Письма никому

Конечно, ностальгия (та самая, которая по ушедшим временам и оставленным местам, по всему, что сделало нас самими собой) – это тоска по полноте жизни, которая со всем этим, хоть в воображении, связывается, которой отсутствие всего этого нас – мнится – лишает (вставьте в меня обратно дом X на улице Y в ZZZZ году! верните мне вид улицы W у метро Q в году NNNN! мне некуда поместить те содержания, те внутренние движения, которые только с этим могли быть связаны! Они не лезут в другие содержалища, не воспроизводятся на другом материале! А они нужны же мне, отдайте назад!); но на самом-то деле это ещё и (а может быть, даже вообще в первую очередь) благодарность этому всему за то, что оно нас самими собой сделало. Понятно, что до всего этого дочувствываешься к старости, когда уже и сама у себя-то из рук скоро начнёшь ускользать, поэтому благодарность и чувство ценности всего утраченного и ускользающего приобретают остроту особенную и непреходящую. Но сознание, кроме всего прочего, лукаво и так и норовит нагрузить твою исключительно субъективные, ситуативно обусловленные чувства, адресуемые тобою местам и временам (людям, предметам, чему угодно), значениями, выходящими за пределы твоей персоны. И наблюдать за этим интересно, особенно когда отдаёшь себе отчёт в том, что это в тебе такое происходит, чтобы оно тобой не слишком вертело. Так наблюдаешь, как тоска по началу жизни, связанному (не только с твоими родными Красными домами, но ещё и, столь же неизъемлемо) со скудными во всех мыслимых отношениях, начиная с архитектурных и эстетических, московскими окраинными пространствами (ловишь себя на том, что они тебе нравятся, хотя не должны бы, по всем приметам не должны бы! что, о ужас, ты любуешься ими, что тепло, даже жерко тебе от них, холодных), твоя благодарность этим пространствам за внутренний огонь, связанный с ними лишь ситуативно, по сути дела, случайно – но навсегда получивший их отпечаток и форму, - так и норовят тебе внушить чувство особенного смысла этой скудости, этой прямолинейности и одинаковости, с которыми тусклый позднесоветский архитектурный гений застраивал город в 1960-х – 1970-х. Ты уже совсем готова чувствовать и верить, что то был чертёж жизни, первый, необходимый, основополагающий (отличающийся, понятно, от пространств более архитектурно осмысленных и эстетически артикулированных примерно так, как и положено чертежу отличаться от живописи), размечавший тебе большими линиями будущее биографическое движение, предлагавший тебе самой взять краски (и лучше – погуще! – так втолковывает тебе их колористическая скудость, и повинуешься) и врисовать, вкрасить в этот – ставший внутренним – чертёж всё, что сочтёшь нужным.

Они – в отличие от пространств артикулированных и т.п. – ничего тебе не диктуют. Кроме свободы и внутренней жизни.

Вот и не осталось почти августа. Уже ткётся тончайшая ткань ранней осени, летучая её паутинка.

Ранняя августовская осень так чудесна и тонка, так содержательна сама по себе, так богата нежнейшими и глубокими оттенками, что кажется грубым упрощением, грубым излишеством, даже – насилием над естеством собственного восприятия куда-то в это время ещё и отправляться

(Петербург не в счёт, Петербург хорош всегда и вообще он, как почти всё лучшее на свете, сделан из вещества осени):

впечатления дороги и новых мест, неминуемо более угловатые и сырые, помешали бы воспринимать раннюю осень как таковую, в её полноте.

Её – чтобы не потерять ни одного из её оттенков – лучше всего воспринимать в «рецептивной тишине». Не как фон чего бы то ни было, но как самостоятельную и полноценную фигуру.

(Города, вообще впечатления и события заслоняют раннюю осень, затаптывают её, забивают криками.)

Я бы ввела для внутреннего употребления понятие событийной тишины

(каждое событие – звук, а то и не один; но вообще само по себе, каждое – непременно цельный, пусть и сложный, звук).

Это только кажется, что события усиливают, обостряют восприятие мира. На самом деле они его заглушают.

(Очень может быть, конечно, что у меня это уже старческая оптика и акустика. – Ну и что, есть и у неё своя правда.)

Весна перестала быть обещанием, тайной, робким удивлением самой себе. – стала прямолинейным утверждением, требовательным криком.

(От прямолинейности этого утверждения спасает лишь прозрачная нежность совсем юной листвы, которая, кажется, состоит пока из одного только света.)

Да, она прямолинейна, категорична, требовательна, она такая-сякая, - но какое же счастье ходить по весне, видеть её.

«Разве можно видеть дерево и не быть счастливым?»

Ну понятно же, что когда ничего не происходит, - это в чистом виде опыт всевременья, нерасплёскиваемой, всё вбирающей в себя, всё сберегающей, ничего не утрачивающей полноты бытия.

И в этом смысле очень родственно – почти тождественно – бессмертию.

Август же так счастливо-прекрасен, что радостно чувствовать на языке само его светло-серое имя, погружаться языком в него, смаковать: густое, бархатистое, медленное, чуть вязкое, - август, август, - с затаенным внутренним теплом, с внешней легкой прохладой. Угасание и густота в самом слове. И да, у него - у августа как комплекса смыслов [и неотделимых от них чувств] - есть свои пространственные проекции, привязки, - в моей персональной Москве (город ведь принимает форму живущих в нем) это окрестности метро «Проспект Вернадского»: там всегда, по существу, август, со спелыми яблоками, с замиранием в преддверии больших сентябрьских начал. Полнота бытия перед тем, как сентябрь опять начнет писать с чистого листа, - тихая, нерасплесканная, предельная – и потому тихо, незаметно убывающая - полнота бытия.

Составила список дел на ближайшие дней 10 (в некоторых отношениях – точно до 10-го, потому что 10-го один из важнейших дэдлайнов). Он составил 28 пунктов, и это я ещё наверняка что-то забыла. (Да. Вспомнила. Уже 29.) (Основная часть этих забот – писание текстов, но менее мелкими их это не делает: не по объёму текстов – по существу).

И думаю я, что не только писать, но и вообще делать всякие дела стоило бы мало, коротко и скупо: даже не потому, что суетное многоделание изнашивает и опустошает (хотя это тоже, разумеется), но потому, что, подобно тому, как многописание девальвирует слово – так многоделание девальвирует дело. А надо – для полноты жизни, для качества и весомости её – чтобы каждое дело было на вес золота и вмещало в себя всю мощь несделанного.

что, например, на зарплату за май он может не надеяться, куда он идёт и что он там делает?… - Вы уже поняли.

(1) Николай Болдырев. Рильке. – М.: Молодая гвардия, 2018. – (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1779);

(2) Юрий Мамлеев. Воспоминания. – М.: Издательская группа Традиция, 2017;

(3) Тамара Петкевич. Шёпот пепла. Письма Александра Гавронского. – СПб.: Балтийские сезоны, 2017;

(4) Александр Гезалов. Солёное детство. Документальная повесть выпускника детдома. – М.: Никея, 2018;

(5) Ольга Берггольц. Мой дневник. Т. 2: 1930-1941 / составление, текстологическая подготовка, подбор иллюстраций Н.А. Стриженовой; вступительная статья Т.Ю. Красовицкой, Н.А. Стрижковой; комментарии Н.А Громовой, Н.А Стрижковой. – М.: Кучково поле, 2017.

И подумаешь, деньги. Нужны-то они мне. Вот залягу на диван, обложусь книжками, буду их читать и представлять себе, что, лёжа на верхней полке в Идеальном Поезде, еду во Владивосток. (Проезжая, разумеется, Благовещенск, Биробиджан, Хабаровск. С долгими остановками. В несколько дней.)

А также на Камчатку, на Чукотку – и на Сахалин и Курильские острова, поскольку поезд идеален и по морю тоже ходит.

И буду представлять себе местности и города, которые я проезжаю. В подробностях.

Разъезжания по другим городам и странам, несомненно, дают много материала для воображения, но оставляют для него очень мало места (и времени). В путешествие, в практику его всё-таки слишком вовлечены иные части человеческой цельности: зрение, слух, обоняние, осязание, вкус, вестибулярный аппарат, в конце концов, чувствительный к равновесиям и их нарушениям, к распределению тяготений в объемлющем нас подвижном целом. Они забирают себе – чтобы у них были силы осваивать новое, грузить его в память – слишком много вещества жизни, и воображение, уступая им, робко жмётся к стенке. Настоящая его жизнь – а мы, интроверты, подозреваем, что и настоящая жизнь вообще – разворачивается, когда всё это чувственное крикливое буйство, с его прямолинейностью, требовательностью, избытком – отступает, и воображение в тишине, чистоте и медленности может заняться изготовлением из того материала, который органы чувств, в их восприимчивой слепоте, успели нахватать – всего, что угодно. Объёмной полноты бытия.

Настоящие – только сны, проносящиеся у нас под веками, только светлые тени нашей внутренней темноты.

Никуда не ходить, никого не видеть: вот счастье (то самое, которое – полнота жизни).

Следующим шагом на пути наращивания этой полноты счастья и жизни будет, чувствую я, «ничего не делать», - и нога для этого шага уже занесена.

Остаётся чистая жизнь: как белый холст. Жизнь как таковая.

Чистый выдох – без вдоха.

…не рационально выстраивать хочется своё запущенное, дремучее существование, но проматывать его, проматывать жадно, охапками, ничего не жалея (есть такие вещи, именно в нежалении которых заключается самое острое чувство их ценности, и жизнь – первейшая из них). Без проматывания, без растраты какая же полнота жизни?

А полноты жизни только и хочется.

Не упущенная, тщательно, до последней клеточки проюзанная, выюзанная жизнь скудна – и лишь упущенное, запущенное, погубленное и потерянное сочится полнотой, избыточествует и громко смеётся над всем рационально выстроенным и удачно состоявшимся. Нет слаще замаха «пропадай всё».

Да и ну их, эти ваши удачи и достижения. Нам, неудачникам, ведомы глубины. Сиречь бездны, от которых удачники, может быть, как знать, мнят себя с какой-то степенью надёжности защищёнными. Лишь нам, неудачникам, известна как следует, на собственной шкуре, всей собственной шкурой, дырчатая, драная структура бытия, с большими провалами и прогулами (от слова «гул») в небытие. Право, слишком; лучше бы и поменьше – что толку в таком знании. Этого всего, напротив, лучше бы и не знать. Может быть, знание о дырах в бытии разращивает их. А неведение – затягивает их тоненькой, хрупкой плёночкой, - которой, может быть, при должном чутком отношении предстоит разрастись в полноценное (почти?), плотное бытие.