Письма никому

Пересматривая – грузя на фейсбук – сицилийские фотографии о долгой дороге из Катании в Палермо.

Кто бы мог подумать, что я когда-нибудь способна буду быть в этих местах во плоти и проживать их как собственную обыденность, как совокупность собственных практических задач; что Катания и Палермо могут быть чем-то ещё, кроме жарких – до самодостаточности - имён, кроме жгучих фигур воображения. – Дорога – это всегда о разрыве шаблона, чем она дальше, тем разрывистее, тем с большим трудом – если вообще – сходятся края разорванного. Это всегда о том, что бесконечно превосходит тебя, маленького утлого человека с маленькими утлыми твоими привычками. Всегда о том, что миру – даже наиболее уютным, человекосообразно устроенным его участкам, нет до тебя дела. На Сицилии ведь много оказалось и таких мест, которые совершенно уютно-домашние, очень соотнесены с человеком, чутко прислушиваются к нему, с полуслова его понимают, видно – даже тебе, чужаку – что людям тут хорошо и понятно. Видно, как Сицилия умеет быть и личным домом, и глубокой, тёмной, сложной и страшной надличной памятью, и как всё это в ней сразу, одновременно, – и всё не о тебе. Те люди, сообразно которым это всё так тщательно устроено, - не ты.

Чужая лёгкость, чужая радость, чужие заботы. О, какой подробный, какой разнообразный опыт чужого. Голоса, которые окликают не тебя.

Чужое: чистый лист (на самом деле, тщательно заполненный, только ты этого не прочитываешь, для тебя это чернила-невидимки, ни буквы не видать), не покрытый твоими письменами – которые только и делают пространство по-настоящему читаемым. Текст без твоего подтекста.

Как счастливо, как крупно было всё это увидеть – совершенно непонятно зачем, низачем, чистая избыточность, чистый опыт щедрости неведомого тебе существования. Ни в какую функцию не встроишь – так оно огромно, что любой функции сопротивляется, не лезет ни в какие рамки. Раздвигает внутренние горизонты. Скорее, раздирает их.

И тут ничего не надо, только одно, огромное само по себе: распахни глаза да смотри.

Гружу себе тихонечко неаполитанские фотографии на фейсбук – их пересматривание и отбор, отбор и пересматривание - форма рефлексии, между прочим, и из самых действенных, - да печалюсь о невозможности удержать в руках свет и воздух неаполитанских дней с их тонкими, зыбкими, мимолётными оттенками, на которые способна только поздняя осень - магическое время, придающее глубину всему. - Неаполь - тот счастливый случай, когда дело не в красоте, выжигающей глаза: он отчаянно-неравномерен, вызывающе-разнороден, тороплив и скомкан, беззастенчиво-эклектичен (да ведь это – форма свободы!), честно- и свободно-неряшлив, - но в интенсивности, но в тесноте эстетического (скорее вообще - сенсорного) ряда – его много, много, много на каждую единицу пространства! он весь толпится сам в себе, сам себя расталкивает. Он неожиданно-торжествен - и одновременно (что редко бывает!) нетребователен: неаполитанская интенсивность не трясёт реципиента за грудки: смотри же, соответствуй, будь на высоте воспринимаемого… благоговей, в конце концов! Не надо ему никакого благоговения. Он, бесшабашный, милосерден к низкому, он, грустный, со многими темнотами внутри, веселится с ним. Он, приморский, переменчив, как капризная красавица (но эта красота не задаёт дистанции, потому что и щёки перемазаны, и одёжка в заплатках – а глаза горят!), - то дождь охапками, то вдруг солнце в глаза, его колотит (счастливая) лихорадка существования. Он без опаски пускается в преувеличения и безмерность, то в пафос, то в мрачность, то в хохот. Он старик и подросток сразу, вперемешку (кто больше? оба больше!). Не трясёт, нет, - но хватает в охапку и кружит, кружит, кружит… - а то бежать наперегонки, а то потягиваться и лениться. Дурачится, резвится, хмурится, дичится, отворачивается, бросается в объятия – и всё это сразу, не пройдёт и пяти минут от перепада до перепада. Он тревожен (тёмные складки дворов – не хуже петербургских; со сложным и многослойным подсознанием – это сразу, телесно понимаешь, даже не зная, о чём оно) и свободен, напряжён и бесшабашно-пофигистичен одновременно – ну как такое может быть? А ведь может! И щедрое, щедрое, распахнутое море, живой и чувственный опыт безграничности, которого хватит на все глаза, сколько ни смотри. – Ну как такого не любить? Вот и я говорю.

Вообще же я думаю (в порядке персонального суеверия), что чем событие / явление крупнее, тем гуще и чернее тень, которую оно отбрасывает. Сицилия - такое мощное чувственное событие для среднемосковского человека, что, право, никакого (утраченного в Милане) чемодана не жалко - тем ещё более, что на самом деле его жалко. И вообще было бы странно, если бы за такое событие, перерастающее рамки московского обыденного воображения, с нас не взяли бы (Мировое Равновесие с нас не взяло бы) в той или иной крупной валюте, не обязательно денежной, и адекватнее всего как раз - не в денежной, а в чём-нибудь в той или иной степени невосполнимом. Это как-то даже естественно. А чтобы прочувствовали.

Зато на сетчатке моей золотой пятак, и не один, и точно хватит на всю длину потёмок.

И – ну понятно же, что шатается человек по свету, нуждается в этом шатании (не только да и не столько ради новых впечатлений от новых пространств, но и) ради основного подтекста всех этих новых впечатлений, основного подтекста новизны как таковой: ради иллюзии собственной молодости, открытости, того, что-де тебе есть ещё куда расти и, главное, - что у тебя есть на это время. Странствие как будто убирает границы – конфигурацию которых, микроструктуры которых, каждую их зазубринку ты слишком хорошо знаешь наощупь, проживая и уточняя их каждый день. Странствие убирает огромную стену-границу между тобой и миром – и ты, маленький и съёжившийся от холода – Большого Холода необжитого, необживаемого тобою бытия – оказываешься на громадной сцене перед ещё более громадным зрительным залом мира, который смотрит на тебя во все глаза – при том, что ты как таковой ему вовсе не интересен и не нужен. Он просто тебя видит, и ты совсем пропадаешь, совсем исчезаешь в пространстве его безграничного взгляда.

Сидение дома – это утешающий (даже – спасительный, - памятуя о разрушительном воздействии безграничного на ограниченное) опыт (не только собственной конечности и ограниченности – более, кстати, честный, чем всё остальное, - но и) соразмерного тебе, утешающего тебя этой соразмерностью существования.

…Ну так и путешествующий отовсюду добывает молодость (упорно, заново и заново приводя себя в состояние неготовности, неадаптированности, растерянности перед миром – перед новыми для себя областями его; выбивает себя из уютных привычек – как некогда юность выбила его из детства, и теперь бы ему повторять, повторять эту травму, заморачивая себе голову иллюзией роста, которая с нею устойчиво связана; вымучивает из себя открытие мира на той возрастной стадии, когда уж и закрывать бы пора. Понятно же, что всякому возрасту сопутствует свой набор задач и практик, и вот старости как раз сопутствует закрытие, воздержание, отказ, освобождение себя от мира, мира от себя. А ты хватаешь, хватаешь…), затем и ездит: за пьянящим, хмельным веществом молодости. В разъезжаниях по свету есть, разумеется, сильная компонента и самообмана (ну, она и в чтении есть – когда вчитываешь в себя другую жизнь и думаешь, что она твоя), и самоманипулирования. Отдельный вопрос, что весь этот самообман и самоманипулирование необходимы как противовес естественным процессам свёртывания, закрытия (человек закрывается перед собственным концом, как цветок перед ночью). В отношения со старостью и старением (как и в отношения с Той, к Которой они ведут) почему-то непременно, настоятельно входит то, чтобы не сдаться им без боя.

Приехавший домой из чужих и чуждых (независимо от степени их симпатичности, биографической, эстетической или какой бы то ни было ещё значимости) пространств* обретает себя заново. И даже немного пошатывается от тяжести этого самого-себя, которого надлежит тут же подхватить в руки со всеми его избытками, не уронить, не растерять.

*Дом – это ведь вот что такое: это область, с одной стороны, повышенной ответственности, с другой – полноты прав на эту ответственность, полноты возможностей для неё. Чужие и чуждые пространства, они же Бездомья – это те, которым от нас ничего не нужно (даже если Бог знает сколько всего, допустим, нужно от них – или хочется, чтобы было нужно - нам самим).

Завтра уезжать из Кракова. Полутора дней, с одной стороны, неприлично мало на город такого масштаба, - такого внутреннего масштаба. С другой стороны - чем меньше длится событие, ощущаемое как значительное (а Краков, конечно, город-событие, и понятно, что ощущается он значительным), тем острее его воспринимаешь, тем сильнее вцепляешься в него внутренне, пожалуй что - тем дольше и помнишь: продолжаешь в себе. Так что в каком-то смысле всё правильно. Но надо бы когда-нибудь ещё.

и обольщениям ея.

Вроцлав: один из самых ярких, сильных и витальных городов, мною виданных. Так полон своей рекой, (размыкающей горизонты) близостью воды, что кажется приморским. Вообще, он полон такой крупностью бытия, которая, по моим ощущениям, бывает только в приморских городах.

Польша не просто прекрасна (мало ли что прекрасно), тут удивительнее, страннее: она кажется очень своей, даже на уровне интонаций речи (вот чего с чехами и чешским не было никогда, несмотря на сорок лет многообразных моих с ними отношений. Понятно, что за сорок-то лет многим пропитываешься, ко многому привыкаешь, ко многому приспосабливаешься, многое поневоле, деться некуда, связываешь с личными смыслами, - но вот этой априорности, изначального, чувственного принятия - а я очень верю в глубину резонов чувственного - не было никогда). Даже странно, что я не знаю этого языка (и по какому-то нерациональному большому счёту этого жаль); может быть, даже неправильно, что я его не знаю, но жизни теперь уже не переделать. (Мне никогда не забыть чувства телесного узнавания в Варшаве шесть уже лет назад). Разумеется, это иллюзия: общего ничего, связей никаких, - но несомненный факт то, что с одним такая иллюзия возникает, а с другим нет. Ну как любовь, понятное дело, которая ведь тоже возникает не на основе знания биографических и прочих обстоятельств её адресата и родственных связей с ним (впрочем, кто её знает, от чего она возникает. Да от чего угодно).

Человек не может не быть предвзятым (чем дольше живу, тем сильнее чувствую, что "объективность" и стремление к ней попросту искажают истинную природу вещей). Чехия в моём ощущении холодная (ну, теплохладная, велика ли разница) и, честно сказать, скучная. Польша горячая, огненная.

С другой стороны, много наездивши, назапасав множество единиц пространственного, пространственно-временного опыта внутри себя, - начинаешь оперировать ими как буквами внутреннего алфавита, складывать из них, дымящихся, единственных, пахучих, пряных – внутренние слова.

Периоды жизни помнятся человеком по тому, что создавало в них наибольшее напряжение; это сердцевинное, всеобразующее напряжение собирает вокруг себя и удерживает и смысловые содержания, и чувственные впечатления, сообщая им порядок и иерархию. Так путешествие минувшим сентябрём в Гамбург и Копенгаген, со множеством, казалось бы, собственных и суверенных и смыслов, и чувственных событий, крепко – не выдернуть – держится на памяти о пришедшейся на него работе над текстами: о Николае Данелии, о книгах Юрьева, Айзенберга и Шубинского – читавшихся сквозь пространства Северной Германии и Дании, с их помощью, в их модусе, - пропитано этой памятью, определено ею. А позднеоктябрьский Барнаул того же года оказался распалён изнутри пряными, до душноты жгучими красками «Средней Азии в Средние века» Павла Зальцмана и напряжением писавшегося параллельно текста о нём. И да, чувственным обликом книги, её ощупью в пальцах, россыпью мелко-карандашных пометок на полях.

Конечно, всё это никак не сказалось на результирующих текстах, зато прочно сказалось на мне, на моей внутренней форме. Формообразующее напряжение создавал именно текстовый комментарий к пространствам – и он будет приходить на память теперь всегда при воспоминании о Копенгагене и Гамбурге, само воспоминание будет требовать памяти об этих книгах и текстах, чтобы состояться. Сами тексты забудутся, уже забылись, но усилие работы над ними – никогда.