Письма никому

Мне жаль отпускать 2019-й год, видеть, как он на глазах превращается из живого и дышащего – в воспоминаемый. Не потому, что в нём было что-то достигнуто, сделано, «успето» или «не успето» - такая это всё суета, чем дальше, тем отчётливее понимается суетность и мелкость всего этого (по крайней мере – в моём исполнении; в нём уж точно; притом настолько, что даже, грешным делом, раздражать уже начало, - слишком знаю, что это ничего не значит, сколько бы я ни понаделала – не значит ничего. Можно, конечно, нагрузить всё это значениями, это я очень даже умею, - да только это всё будет самообман, слишком знаю, как это делается, где нитки торчат). Не потому даже, что в нём было хорошо (предположим, - хотя да, было) или, допустим - что уже более сильный аргумент, - осмысленно (чем опять же дальше, тем упорнее чувствуется, что дело не в этом; «смысл» - просто любимая утешалка, обычно – самая действенная из всех, но не более того). Жалко просто потому, что он был, что его больше не будет – нигде, кроме как в той полноте прошлого, в которой он будет всегда. Жалко убывающей полноты предстоящего. Банально, но старость хороша ещё и тем, что банальностей уже не боишься. Это в молодости страх как хочется быть оригинальной.

Старость – или, скажем, предстарье, веду наблюдения сейчас в основном за ним, в самой, классической, сложившейся старости ещё не бывши - очень родственна подростковому возрасту ещё и эмоциональной динамикой: тем, например, что внутренний протест, да и сильный – от имени того ядра человеческого существа, которое мнит себя абсолютным – вызывают социальные условности, ритуалы, «игры», с которыми не хочется отождествляться. Хорошо помнится, как в отрочестве бросались в глаза «условности» и как они раздражали – как «ненастоящее» и «неправда». Вот теперь очень похожим образом чувствуется, какое оно «ненастоящее» и какая они «неправда», как-де они разыгрываются на поверхности, не задевая вожделенной, единственно потребной «глубины». (Разумеется, аспект подлинности в них тоже есть. да ещё какой, просто есть жизненные этапы / состояния, когда внутреннему глазу хочется от этих аспектов отворачиваться, не замечать их, - он с них соскальзывает.) – Всё это объясняется, думаю, довольно просто: и подросток, и «предстарок», оба – бунтари (один – чаще всего явный, второй, наобжигавшийся и других наобжигавший, по большей части всё-таки тайный), смотрят на всю совокупность социальных условностей в значительной степени извне. Первый ещё целиком не вошёл в неё, не сделал её частью себя (которую он же мог бы и защищать – как и делают взрослые. Да иные так виртуозно делают, что готовы искренне усматривать во всех этих условностях инструменты любимой с отрочества «глубины», пути к ней, - а если вдуматься, то они не так уж и неправы). Второй уже выходит – и его тянет на эту свободу, она у него возрастная, стадиальная задача, как в молодости – социализация и «обретение себя» с помощью элементов социального конструктора. Теперь мы этот социальный конструктор, сооружённую из него конструкцию разбираем – и с интересом рассматриваем детальки.

Осталось подумать, что самым гармоничным и правильным было бы (стремясь к - не менее «глубины» любимой - всечеловечности) совмещать в себе оптики всех возрастов, не вытесняя одну другой, а взаимонакладывая их друг на друга, комбинируя их друг с другом, видя ими любой предмет с максимального количества сторон, достигая таким образом стереоскопии. – Понятно, что гармония недостижима – по крайней мере, для меня, начисто лишённой её дара – и тем сильнее ею уязвлённой и взволнованной (волнует-то всегда то, что не дано, а ещё сильней – то, что невозможно), но ведь можно же к ней стремиться. – И раз она всё равно никогда не будет достигнута, это вполне способно выполнять роль персональной, портативной (a misura d’uomo, a misura di se) бесконечности.

В сущности, в росте, в самом стремлении к нему, в самой (навязчивой) потребности в нём (а она, да, навязчива! она ставит в зависимость!) есть что-то безответственное. (Соблазн безответственности: отказ смиряться с поставленными тебе [природой, наследственностью, обстоятельствами, чем бы то ни было] рамками, отказ от труда вписываться и врабатываться в них. (А тут еще соработничает с этим соблазном соблазн самоутверждения. Все мнится - чем больше ты будешь, тем, уж конечно, значительнее. - Отдельный вопрос, для чего тебе нужна эта "значительность". Что ты будешь с ней делать.) Выпираешь, как квашня, за эти рамки, - пренебрегая ими, мня себя вправе пренебрегать: расту же! - Куда растёшь, зачем!? (Не затем ли уж, чтобы пренебрегать тем, что, кажется, ты перерос!? - А ведь и затем тоже.)

Право, в самоумалении (в сопутствующем ему благоговейном замирании перед миром) - куда больше и честности, и достоинства.

Если уж так этих последних хочется.

А так вообще-то мне кажется, что одержимость ростом, навязчивое стремление к нему - (всего-навсего) рудимент детства, когда расти было нормально, правильно и нужно, - это было стадиальной задачей (да и вообще в начале жизни еще действовало: в юности, в молодости...). Детство вообще-то стоило бы ммммм - перерастать. Рост - как совсем не странно - состоит именно в том, чтобы перестать расти.

Заняться врабатыванием в заданные тебе рамки. Расти, если угодно, вглубь, - к убыванию.

А раздувающийся, как пузырь, в конце концов лопнет.

Что-то разлюбливаю я, однако, интенсивность, бывшую милой сердцу моему чуть ли не всю жизнь подряд, с отрочества уж точно. Куда важнее, дороже, интереснее (неожиданнее!) дел оказываются (в каких тонких подробностях, щедрых оттенках раскрываются) промежутки между ними, когда нет над тобой никакой крыши, а видно прямо сразу небо и звёзды. Ну или дождь на башку льётся, приходится прятаться. Но дождь-то не вечен, - сразу хочется обратно. Под звёзды, на воздух.

В дикие области нерегламентированности существования. В промежутки, которых в пору захваченности работой (эта пора ещё не миновала, но свою тщету уже вполне обозначила) остались толком не рассмотренными. А там – такое растёт, такое ползает и летает… И – воздух, воздух.

Да, ничто тебя в этих промежутках не закрывает, тем самым и не защищает, - работа возводит вокруг человека плотный каркас (притворяясь, очень искусно, оптическим прибором, который-де только фокусирует и тем самым обостряет твоё зрение), - она на самом деле зашоривает и ослепляет (ну, за то, знамо дело, и любим, за то и любили мы её на протяжении долгой, долгой жизни, когда столько раз – да постоянно! - надо было спрятаться под её навес, в её загон от того или сего). Но и пусть. Не я ли долблю себе всю, опять же, эту длинную, длинную жизнь, что беззащитность – самое честное? (и в работе, стало быть, есть изрядная доля самообмана. Про что только она, голубушка, нам не врёт: и про осмысленность и оправданность нашей жизни, и про нашу ценность и «востребованность» за пределами собственной персоны, и чуть ли не про само преодоление смерти – а про это она очень сладкоголосо умеет… Врёт, зараза.

Когда-то она представала ещё и обликом свободы, более того – одним из самых надёжных её воплощений. – Ну да, как же.)

Ах, старость, старость, время большого выдоха – Большого Выдоха. Понятно, что и она на свой лад морочит человеку голову, что и она обольщает (а в действительности, понятно, «всё не так, как на самом деле»). Но стадии жизни, помимо всего прочего, различаются и тем, чем человек склонен и согласен обольщаться.

Есть у меня два, с детства неизменных, внутренних вопроса, с которыми по сей день и живу: "почему я - это только я" и "как другим удаётся быть другими". Если первый вопрос вкупе с его главной героинею с годами всё более теряет значение (так сказать, биографическое возрастание "я" состоит в его убывании), то второй зато не перестаёт быть жгуче-интересным и до сих пор не обрёл ни окончательного, ни вообще удовлетворительного ответа. И всё, чем я пытаюсь заниматься, что составляет предмет моего внимания, - в сущности, об этом.

Вещество старости вырабатывается в человеке, пропитывает его, наконец, поглощает его всего.

Так свет наступающей весны просачивается в ветки деревьев ещё прежде того, как она наступит. Они пропитываются им – и становятся светом.

Вот и сгорел почти март.

Уже хочется (ещё не чувствуется в полной мере возможным, но уже хочется) жить просто так, ради самого процесса, смаковать бытие. Это привилегия старости, как и детства.

Вхожу в сумеречную зону жизни.

Как и во всякой сумеречной зоне, в ней снятся сны наяву – огромные, размером во всю миновавшую жизнь.

Открыть дверь старости: чтобы она не ломилась в запертую, в подпираемую шкафом. Всё равно ведь вломится, только насилия будет больше: и над собой, и над нею, и над естеством и плотью вещей.

А надо бы со всем этим – со всеми этими участниками диалога-борьбы – как-то договариваться. Чтобы хотя бы слышать друг друга. Ну и – друг друга не травмировать. Мало нам, что-ли, других травмирующих факторов.

Приближающийся к своему концу человек постепенно делается всё прозрачнее: сквозь него проступает его будущее отсутствие, жизнь после него – как сквозила в некрепком ещё младенчестве жизнь до него, - всё более пренебрежимо-мало то, что их разделяет - и в конце концов они смыкаются.

(она же не обо мне, я тут не более чем материал для наблюдения, - она об одном из вариантов ухода в старость) –

этика (и аксиология) достижений и результатов (неминуемо уходящих, оставляющих нас позади) сменяется в моей голове этикою (и аксиологией) состояний (собственных, остающихся с тобой в любом случае, даже когда миновали, - остающихся в памяти, прошлое не проходит, оно накапливается). Любые же результаты предсталяются только инструментами их достижения и регулирования.

Конечно, с этим связано и важнейшее внутреннее этическое требование старости: не загромождать собой мир. Оставлять миру всё больше и больше не занятого тобой пространства.

(С другой стороны, выделывание результатов, выгонка себя, вещества собственной жизни в эти состояния тоже ведь способ освободиться от себя, один из способов. Выгнать себя в эти результаты совсем, без остатка – и остаться чистой точкой наблюдения. Пока не исчезнет и она.)

Конечно, с возрастом отделяешься от себя, оставляешь себя позади. И смотришь на себя, разумеется, всё более извне. И даже оглядываться хочется всё меньше.

А ещё понимание собственной нескладности, неудачности, неполноты своей человечности, оказывается, счастливо примиряет с собственной смертностью, - делает её, невместимую, более вместимой, неприемлемую – более приемлемой (и даже, что совсем немыслимо, - необходимой). Вот была бы я, думаешь, хороша, умна, гармонична, делала бы людей счастливыми (что угодно поставить в этот прекрасный ряд из списка неимеющегося, а хоть бы и весь его) – жалко было бы такую замечательную меня. А так – смахнёт Господь мокрой тряпкой с аспидной доски это неловко написанное слово, спотыкновение божественного Его грифеля – и мир станет, пожалуй, даже лучше.

Накапливать присутствие – внутри себя. Не растрачивать его направо и налево.

Возрастные стадии отличаются, помимо многого прочего, ещё и соотношением (само)накопления и (само)растраты, - причём, может быть, и внутренней структурой этих действий (этих модусов поведения). В молодости (вообще – на восходящей стадии жизни, она не тождественна молодости, не сводится к ней), тратя себя, себя наращиваешь. На нисходящей стадии – уже нет.

Наверное, это огрубление, что-то всё-таки приобретается (в смысле глубины существования, чего ж ещё, ради него всё), но – такова тенденция.