Письма никому

Осень растёт, как живое существо: большое, чуткое, сложное.

Навстречу позднему августу, навстречу раннему сентябрю человек превращается в звук – и тянется, тянется к их свету и воздуху, чтобы звучать той же нотой, чтобы совпасть с ними без остатка, чтобы раствориться в них.

к тексту мира.

Для полноценности – полноты и объёмности, и внятной нюансировки – восприятия текста (актуально переживаемой части) мира к нему необходимы, как известно, гастрономические комментарии (правильный комментарий, как опять же известно, пребывая в интенсивном диалоге с текстом, выявляет его, подчёркивает его смысловой и чувственный рельеф, расставляет акценты): включение в это восприятие вкусовой компоненты и сопутствующих ей компонент ольфакторной, тактильной, колористической.

Опыт показывает, что наилучшие комментарии к тексту ранней осени – кабачки, тушёные в сметане с луком и помидорами (яркие красные акценты, золотистость лука как вторичная, сопутствующая колористическая нота, зелень укропа-петрушки, заостряющая интонации этого высказывания) и яблочный пирог-шарлотка (ранняя осень, сладкая сама по себе, прямо-таки требует в ответ себе сладкого высказывания). Ещё вариант адекватного сладкого ответа ранней осени – бутерброд (с участием непременно белого хлеба, но еретики допускают и чёрный, а иные на нём и настаивают) с маслом и мёдом. Но это комментарий более универсальный и ничуть не менее годится также и для глубокой зимы (совершенно не гармонируя, например, с апрелем и июлем). (Аналогичного состава бутерброд с вареньем - например, вишнёвым, - [именно в силу глубоко-бордового цвета его основной компоненты] адекватный ответ октябрю, но это отдельная история.

Вот и спустился август в свою последнюю, пряно-густую неделю. Ранняя осень – время, совершенно не отделимое от глубоко и мощно волнующего начала жизни, от обещания сразу-всего – настолько сильного и самоценного, что ему, кажется, и исполнения никакого не надо: оно само – своё исполнение.

Ранняя осень – такая форма (воспроизводимая каждый Божий год с неукоснительной, пронзительной точностью), которая сама порождает собственные содержания: только довериться ей, только внимать.

Совершенно завораживает меня тонкость позднеосенних красок и светотеней, почти неведомая иным временам года, кроме, может быть, совсем ранней весны. Эстетически (даже – физиологически) это воздействует, пожалуй, наиболее сильно, - не сравниться никакому торжеству цветения, почти не сравниться даже тому полыханию золотой (скорее, янтарной, горячо-янтарной, расплавленно-янтарной) осени, которое стояло у нас тут весь октябрь. Всё-таки нет, не сравниться и ему, - оно, именно своей щедростью, своим избытком – чересчур агрессивно. А эта позднеоктябрьская, ноябрьская тончайшая недоговоренность и прозрачность, эта эстетика намёков и умолчаний – воздействует именно тем, что не хочет воздействовать: заставляет, ускользающая, тающая, нежнейшая, человека тянуться к ней, замирать перед ней, тосковать по ней, зримой, дрожать ей навстречу.

( Read more... )

Мне страшно нравится Амстердам – до дурацкой некритичной восторженности (любить которую не могу, но как факт отмечаю), прямо физически не нарадуюсь на само устройство этого города, - на его пластику, соматику, динамику, ритмику. Нет, не в смысле обескураженно-очевидного узнавания своего, независимо от того, «нравится» оно или не «нравится», «удобно» или «неудобно», «красиво» или нет. Такое тоже бывало с иными городами, собственно, один только раз и было – с Варшавой, чувство возвращения и до-слов-понимания, забыть невозможно, но тут не то, тут проще, наивнее, поверхностнее: никакого родства, всего лишь очень нравится (хотя вполне чужое. Не всякое чужое отталкивает и выталкивает). Мне даже воображается, что тут я охотно могла бы жить – если бы случилось выбирать из разных видов чужого на чисто эстетических, чувственных основаниях (скорее здесь, чем, например, в Италии, потому что очень люблю север, северо-запад и совсем не люблю юга, а летом прямо-таки его не выношу. Вот если бы на этом их юге всегда были октябрь и ноябрь, тогда ещё другое дело).

Я даже язык голландский с большим эстетическим согласием восприняла в этот раз, - бывши тут два года назад на протяжении нескольких часов, конечно, как следует его не расслышала, с уха соскальзывал. А тут – такое фонетически избыточное германство (немецкий язык – один из самых милых моему слуху, не самый-самый, но один из, - и голландский услышался как один из его обликов), что опять же не нарадуюсь.

И счастливо дышать сырым, дождливым, холодным сентябрём, который – весь воплощение размытой, не давящей точности – очень идёт этому городу; он в нём (Амстердам в сентябре, сентябрь в Амстердаме) какой-то такой, каким и должен быть.

( Амстердам. Метро. )

И вот последняя неделя до дня рождения. Теперь уже время покатится к этому дню стремительно – дни собьются в один жаркий, почти нерасторжимый комок. Время медленно всползает к середине месяца, чуть медлит на самой вершине, потом осторожно спускается – и после 23-го срывается, бросается очертя голову вниз. - Большой, резкий выдох июля.

Всё-таки конец июля – время особенное, и, как подумаешь, родиться в это время было не так уж глупо, хотя, из общей нелюбви к лету, мне это никогда особенно не нравилось. А ведь в эти именно дни мир снова обретает волшебство, совсем было им утраченное с загрубеванием весны и превращением её в прямолинейное лето, плоское даже в своей объёмности: в его воздухе уже разлито тонкое-тонкое обещание осени, которое к моему дню рождения становится явным совсем. Обещание сладости, спелости, прозрачности, честной грусти. Ничего лучше осени не придумано на свете.

С ней хорошо входить в новый возраст. Она всё понимает, она не подведёт.

( В закат )

А всё-таки декабрь - упрощение (видимого) мира.

Мне, осенней зверюге, жаль мудрого, тонкого и точного ноября, с его богатством оттенков. В нём глубоко живётся.

Проговаривая осень, проговариваешь на самом деле много чего: настолько особый она модус существования мира. Рефлексии над осенью следовало бы выделить в самостоятельную линию накопления смыслов – что и делаю. Некоторые изыскания показали, что по-древнегречески осень - τό μετόπωρον. (Отдельно, мне на радость, есть славное, полное густой и влажной тени слово τό φθiνόπωρον – конец осени, поздняя осень.) Соответственно, речь об осени - метопорология, речь письменная – метопорография, а любовь к осени – метопорофилия. Этих-то слов мне и не хватало для полноты жизни! :-)

Итак.

Из самого важного в осени – прозрачность, обещание. Несамодостаточность (открытость!), неупёртость в себя: сквозь неё, одновременно прибывающую и убывающую, просвечивают будущие состояния мира. Осенью прямо физически осязается течение времени (которое летом стояло одним тяжким солнечным комом), в самых тонких его нитях.

Осень – гигантское увеличительное стекло, поднесённое к повседневным деталям: каждую делает крупной, отточенно-отчётливой, каждой придаёт острую единственность, каждую обучает самой себе. Осенью зрение (вспоминаючи, что самого главного глазами не увидишь) уступает место другим чувствам (по преимуществу, конечно, шестому); широко распахиваются осязание, обоняние, слух… В гулкой тишине осени далеко разносятся голоса вещей.