Письма никому

О, старинная живожурнальная забава, сладостное отвлечение от обязательного, сочное прорастание нежданного – флешмоб, помнит ли кто тебя ещё? Есть, есть верные сердца, которые помнят! - и вот в рамках флешмоба о семи любимых предметах на заданную букву щедрый haydamak выделил мне буковку М. Ясно же, что любимого и важного на эту букву куда больше, но тем и прекрасен флешмоб, что надо укладываться в рамки и отбирать, а то ишь.

(Что же, и ( Read more... )М, медно-красная, медово-медленная буквица, морковно-сладкая, мясистая, аккуратная, терпеливая, собирающая – и при этом плавящаяся, текучая. Плоская. Звук, ею обозначаемый, в общем-то горизонтален. Правда, жаркое, крупное, в самую сердцевину бьющее слово Magyarország тоже начинается на неё, прекрасную (и там она жгуче-кирпичная, грубоватая), но мы на сей раз обойдёмся русскими звуками.

1. Малое. Контрабандой протащу сюда и мелочи – не совсем синонимичные ему, но, понятно, глубоко ему родственные. – Малое с его смирением и терпением, мелочи с их внимательным вбиранием в себя полноты мира – которую в каждой из них можно пощупать; мелочи – секундные стрелки бытия, показывающие, может быть, самое точное и самое драгоценное кго время, потому что – самое (казалось бы) быстротечное. Но именно что казалось бы: уходящую жизнь вернее и неожиданнее всего сберегают в себе именно они – и через них с нею, исчезнувшей, можно контактировать напрямую. Просто проживать её снова. Они очень чутки к человеку, создают вернейший его слепок, поэтому, если нужно кого-то почувствовать, - как же не через них?

2. Медленность – наилучший режим взаимодействия с миром. Да и с самой собой. Лучшая скорость (а ещё лучше - её отсутствие), на которой вообще можно что-то разглядеть.

3. Меланхолия – а она тот модус отношений с тем же самым миром (и с самой собой заодно), который чувствуется наиболее честным и самым адекватным. Ей и предадимся.

4. Молескины – под этим именем протащу я в список, опять-таки несколько контрабандой, толстые мясистые карманные блокноты размером в ладонь, с твёрдой обложкой: идеальная среда для размножения и проращивания мыслей и предмыслий. Но о да, молескины, с нежной тонкой линовкой, со страницами цвета топлёного молока (а не этого вот кричащего белого)... это любовь. Чувственная и порочная. И даже где-то разврат.

5. Молчание – оно видится мне полнотой высказывания и лучшим способом присутствия в любом разговоре. Чем дальше, тем больше.

6. Москва – это, вообще-то, в моём случае синоним всего (даром что оно на другую букву). Это книга обо всём, которая растёт на глазах и пишет сама себя, которую читаешь всем телом, как слепец пальцами своего Брайля, всеми чувствами, включая обязательно шестое. Наверно, это глубже любви, сильнее любви, неотменимее её. Но это всё-таки она.

7. Мудрость – ох, люблю безответно и безнадёжно; точно знаю, что не достигну, но хочется же. Ту, которая – полнота понимания ещё, может быть, прежде умствований; которая знание-плюс-осознание-его ограничений; которая – родная и сиамская сестра глубины и непретенциозной крупности… Как её не любить, прекрасную? Но ещё пуще того, каюсь, люблю я – грешной, низкой, порочной, взаимной и вполне осуществившейся любовью – мудрствование (лукавое, а какое же ещё), мудрование, мудрёж и прочих незаконных однокоренных псевдоблизнецов Её, единственной. Они утешают в Её отсутствие и вообще веселят.

8. [бонус] Мяу – идеальное в своей универсальности слово в персональном лексиконе (да, Иосиф Александрович Б. тоже его любил; так что слово можно смело считать цитатой из него). Оно годится для выражения всех решительно душевных движений, особливо же – затем, чтобы снизить пафос, смягчить смущение и / или сократить дистанцию. За то и любим. Мяу.

(1) Ян Фабр. Ночные дневники. Избранное / Пер. с нидерл. И. Лейк. - М.: Эксмо, 2018*;

*могла ли я, старый писатель ночных дневников, не схватить книжечку уже за одно только название ея? - Даже и не спрашиваю.

По-голландски жанр называется плотнее и энергичнее: Nachtboek. Позаимствуем термин для внутреннего употребления.

(2) Птичий рынок: Люди, львы, орлы и куропатки, пауки, молчаливые рыбы и другие животные в исполнении современных писателей: [рассказы] / Сост. Е. Шубина, А. Шлыкова. - М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2019. - (Москва: место встречи)

Сижу над текстом, в очередной бессчётный раз поражаюсь собственной бездарности и думаю о том, что самое лучшее, что я вообще могла бы делать – это именно читать, но не писать. Спасает (удерживает около писания как занятия, претендующего на статус основного) только то, что на самом деле ведь писание – разновидность чтения, его усиленная, интенсифицированная, в степень возведённая форма – и всякая книга тогда только оказывается по-настоящему прочитанной, когда о ней ещё и написано: только это даёт и действительное понимание (хотя бы внятное, артикулированное домысливание – и то хорошо!), и сколько-нибудь полное усвоение. (Ну, собственно, к внетекстовой реальности это относится совершенно в той же степени.) Тут-то наконец прочитанное / воспринятое в тебя и врастает: когда ты хотя бы сама перед собой проговоришь это письменно. = Но всякое писание – любой акт написания обязательного, под соцзаказ, даже под тот, с которым ты всей душой согласна – неизменно как сдача экзамена, о котором каждую секунду уверенно знаешь, что ты его не сдашь.

В этом смысле совершенно благословенная вещь* – механическая, «нетворческая» работа типа хоть мытья посуды: она оставляет человека свободным, она не затрагивает и не претендует затрагивать глубинных пластов личности – на что претендует всякая без исключения работа «творческая» (ну да, на слово «творчество» и его производные применительно к себе у меня, к счастию, стойкая аллергия), смысловая, даже если это в ней вроде бы никак не сказывается. Поэтому, как ничуть не странно, внутри механической работы прекрасно думается и ясно чувствуется (Марина Ивановна Ц. вспоминается: когда-де обваливаю рыбу в муке, думать могу, а чувствовать нет – рыба мешает. – Моей непоэтической натуре как раз помогает – «весь килограмм и каждая рыба в отдельности»), а «творческая» – о, она взрывает дно, взбаламучивает внутренние воды, насыщает их илом и песком и водными хаотически кишащими обитателями.


(* Вещь, да. paslen, прости, не знаю, как перевести люблю я очень это слово, недаром оно мне на язык наворачивается с таким постоянством: оно хорошо именно своей – никакой тавтологии - вещностью, фактурой, шипящей влажностью и тяжестью, оттягивающей книзу взявшую его руку – это как раз из тех слов, которые можно взять в руку, тактильных - и которые [округло, ненасильственно] фокусируют на осмысляемом предмете не умственную только, но общечувственную оптику; оно заземляет и уплотняет мысль и воображение, даёт им плодотворную замедленность. [Например, слово «предмет» - техничнее, - и явно неживое. А это – живое, дышащее.] Поэтому, да, с его помощью хочется говорить именно об отвлечённых и «невещественных» материях – улавливая их, укрощая. Собственно, венгерское словцо dolog с тем же значением люблю за то же – за конкретную фокусирующую округлость, за латунный блеск и уж конечно за то, что двуязыко думающей голове тут верно отзывается русское «долгий». Вещь долга, да – она продолжается внутрь себя. «Большая вещь – сама себе приют».)

Навернулось на язык, в ходе одного разговора, словечко - сохраним же его: онейрогеничность - повышенная способность являться во сне.

Разобрали чемодан – как ёлку: кончился праздник. (Бытие стоит голенькое, серенькое, зябко ему. Надо срочно разводить огонь в разных печах, греть. Люблю жарко разогретое бытие.)

Праздник – вещь по определению экстатическая: ис-ступление из обычного порядка жизни – и обременённая ритуалами (не проделаешь – праздника не будет). Отпуска это касается в полной мере. Он тоже - ещё как! - экстатичен и обставлен ритуалами, и – особенно если это отпуск-путешествие, специально отведённый для того, чтобы набить карманы чужим до отказа - создаёт иной раз напряжение куда большее, чем домашнее повседневное существование (в котором напряжения всё-таки привычно распределены, и потому справляться с ними легче). Персонально я более всего на свете (в частности, в поездках) устаю от того, что именую внутри себя гетероритмией - жизни в чужих, извне заданных ритмах (в противоположность идиоритмии – жизни в ритме собственном, которая благо и отдых сама по себе, даже когда она работа). На втором месте в ряду утомляющих – и опустошающих, потом заново приходится наполняться - факторов стоит страшный зверь публичность, вообще – существование на виду (просто – когда меня видно). Учишься, конечно, капсулироваться, и даже вполне вроде бы успешно – но само наращивание и поддержание стенок капсулы всё-таки требует изрядного напряжения.

Дому приходится заново учиться как подзабытому за месяц языку (языку разговора с мирозданием, конечно) – в самом деле, за последние даже не помню сколько лет мне не приходилось так долго – почти месяц – жить вне дома и заданных им распорядков. Вспоминаешь формулировки, удивляешься собственному косноязычию.

Путешествие, конечно – полноценный опыт самоутраты. Оно – опыт безместности, раскоординированности – вынутости из своих (хорошо фокусирующих) координат. Конечно, какие-то координаты – минимальный их набор, чтобы уж совсем не потеряться - с собой поневоле таскаешь, – но всего не утащишь. В дороге существуешь в редуцированном, упрощённом варианте себя – как собственный конспект; как умозрительная конструкция во плоти. (Да не так уж и во плоти: сросшийся со своим домом в одно большое тело, уезжая из него, отчасти развоплощается.) Возвращаясь – разворачиваешься в полный (а там и до избыточности) текст. Возвращаешься к стереоскопии, к тому стереофоническому звучанию каждой детали, которое даётся только очень, очень долгой жизнью на одном месте, терпеливым накапливанием её в каждой детали. Здесь, дома, детали свинцово-тяжелы, грубо-крупны; в чужих городах и особенно странах они так и норовят прикинуться легковесными. У «своего» мощное гравитационное поле. Возвращаясь, тяжелеешь.

В каком-то смысле возвращение – вход из не-вполне-реальности – в реальность. Вообще, в путешествиях Большого Сентября самым сильным было едва ли не навязчивое чувство неполной реальности происходящего. Было очень странно видеть себя в декорациях Парижа и Венеции – предназначенных, казалось бы, для совсем, совсем иных спектаклей. Всё-таки, само по себе то, что город из отвлечённой идеи превращается в чувственную очевидность, что схлопываются дистанции – полноценный когнитивный диссонанс, попросту - сильное обескураживающее потрясение: за сорок шесть лет своей предыдущей жизни я как-то слишком привыкла к тому, что я не могу этого увидеть, не увижу никогда, что это всё существует не для моего зрения и не для моего присутствия. И это тоже опыт самоутраты: утраты прежних очевидностей.

Всё, завтра начинаю работать. (Внутренний голос, тихонько: «Ура, ура, ура…»)