Письма никому

Вообще, если раньше – ну, скажем, во всей первой половине жизни и в значительной части второй её половины - красота мира делала мою нескладность, нелепость, неточность (ну, словом, всё, объединяемое под наверняка неточным именем несовершенства) мучительными – то теперь она почему-то с ними примиряет, самой своей гармонией сообщая что-то вроде того, что эти мои нелепость и нескладность, вся случайная слепая дурацкость моего внешнего и внутреннего облика, вся постыдность неудачного бытия собой, да вообще вся я как комок темноты - не имеют никакого значения. Они исчезающе-малы и преходящи, они исчезнут, а красота мира останется. И в этом есть что-то очень освобождающее.

Почти всю жизнь – по крайней мере, создательную, «взрослую», самопроектирующую жизнь, ловившую сама себя в ею же спроектированные клетки - думалось, что работа – это структура, несущий костяк, вокруг которой нарастает всё остальное и без которой ничему не на чем будет нарастать. Теперь всё больше, всё упорнее чувствуется, что работа – внешнее. Она не держит структуру, структуру держит не она. Она - листва, которую, по мере её созревания и увядания, сдувает с твоих веток ветер всё более поздней осени жизни. Она – шкура, ветшающая, всё более истёртая, Как ни кутайся в неё – она не греет. Она всё больше сковывает движения. Её всё больше хочется сбросить.

Подставить себя ветру без всяких шкур. А если, что весьма вероятно, станет холодно, - так и замёрзнуть.

Исступить из этого ложного, лгущего тепла. Всё более ненадёжного.

И теперь кажется, что настоящее – это те чёрные, голые ветки, которые (на какое-то время ещё) останутся.

Старость – или, скажем, предстарье, веду наблюдения сейчас в основном за ним, в самой, классической, сложившейся старости ещё не бывши - очень родственна подростковому возрасту ещё и эмоциональной динамикой: тем, например, что внутренний протест, да и сильный – от имени того ядра человеческого существа, которое мнит себя абсолютным – вызывают социальные условности, ритуалы, «игры», с которыми не хочется отождествляться. Хорошо помнится, как в отрочестве бросались в глаза «условности» и как они раздражали – как «ненастоящее» и «неправда». Вот теперь очень похожим образом чувствуется, какое оно «ненастоящее» и какая они «неправда», как-де они разыгрываются на поверхности, не задевая вожделенной, единственно потребной «глубины». (Разумеется, аспект подлинности в них тоже есть. да ещё какой, просто есть жизненные этапы / состояния, когда внутреннему глазу хочется от этих аспектов отворачиваться, не замечать их, - он с них соскальзывает.) – Всё это объясняется, думаю, довольно просто: и подросток, и «предстарок», оба – бунтари (один – чаще всего явный, второй, наобжигавшийся и других наобжигавший, по большей части всё-таки тайный), смотрят на всю совокупность социальных условностей в значительной степени извне. Первый ещё целиком не вошёл в неё, не сделал её частью себя (которую он же мог бы и защищать – как и делают взрослые. Да иные так виртуозно делают, что готовы искренне усматривать во всех этих условностях инструменты любимой с отрочества «глубины», пути к ней, - а если вдуматься, то они не так уж и неправы). Второй уже выходит – и его тянет на эту свободу, она у него возрастная, стадиальная задача, как в молодости – социализация и «обретение себя» с помощью элементов социального конструктора. Теперь мы этот социальный конструктор, сооружённую из него конструкцию разбираем – и с интересом рассматриваем детальки.

Осталось подумать, что самым гармоничным и правильным было бы (стремясь к - не менее «глубины» любимой - всечеловечности) совмещать в себе оптики всех возрастов, не вытесняя одну другой, а взаимонакладывая их друг на друга, комбинируя их друг с другом, видя ими любой предмет с максимального количества сторон, достигая таким образом стереоскопии. – Понятно, что гармония недостижима – по крайней мере, для меня, начисто лишённой её дара – и тем сильнее ею уязвлённой и взволнованной (волнует-то всегда то, что не дано, а ещё сильней – то, что невозможно), но ведь можно же к ней стремиться. – И раз она всё равно никогда не будет достигнута, это вполне способно выполнять роль персональной, портативной (a misura d’uomo, a misura di se) бесконечности.

Додумалась, дочувствовалась наконец, к пятидесяти четырём-то годам. – На протяжении некоторой части жизни думала я, что смысл жизни - «делать то, чего кроме тебя не сделает никто» (и в этом, как нынче чувствуется, несомненно был привкус глупой суетной амбициозности, - а может быть, это старость делает самоутверждение неинтересным, вот она и кажется теперь и глупой и суетной, а когда были другие возрастные, стадиальные задачи, так она такой не была). Еще некоторое время думала / чувствовала (процессы-то неразделимые, и неизвестно, какой главнее, - да никакой не главнее, - оба), что смысл – это место в некотором целом.

Что ж думаю я теперь? - По нынешнему моему чувству, смысл – это такое клейкое вещество, точнее – клейкая компонента внутри вещества жизни, которая все его частицы склеивает в целое, притягивает друг к другу и удерживает вместе. Ответ на вопрос о том, «в чём» он, примерно таков: во всём. Вообще во всём. Жизнь не то чтобы тождественна смыслу, но пропитана им, она из него состоит. Он как сок в растениях, например. Или как клеточная структура тех же растений.

Его, конечно, можно и словами иной раз сформулировать, но такая формулировка всегда будет частичной, то есть, в конечном счёте, недостаточной – да и необязательной.

(Психологические периоды – а может быть, и возрастные этапы - в жизни человека определяются, в числе прочего и не в последнюю очередь, его взаимоотношениями с предметами ближайшего обихода, - поскольку предметы по-разному его настраивают, способны служить в разной степени осознанными средствами такой настройки, - и если это, например, человек, регулярно практикующий письмо, - то и с предметами, в эту практику вовлечёнными.)

Теперь снова – как много лет назад: в отрочестве, в средней молодости, - хочется писать чёрными чернилами, хотя бы и гелевыми – исключительно из соображений правильной настройки себя на мироздание. Синий шарик и синие чернила кажутся слишком приблизительными, легковесными, не концентрирующимися на сути дела и не ухватывающими её – уже на досмысловом, «базовом» уровне. – А хочется точности. Хочется, чтобы не пропадала – не будучи точно ухваченной – широко понятая материя мира.

…«расти»-то на 54-м печальном году мне хочется не от гордыни даже (в молодости во многом хотелось именно из-за неё), но просто уже потому, что я слишком ни с чем не справляюсь – и хочется, хотя, может быть, уже и безнадёжно (пластичность-то утрачена, восприимчивость совершенно не та, что тридцать-тридцать пять благословенных лет назад) подрасти, чтобы хоть сколько-нибудь справляться. Чтобы просто чувствовать себя увереннее.

Как в молодости – не просто даже хотелось, но чувствовалось страшно, определяюще важным, чтобы что-то непременно происходило и менялось, и получать «впечатления»

(которые считались априори выращивающими, укрупняющими, - в конечном счёте, почему-то непременно улучшающими меня, хотя понятно, что этого ещё ничто не доказало, как, впрочем, и того, что лучше быть как можно крупнее, чем мелким, - не будь мелкого, крупность крупного не была бы ни видна, ни понятна, - у нас, мелких, важная функция в бытии, но то отдельный разговор),

так теперь драгоценным кажется каждый момент, в который ничего не происходит, в котором жизнь, не раздираемая «впечатлениями», «переменами» и «событиями», остаётся наедине с самой собой и чувствует собственные корни. И смакует это чувство.

Отсутствие «событий» и «происшествий» - основа жизни. Всё же, что «происходит» - (хрупкая) настройка над ней и может быть легко сметено.

Не говоря уж о том, что жизнь – событие сама по себе. Настолько (большое и значительное), что ничего другого ей по большому счёту не нужно, - все добавления по большому счёту ничего не меняют.

(Да, да, я отдаю себе отчёт в том, что развитие такого восприятия прямо связано с убыванием всякого рода ресурсов, включая исчерпание времени жизни. Молодые так чувствовать не должны, у них другие стадиальные задачи; они работают над развитием других областей общекультурной оптики.)

Во всяком случае, внимание ощутимо смещается с «фигур» к «фону»: с фигур-событий к фону-основе, к фактуре и подробностям этой основы, ко всему тому, что прежде (в начале жизни, - давно!) мнилось не просто незначительным, а даже незаметным. – А от «фигур» хочется попросту отводить глаза.

(Надо ли говорить, что «прокрастинации», оттягивание необходимого, упрямое растягивание бессобытийных участков между событиями для того и нужны, чтобы в жизни было больше бессобытийного, то есть настоящего. – Это, если угодно, протест, и не такой уж бессознательный, против засилия «активности» и «событий».)

Старость хороша ещё и тем, что открываются - внимательному, конечно, взору - огромные пространства за пределами (окаянных) женско-мужских отношений, которыми, в их тупиковости и невозможности, истоптаны были и начало жизни, и её середина.

Может быть (очень вероятно), за пределами человеческих отношений вообще.

Только ты и мир – мир и ты, постепенно расчеловечивающийся.

Старость – расчеловечивание, которое проходит через стадию «всечеловечности», - или, что вернее, через иллюзию её: постепенно теряешь все свои человеческие признаки и координаты: пол и гендер, социальные функции, человеческие связи. Всё это отшелушивается – остаёшься «человеком вообще». Остаётся какое-то ядро – та самая неизменная, всему предшествующая, ни с чем не совпадающая точка восприятия, что была схвачена и узнана – осознана? – впервые в детском саду декабрьским утром 1969 года. – Потом, конечно (что самое странное), исчезнет и она. – А до тех пор – процесс растождествления, сложный, многоуровневый, где мучительный, где сладостный, где мучительный и сладостный одновременно.

Старость, старение – захватывающее приключение, да.

Причём ради этого приключения нет даже никакой нужды выходить за пределы своих четырёх стен – всё равно самое интересное, захватывающее, самое существенное, касающееся вот прямо лично тебя, - с тобой случится. Ты ничего не упустишь, никуда не опоздаешь.

Ну-ка ещё раз проговорим.

Едва ли не сколько себя помню – по крайней мере, в сознательных, рефлектирующих возрастах уж точно – хотелось мне огромной, крупной жизни – чисто даже количественно; страшно завидовалось тем, в кого большие объёмы жизни вмещаются (завидуется и теперь, только освобождающе-безнадёжно), - хотелось сравняться с ними, а ещё того жарче хотелось их превзойти, - и вот мне большие объёмы жизни, только вмещай: а не лезет. Мои собственные объёмы (крайне скромные) не позволяют с этим справиться, не вмещают. Вдохнуть – и выдохнуть – возможно не больше, чем это позволяет объём твоих лёгких. – Я упёрлась в свои пределы; новохлынувший избыток заставил меня заново познакомиться со своей ограниченностью, заново её осмыслить. – Пора бы её уже и принять. – Бесконечное превосхождение своих пределов в большинстве случаев – красивый миф, сиречь самообман (ну, или стоит допустить, что для разных людей оно возможно в разной степени). Человеку – среднему, к каким я всецело отношусь (во многих отношениях будучи даже ниже среднего), нужны, необходимы надёжные, защищающие, дающие опору границы. Есть смысл в том, чтобы уважать их и хоть сколько-то их понимать. Они – условие жизни.

Весна не для того, чтобы работать. Весна для того, чтобы созерцать бытие, впитывать его, пренебрегать условностями. Весна – время цельности, безграничья, растворения границ в весеннем воздухе, всеединства.

Весна пьянит - изо всех сил, всей мощью напоминая нам, что мир необозримо и непреодолимо превосходит и наши (хрупкие, как декорации) обязательства, и наши обстоятельства, и нас самих.

Весна – это наглядный, осязаемый урок сразу и крупности мира, и нашей незначительности.

И если в молодости – да вообще чуть ли не всю жизнь! – это тревожило, беспокоило, угнетало, вызывало протест и желание спрятаться (защищаться от весны – оберегая свои хрупкие, спорные, проблематичные границы), - то теперь это освобождает.

Потому что не только понимаешь, но и соглашаешься, и радостно принимаешь – что так оно и есть.