Письма никому

Весна не для того, чтобы работать. Весна для того, чтобы созерцать бытие, впитывать его, пренебрегать условностями. Весна – время цельности, безграничья, растворения границ в весеннем воздухе, всеединства.

Весна пьянит - изо всех сил, всей мощью напоминая нам, что мир необозримо и непреодолимо превосходит и наши (хрупкие, как декорации) обязательства, и наши обстоятельства, и нас самих.

Весна – это наглядный, осязаемый урок сразу и крупности мира, и нашей незначительности.

И если в молодости – да вообще чуть ли не всю жизнь! – это тревожило, беспокоило, угнетало, вызывало протест и желание спрятаться (защищаться от весны – оберегая свои хрупкие, спорные, проблематичные границы), - то теперь это освобождает.

Потому что не только понимаешь, но и соглашаешься, и радостно принимаешь – что так оно и есть.

Рассматривание старых фотографий знакомых пространств, выслеживание, как они взрослели, созревали, старели, молодели снова - релаксационная практика (очередной раз согласилась внутри себя с тем, что надо такие практики себе разрешать, иначе мозги сгорают от непрерывной концентрации), - так вот, это релаксационная практика под внутренним названием "бессмертствование". Заглядывание за пределы собственного актуального существования неимоверно, до головокружения это существование расширяет. И, конечно, отменяет смерть на уровне сиюминутного самовосприятия.

Шестидесятые - Москва нашего младенчества. Семидесятые - Москва нашего детства. Восьмидесятые - Москва нашей юности и молодости, - впрочем, эта последняя продолжалась очень долго, дотянувшись по меньшей мере до начала двухтысячных, да и потом никак не соглашалась прекращаться, всё время оборачиваясь то одним. то другим началом. К середине две тысячи десятых начинается Москва нашего, пятидесятилетних, всевременья. Потому что когда проходят детство, юность, молодость и даже сама зрелость, - наступает всевременье: возраст, который все их, ушедшие, сохраняет в себе.

Conservat omnia

Рассматривание старых фотографий знакомых пространств, выслеживание, как они взрослели, созревали, старели, молодели снова - релаксационная практика (очередной раз согласилась внутри себя с тем, что надо такие практики себе разрешать, иначе мозги сгорают от непрерывной концентрации), - так вот, это релаксационная практика под внутренним названием "бессмертствование". Заглядывание за пределы собственного актуального существования неимоверно, до головокружения это существование расширяет. И, конечно, отменяет смерть на уровне сиюминутного самовосприятия.

Шестидесятые - Москва нашего младенчества. Семидесятые - Москва нашего детства. Восьмидесятые - Москва нашей юности и молодости, - впрочем, эта последняя продолжалась очень долго, дотянувшись по меньшей мере до начала двухтысячных, да и потом никак не соглашалась прекращаться, всё время оборачиваясь то одним. то другим началом. К середине две тысячи десятых начинается Москва нашего. пятидесятилетних, всевременья. Потому что когда проходят детство, юность, молодость и даже сама зрелость, - наступает всевременье: возраст, который все их, ушедшие, сохраняет в себе.

Как соединяется тончайшая, сиюминутнейшая хрупкость и чуткость жизни с бессмертием? Ума не приложу (а умом и не поймёшь). Но соединяется самым прямым, непосредственным образом. От одной до другого - меньше шага. Вообще никакого шага нет.

2014. Сергей Волков. Первый снег. Даниловский вал.