предположим, - хотя да, было) или, допустим - что уже более сильный аргумент, - осмысленно (чем опять же дальше, тем упорнее чувствуется, что дело не в этом; «смысл» - просто любимая утешалка, обычно – самая действенная из всех, но не более того). Жалко просто потому, что он был, что его больше не будет – нигде, кроме как в той полноте прошлого, в которой он будет всегда. Жалко убывающей полноты предстоящего. Банально, но старость хороша ещё и тем, что банальностей уже не боишься. Это в молодости страх как хочется быть оригинальной.
yettergjart: (Default)
Почти всю жизнь – по крайней мере, создательную, «взрослую», самопроектирующую жизнь, ловившую сама себя в ею же спроектированные клетки - думалось, что работа – это структура, несущий костяк, вокруг которой нарастает всё остальное и без которой ничему не на чем будет нарастать. Теперь всё больше, всё упорнее чувствуется, что работа – внешнее. Она не держит структуру, структуру держит не она. Она - листва, которую, по мере её созревания и увядания, сдувает с твоих веток ветер всё более поздней осени жизни. Она – шкура, ветшающая, всё более истёртая, Как ни кутайся в неё – она не греет. Она всё больше сковывает движения. Её всё больше хочется сбросить.

Подставить себя ветру без всяких шкур. А если, что весьма вероятно, станет холодно, - так и замёрзнуть.

Исступить из этого ложного, лгущего тепла. Всё более ненадёжного.

И теперь кажется, что настоящее – это те чёрные, голые ветки, которые (на какое-то время ещё) останутся.
yettergjart: (Default)
Старость – или, скажем, предстарье, веду наблюдения сейчас в основном за ним, в самой, классической, сложившейся старости ещё не бывши - очень родственна подростковому возрасту ещё и эмоциональной динамикой: тем, например, что внутренний протест, да и сильный – от имени того ядра человеческого существа, которое мнит себя абсолютным – вызывают социальные условности, ритуалы, «игры», с которыми не хочется отождествляться. Хорошо помнится, как в отрочестве бросались в глаза «условности» и как они раздражали – как «ненастоящее» и «неправда». Вот теперь очень похожим образом чувствуется, какое оно «ненастоящее» и какая они «неправда», как-де они разыгрываются на поверхности, не задевая вожделенной, единственно потребной «глубины». (Разумеется, аспект подлинности в них тоже есть. да ещё какой, просто есть жизненные этапы / состояния, когда внутреннему глазу хочется от этих аспектов отворачиваться, не замечать их, - он с них соскальзывает.) – Всё это объясняется, думаю, довольно просто: и подросток, и «предстарок», оба – бунтари (один – чаще всего явный, второй, наобжигавшийся и других наобжигавший, по большей части всё-таки тайный), смотрят на всю совокупность социальных условностей в значительной степени извне. Первый ещё целиком не вошёл в неё, не сделал её частью себя (которую он же мог бы и защищать – как и делают взрослые. Да иные так виртуозно делают, что готовы искренне усматривать во всех этих условностях инструменты любимой с отрочества «глубины», пути к ней, - а если вдуматься, то они не так уж и неправы). Второй уже выходит – и его тянет на эту свободу, она у него возрастная, стадиальная задача, как в молодости – социализация и «обретение себя» с помощью элементов социального конструктора. Теперь мы этот социальный конструктор, сооружённую из него конструкцию разбираем – и с интересом рассматриваем детальки.

Осталось подумать, что самым гармоничным и правильным было бы (стремясь к - не менее «глубины» любимой - всечеловечности) совмещать в себе оптики всех возрастов, не вытесняя одну другой, а взаимонакладывая их друг на друга, комбинируя их друг с другом, видя ими любой предмет с максимального количества сторон, достигая таким образом стереоскопии. – Понятно, что гармония недостижима – по крайней мере, для меня, начисто лишённой её дара – и тем сильнее ею уязвлённой и взволнованной (волнует-то всегда то, что не дано, а ещё сильней – то, что невозможно), но ведь можно же к ней стремиться. – И раз она всё равно никогда не будет достигнута, это вполне способно выполнять роль персональной, портативной (a misura d’uomo, a misura di se) бесконечности.
yettergjart: (заморозки)
Вот чего страстно не терпелось, изо всех сил не выносилось не выносилось в начале жизни – во всей первой её половине, да, пожалуй, ещё и в доброй части второй – это скудости, мелкости (в смысле отсутствия как глубины, так и крупности), разреженности, осторожности… (всё это заранее и категорически отождествлялось с вторичностью, второсортностью, окраинностью – сумерками бытия) - жадно хотелось сочного, жаркого, хищного избытка, мясистого, крупного, властного, бьющего в самую сердцевину жизни, чтобы жгло, чтобы прожигало. Мощного. Центрального. (Разумею не собственные качества, не их в первую очередь, но качества воспринимаемых объектов, действий, пространств, состояний).

И Боже мой, как теперь хочется ясности и тишины, открытой во все стороны медленности и прохлады.

По всей вероятности, в известной степени это можно объяснить простой и честной возрастной усталостью. Но можно и тем (и оно, кстати, в тесном родстве с первой, - усталость – мудрая наставница, многое показывает, чего избыток сил не видит, не позволяет видеть, застилая глаза), что внутренний избыток и жар поняли наконец свою самодостаточность и во внешних стимулах не нуждаются. Почти не нуждаются. Нуждаются всё меньше.
yettergjart: (Default)
В сущности, в росте, в самом стремлении к нему, в самой (навязчивой) потребности в нём (а она, да, навязчива! она ставит в зависимость!) есть что-то безответственное. (Соблазн безответственности: отказ смиряться с поставленными тебе [природой, наследственностью, обстоятельствами, чем бы то ни было] рамками, отказ от труда вписываться и врабатываться в них. (А тут еще соработничает с этим соблазном соблазн самоутверждения. Все мнится - чем больше ты будешь, тем, уж конечно, значительнее. - Отдельный вопрос, для чего тебе нужна эта "значительность". Что ты будешь с ней делать.) Выпираешь, как квашня, за эти рамки, - пренебрегая ими, мня себя вправе пренебрегать: расту же! - Куда растёшь, зачем!? (Не затем ли уж, чтобы пренебрегать тем, что, кажется, ты перерос!? - А ведь и затем тоже.)

Право, в самоумалении (в сопутствующем ему благоговейном замирании перед миром) - куда больше и честности, и достоинства.

Если уж так этих последних хочется.

А так вообще-то мне кажется, что одержимость ростом, навязчивое стремление к нему - (всего-навсего) рудимент детства, когда расти было нормально, правильно и нужно, - это было стадиальной задачей (да и вообще в начале жизни еще действовало: в юности, в молодости...). Детство вообще-то стоило бы ммммм - перерастать. Рост - как совсем не странно - состоит именно в том, чтобы перестать расти.

Заняться врабатыванием в заданные тебе рамки. Расти, если угодно, вглубь, - к убыванию.

А раздувающийся, как пузырь, в конце концов лопнет.
yettergjart: (Default)
Ранняя старость (грозовое время – не хуже молодости: ну да, молодость старости, новые нехоженные, необмятые тропы) – столкновение двух атмосферных фронтов, двух состояний воздушных масс: воздуха горячего и холодного, - (привычной с начала жизни – вот и воспроизводится автоматически, не заботясь о том, не исчерпала ли уже она свои ресурсы) раздирающей страсти по миру, жарко-чувственной – как всякая страсть, по присутствию в нём, по овладению им, по подминанию его под себя – ррррр, кто говорит о результатах, единственно ради процесса, сладостного процесса, самоценного процесса – и потребности в большом гулком молчании. В огромной – до самого горизонта, просторной, оглушительной тишине. Включая, разумеется, и деятельностное молчание, - да его в первую очередь.

О, у усталости свои наслажденья – и не менее огромные (и не менее требовательные!), чем у полноты сил.

Яркие, пылающие краски осени.
yettergjart: (Default)
Что-то разлюбливаю я, однако, интенсивность, бывшую милой сердцу моему чуть ли не всю жизнь подряд, с отрочества уж точно. Куда важнее, дороже, интереснее (неожиданнее!) дел оказываются (в каких тонких подробностях, щедрых оттенках раскрываются) промежутки между ними, когда нет над тобой никакой крыши, а видно прямо сразу небо и звёзды. Ну или дождь на башку льётся, приходится прятаться. Но дождь-то не вечен, - сразу хочется обратно. Под звёзды, на воздух.

В дикие области нерегламентированности существования. В промежутки, которых в пору захваченности работой (эта пора ещё не миновала, но свою тщету уже вполне обозначила) остались толком не рассмотренными. А там – такое растёт, такое ползает и летает… И – воздух, воздух.

Да, ничто тебя в этих промежутках не закрывает, тем самым и не защищает, - работа возводит вокруг человека плотный каркас (притворяясь, очень искусно, оптическим прибором, который-де только фокусирует и тем самым обостряет твоё зрение), - она на самом деле зашоривает и ослепляет (ну, за то, знамо дело, и любим, за то и любили мы её на протяжении долгой, долгой жизни, когда столько раз – да постоянно! - надо было спрятаться под её навес, в её загон от того или сего). Но и пусть. Не я ли долблю себе всю, опять же, эту длинную, длинную жизнь, что беззащитность – самое честное? (и в работе, стало быть, есть изрядная доля самообмана. Про что только она, голубушка, нам не врёт: и про осмысленность и оправданность нашей жизни, и про нашу ценность и «востребованность» за пределами собственной персоны, и чуть ли не про само преодоление смерти – а про это она очень сладкоголосо умеет… Врёт, зараза.

Когда-то она представала ещё и обликом свободы, более того – одним из самых надёжных её воплощений. – Ну да, как же.)

Ах, старость, старость, время большого выдоха – Большого Выдоха. Понятно, что и она на свой лад морочит человеку голову, что и она обольщает (а в действительности, понятно, «всё не так, как на самом деле»). Но стадии жизни, помимо всего прочего, различаются и тем, чем человек склонен и согласен обольщаться.
yettergjart: (Default)
…Ну так и путешествующий отовсюду добывает молодость (упорно, заново и заново приводя себя в состояние неготовности, неадаптированности, растерянности перед миром – перед новыми для себя областями его; выбивает себя из уютных привычек – как некогда юность выбила его из детства, и теперь бы ему повторять, повторять эту травму, заморачивая себе голову иллюзией роста, которая с нею устойчиво связана; вымучивает из себя открытие мира на той возрастной стадии, когда уж и закрывать бы пора. Понятно же, что всякому возрасту сопутствует свой набор задач и практик, и вот старости как раз сопутствует закрытие, воздержание, отказ, освобождение себя от мира, мира от себя. А ты хватаешь, хватаешь…), затем и ездит: за пьянящим, хмельным веществом молодости. В разъезжаниях по свету есть, разумеется, сильная компонента и самообмана (ну, она и в чтении есть – когда вчитываешь в себя другую жизнь и думаешь, что она твоя), и самоманипулирования. Отдельный вопрос, что весь этот самообман и самоманипулирование необходимы как противовес естественным процессам свёртывания, закрытия (человек закрывается перед собственным концом, как цветок перед ночью). В отношения со старостью и старением (как и в отношения с Той, к Которой они ведут) почему-то непременно, настоятельно входит то, чтобы не сдаться им без боя.
yettergjart: (Default)
Есть у меня два, с детства неизменных, внутренних вопроса, с которыми по сей день и живу: "почему я - это только я" и "как другим удаётся быть другими". Если первый вопрос вкупе с его главной героинею с годами всё более теряет значение (так сказать, биографическое возрастание "я" состоит в его убывании), то второй зато не перестаёт быть жгуче-интересным и до сих пор не обрёл ни окончательного, ни вообще удовлетворительного ответа. И всё, чем я пытаюсь заниматься, что составляет предмет моего внимания, - в сущности, об этом.
yettergjart: (пойманный свет)
Июль скатывается в последнюю предденьрожденскую декаду, наливается в ней золотистой сладостью, становится почти августом, немного даже сентябрём. Как компотная гуща на дне большой кастрюли в детстве (потом уже не были интересны и не практиковались ни компот из – хрустящее, пересыпающееся с тихим стуком слово - сухофруктов, ни гуща его; эта штука, да с белым хлебом – стойкий вкусовой маркер первых – огромных! - пятнадцати лет жизни) – сложно-радостная уже самим своим осенним цветом: прозрачно-коричневый разварившийся изюм, нежные дольки яблок с твердоватой шкуркой, дочерна густой скользко-липкий чернослив (скользко-липко, в ответ ему, и само его имя), сладко-рыжая расползшаяся курага (рогастое упрямое, упругое слово).

Ах, первофактура бытия.

Вот что-то такое делается с июлем, когда он наконец иссякает, когда он уже всем телом – незаинтересованным незаметно, чуткие заинтересованные только это и ловят - обещает осень. Оставшееся от него, концентрированное июльское бытие, сладость и спелость – можно и должно черпать ложкой.

На смену рыхло-рассыпчатой – не опереться, - сухо-воспалённо-красной цифре 53 идёт грубо-кирпичная, угловато-плотная 54 (блёкло-красный, блёкло-синий. Выцветшая вся, выгоревшая. Долго лежала цифирка на солнце жизни). Совсем чужая, внешняя, странная.

Господи, 54 – это же ответственность… не знаю даже какая, но ответственность – которой я, как водится, не соответствую.

Я не готова к этому возрасту.

Всякий раз тоска перед наступлением нового личного года – дней за десять уже начинает начинаться, время чем ближе, тем быстрее скатывается в его воронку, в последнюю неделю уже ухает вертикально вниз. Тоска ли, тревога ли, обе ли они вместе, неразличимые, неразлучные? – вдруг, вечно думаешь, будет теперь хуже прежнего, вдруг не будет получаться то, что получалось до сих пор? С нарастанием возраста, с увяданием и разрушением вероятность этого всё выше и неизбежнее. Понятно, что тем драгоценнее те участки существования, на которых хоть что-то ещё получается, но.
yettergjart: (Default)
Вещество старости вырабатывается в человеке, пропитывает его, наконец, поглощает его всего.

Так свет наступающей весны просачивается в ветки деревьев ещё прежде того, как она наступит. Они пропитываются им – и становятся светом.
yettergjart: (Default)
К старости приходишь к какому-то дурацкому, некритичному всеоправданию. – Видимо, есть как минимум две категории (неадекватных) старичков – адекватных оставляем сейчас в стороне, я не из их числа: капризно-ворчливо-раздражённых и сентиментально-восторженных. Скорее всего, я буду чем-то вторым, хотя не исключено, что первое – это просто следующая стадия. (Для сентиментальной восторженности надо всё-таки иметь сильные защитные механизмы, а силы с годами нас покидают.)

Теряя бытие, ускользающее из твоих рук, думаешь: будь благословенно всё уже потому только, что оно было.

А может быть, это такая персональная магия (самообман, как уж не всякая ли персональная магия?): думаешь – вот буду я им всем, уходящим, восхищаться и умиляться, - глядишь, оно сжалится и, хотя бы из благодарности, меня не покинет.
yettergjart: (Default)
Вот и сгорел почти март.

Уже хочется (ещё не чувствуется в полной мере возможным, но уже хочется) жить просто так, ради самого процесса, смаковать бытие. Это привилегия старости, как и детства.

Вхожу в сумеречную зону жизни.

Как и во всякой сумеречной зоне, в ней снятся сны наяву – огромные, размером во всю миновавшую жизнь.

Открыть дверь старости: чтобы она не ломилась в запертую, в подпираемую шкафом. Всё равно ведь вломится, только насилия будет больше: и над собой, и над нею, и над естеством и плотью вещей.

А надо бы со всем этим – со всеми этими участниками диалога-борьбы – как-то договариваться. Чтобы хотя бы слышать друг друга. Ну и – друг друга не травмировать. Мало нам, что-ли, других травмирующих факторов.

Приближающийся к своему концу человек постепенно делается всё прозрачнее: сквозь него проступает его будущее отсутствие, жизнь после него – как сквозила в некрепком ещё младенчестве жизнь до него, - всё более пренебрежимо-мало то, что их разделяет - и в конце концов они смыкаются.
yettergjart: (Default)
Ничего нет слаще домашней одинокой работы и мечтания о недоступном мире. Доступность мира, схлопывание дистанций снижает, упрощает, профанирует его.

Вообще, самое сладкое в событиях ли, в работе – приготовления к ним да воспоминания о них

(молодость да старость всякого дела, ранняя его весна и всё более поздняя осень. Внешняя его, по сути, оболочка. Самое крепкое. А зрелость-сердцевина – промелькнёт театрального капора пеной).

(В работе приготовительная стадия точно сладка, она даже терапевтична: снижает страх перед предстоящей работой, заговаривает зубы чувству неминуемого бессилия перед нею. Да, наверное, и детство с молодостью делают то же самое – очаровывая нас миром вопреки и параллельно всем страхам перед ним, делая мир не просто выносимым и приемлемым, но, пуще того, страстно желаемым). Но воспоминания, конечно, слаще, потому что случаются – созревают, разворачиваются – тогда, когда событие уже отпускает нас на волю.

Это сладко (и насыщено жизнью, сильной, сложнодифференцированной!) настолько, что впору поддаться соблазну думать – вот бы проживать события сразу в статусе и модусе воспоминания, минуя их «актуальную» (припирающую человека к стенке) стадию.

Ну, или проскакивать её поскорее, претерпевая, как неизбежное зло.

(Сколь же сладка, подумаешь, в таком случае старость, когда в статусе воспоминания оказывается вся жизнь.)

Даже оплакивание утраченного, осмелюсь признаться, - сладко. (Именно потому, что, будучи утрачено, оно ничего от нас не требует. Оставляет на свободе, свободе, свободе.)

И всё это, заметим, - сладости неприсутствия, неучастия, непринадлежности.

И некому молвить: из табора улицы тёмной…
yettergjart: (Default)
(она же не обо мне, я тут не более чем материал для наблюдения, - она об одном из вариантов ухода в старость) –

этика (и аксиология) достижений и результатов (неминуемо уходящих, оставляющих нас позади) сменяется в моей голове этикою (и аксиологией) состояний (собственных, остающихся с тобой в любом случае, даже когда миновали, - остающихся в памяти, прошлое не проходит, оно накапливается). Любые же результаты предсталяются только инструментами их достижения и регулирования.

Конечно, с этим связано и важнейшее внутреннее этическое требование старости: не загромождать собой мир. Оставлять миру всё больше и больше не занятого тобой пространства.

(С другой стороны, выделывание результатов, выгонка себя, вещества собственной жизни в эти состояния тоже ведь способ освободиться от себя, один из способов. Выгнать себя в эти результаты совсем, без остатка – и остаться чистой точкой наблюдения. Пока не исчезнет и она.)
yettergjart: (Default)
Со старением ровесников, с собственным старением перерождается ткань бытия.

Но теперь, теперь только я понимаю всей собой – не головой, а вообще всем, опережая голову – что старость, выпутанность, насколько возможно, из социальных уз, существование после самой себя – это огромный выдох, возможность быть самой собой в чистом виде, помимо всех (или большинства) надиктованных социумом условностей, ничего никому не доказывая. Уже можно не утверждать «себя» во множестве её суетных, надуманных, исторически преходящих определений. Уже можно себя отрицать, не замечать, что угодно, - останется – пока будет оставаться – самое существенное.

И это так велико, что мудрено ли, что и плату спрашивают соответствующую. Такое возможно только перед лицом небытия.

Удивительно, насколько в молодости (которая вся так помнится, так живо и подробно, будто она – ещё чувственная реальность, будто она здесь-и-сейчас) этого не знаешь.
yettergjart: (Default)
Конечно, с возрастом отделяешься от себя, оставляешь себя позади. И смотришь на себя, разумеется, всё более извне. И даже оглядываться хочется всё меньше.

А ещё понимание собственной нескладности, неудачности, неполноты своей человечности, оказывается, счастливо примиряет с собственной смертностью, - делает её, невместимую, более вместимой, неприемлемую – более приемлемой (и даже, что совсем немыслимо, - необходимой). Вот была бы я, думаешь, хороша, умна, гармонична, делала бы людей счастливыми (что угодно поставить в этот прекрасный ряд из списка неимеющегося, а хоть бы и весь его) – жалко было бы такую замечательную меня. А так – смахнёт Господь мокрой тряпкой с аспидной доски это неловко написанное слово, спотыкновение божественного Его грифеля – и мир станет, пожалуй, даже лучше.
yettergjart: (Default)
Поскольку и сделанное уходит, и несделанное уходит, - в конце концов они уравниваются в статусе, да наконец и в самой сущности, - сливаются до неразличимости. Причём гораздо быстрее, чем может показаться.

Это – тоже освобождение от биографии и от сопутствующих ей амбиций, да.
yettergjart: (Default)
Накапливать присутствие – внутри себя. Не растрачивать его направо и налево.

Возрастные стадии отличаются, помимо многого прочего, ещё и соотношением (само)накопления и (само)растраты, - причём, может быть, и внутренней структурой этих действий (этих модусов поведения). В молодости (вообще – на восходящей стадии жизни, она не тождественна молодости, не сводится к ней), тратя себя, себя наращиваешь. На нисходящей стадии – уже нет.

Наверное, это огрубление, что-то всё-таки приобретается (в смысле глубины существования, чего ж ещё, ради него всё), но – такова тенденция.
yettergjart: (Default)
…и пуще всего прочего: кажется уже, будто, когда никуда не хожу и ничего не происходит – это-то и есть самое настоящее, а когда хожу и происходит – это всё спектакль и декорации, декорации и спектакль.

Разумеется, знаю, что на самом деле всё - настоящее (да, даже имитация, потому уже, что из настоящего материала сделана, настоящими усилиями создаётся), что «нет пустой породы». Но это знается головой (которая, как известно, занимает в человеке не так уж много места), об этом приходится себе напоминать, возвращать себя к этому усилием. – А чувствуется именно так.

И наконец-то – в соответствие такому чувству – поздняя, глубокая, тонко вылепленная, виртуозно выкрашенная осень: пепел и уголь, серебро и медь, - осень, которой ничего от человека не надо, которая ничего от него не требует, оставляет его в глубоком, как осень, покое. Наедине с (прочными, шершавыми, серо-асфальтового надёжного цвета) основами бытия.

Краски – обман. Легко наносятся, легко стираются. Бытие – оно вот такое.

December 2019

S M T W T F S
1 2 3 45 67
8 9 10 11 12 13 14
15 16 17 18 19 20 21
22 23 24 25262728
293031    

Syndicate

RSS Atom

Most Popular Tags

Style Credit

Expand Cut Tags

No cut tags
Page generated Jul. 8th, 2025 08:54 am
Powered by Dreamwidth Studios