Письма никому

Додумалась, дочувствовалась наконец, к пятидесяти четырём-то годам. – На протяжении некоторой части жизни думала я, что смысл жизни - «делать то, чего кроме тебя не сделает никто» (и в этом, как нынче чувствуется, несомненно был привкус глупой суетной амбициозности, - а может быть, это старость делает самоутверждение неинтересным, вот она и кажется теперь и глупой и суетной, а когда были другие возрастные, стадиальные задачи, так она такой не была). Еще некоторое время думала / чувствовала (процессы-то неразделимые, и неизвестно, какой главнее, - да никакой не главнее, - оба), что смысл – это место в некотором целом.

Что ж думаю я теперь? - По нынешнему моему чувству, смысл – это такое клейкое вещество, точнее – клейкая компонента внутри вещества жизни, которая все его частицы склеивает в целое, притягивает друг к другу и удерживает вместе. Ответ на вопрос о том, «в чём» он, примерно таков: во всём. Вообще во всём. Жизнь не то чтобы тождественна смыслу, но пропитана им, она из него состоит. Он как сок в растениях, например. Или как клеточная структура тех же растений.

Его, конечно, можно и словами иной раз сформулировать, но такая формулировка всегда будет частичной, то есть, в конечном счёте, недостаточной – да и необязательной.

Ещё из примет возраста:

«своё» делается всё менее важным как предмет внимания – «своё» как таковое, узкое, единичное, случайное. Да, оно, пожалуй, даже дороже теперь, чем в молодости (когда из многого «своего» хотелось выползти поскорей, как из чулка не по размеру, да и уползти прочь) – потому что знаешь его, единичного, преходящесть и обречённость, потому что знаешь, за что стоит быть ему благодарной, - но дорого оно, по большей части, молчаливым порядком, физиологически (что казалось чулком не по размеру – оказалось кожей, но и наоборот – что мнилось неотчуждаемым свойством натуры, слетело легко, как сухая шкурка). Говорить и думать о нём, в его самодостаточности – не хочется, не чувствуется важным. Вот как об одном из вариантов «человеческого» - совсем другое дело. «Человеческое» как таковое как раз очень интересно, его хочется подлавливать везде. «Своё», в начале жизни застилавшее весь горизонт и убедительно им притворявшееся, становится прозрачным – превращается в оптический прибор, с помощью которого рассматриваешь совсем другие вещи, куда более общие и существенные.

Весьма вероятно, что это – подготовка к будущему, всё приближающемуся расставанию с собой – не потому, думаю, что к нему надо как-то особенно готовиться, оно, небытие, нас и неготовенькими примет, оно единственное, что примет нас любыми, но просто потому, что в ответ этому что-то такое вырабатывается в составе организма. Такая работа – по самоперерастанию – кажется, происходит в человеке сама, подобно процессам созревания и взросления, которые ведь тоже некогда нас в себя вволакивали, - она не требует никаких специальных усилий, - хотя, конечно, такими усилиями всегда можно что-то усилить, чего-то не допустить, вообще, направить происходящее в некоторое желаемое русло. Но это – обживание изнутри того, что совершается само (и тут ловлю себя на том, что нельзя не быть благодарной старости: она делает за нас огромную часть работы. Она великодушна, она щедра. Была бы хоть сколько-то верующей, подумала бы: Господь, даже отбирая, даёт обеими руками, только успевай вмещать. Нет, антропоморфизма – а тем паче антропоцентризма – не хватает).

Подобно возрастной дальнозоркости, при которой трудно фокусироваться на близком – формируется нечто вроде дальнозоркости душевной: соблазно воспринимать «близкое», «своё» как исчезающе-случайное (в противовес, однако, тенденции цепляться за ускользающую жизнь, идеализировать каждую её мелочь, сентиментальничать, умиляться и впадать в эйфорию от любой ерунды, даже от увядающего, убогого, скудного - да от него как раз более всего [в нём, мнится, бытие драгоценнее, потому что его мало! И вообще, его, скудное и убогое, жалко, потому что ему труднее существовать] – вот, на душевную дальнозоркость как раз можно опереться, чтобы не сволакиваться в зависимость от таких настроений).

Иногда думается, что таким образом душа начинает пробивать загрубевшую (сковывающую?) корку жизни – вначале воспринимать её в качестве таковой, а затем и пробивать – чтобы в конце концов вырваться наружу.

А может быть, и так: вся жизнь прошла в тоске по чему-то Большому, превосходящему «своё» (в том числе – в тоске радостной, эйфоричной, полной надежд, - да, бывает и такая, и в детстве, отрочестве, юности, молодости её было очень много. Тоска – то, что вытягивает из сложившихся форм, заставляет тянуться; сама эта тяга), - просто проживалась эта тоска в разных формах. Но тем не менее всегда, от начала, это была она.

Жизнь соглашалась чувствовать себя самой собой не иначе, как в некоторой перспективе – даже если суть этой перспективы не поддавалась выговариванию словами. Важно и достаточно было (да и сейчас), чтобы она чувствовалась.

Работа расставания с миром тоже, оказывается, требует чувства такой перспективы. Даже если оно нужно исключительно в утешительных, психотерапевтических целях, - примечательно, что нужно в таких целях – именно оно.

Это что-то родственное «смыслу жизни» (хотела даже сказать, что «смысл – это встроенность в перспективу»), но это не совсем он. Это что-то более общее, чем смысл, менее сфокусированное, что-ли, - скорее, возможность его.

Если бы не было ритуалов перехода, разве их возможно было бы не выдумать? Раз они уже есть, разве возможно их не домыслить?

А чего бы мне хотелось в наступившем, свежем, неистоптанном:

полноты жизни
плодотворности жизни
остроты чувства жизни
подлинности и глубины

- независимо ни от каких биографических и исторических обстоятельств (или – с их использованием, что даже интереснее).

а поскольку всё это – сырьё для смысла, есть большая надежда и на то, что и смысл будет изготовлен, хотя на самом-то деле очень сильно подозреваю, что «смысл» как таковой, сам по себе – не более чем условие для всего перечисленного. Если (вдруг, предположим) будет смысл, но не будет этого названного, то (а) зачем же такой смысл да и (б) настоящий ли это смысл? = Корни смысла витальны, да и плоды его ветвей таковы, и весьма вероятно, что таков и ствол – вот что я, собственно, хочу сказать.

Громада двинулась и рассекает волны. Плывёт.

«Смысл» этого рода, похоже, скорее чувство, чем хоть сколько-нибудь умозрительное представление (резче: менее всего умозрительное представление; впрочем, с некоторыми представлениями, вполне умозрительными, оно в несомненном родстве), и устроено оно так, что, когда есть, держит на себе, направляет и попросту создаёт смыслы всех частных дел любой степени мелкости. (Притом, как показывают некоторые опыты, для «качественности» жизни, для глубины и полноты её проживания – на уровне самом что ни на есть чувственном – эта странная вещь почему-то очень необходима. Без неё буквально не дышится: есть в этом чувстве, по крайней мере в его влиянии на человека, и нечто очень телесное. Оно, а не что-то ещё, умудряется определять качество дыхания, а вслед за ним – и всех восприятий: зрения, слуха...) Когда этого чувства нет, ни одним из частных дел любой степени крупности оно не создаётся. Отдельный интересный вопрос, чем оно в конце концов создаётся (ведь создаётся же чем-то). Очень возможно, что – совпадением общей конфигурации нашего существования с каким-то самым важным из наших – всё-таки - представлений.

Сочиняя некролог одному из своих "знание-сильских" авторов, дощупалась до вполне, по-моему, приемлемой формулировки "смысла жизни" - делюсь: предположительно, он вполне может состоять в том, чтобы оставить после себя жизненное пространство более осмысленным, чем оно было до тебя, установить или выявить связи, которые до твоего внимания к ним не существовали или не были заметны.

По крайней мере, в качестве утешалки вполне годится.