Письма никому

С другой стороны, много наездивши, назапасав множество единиц пространственного, пространственно-временного опыта внутри себя, - начинаешь оперировать ими как буквами внутреннего алфавита, складывать из них, дымящихся, единственных, пахучих, пряных – внутренние слова.

Периоды жизни помнятся человеком по тому, что создавало в них наибольшее напряжение; это сердцевинное, всеобразующее напряжение собирает вокруг себя и удерживает и смысловые содержания, и чувственные впечатления, сообщая им порядок и иерархию. Так путешествие минувшим сентябрём в Гамбург и Копенгаген, со множеством, казалось бы, собственных и суверенных и смыслов, и чувственных событий, крепко – не выдернуть – держится на памяти о пришедшейся на него работе над текстами: о Николае Данелии, о книгах Юрьева, Айзенберга и Шубинского – читавшихся сквозь пространства Северной Германии и Дании, с их помощью, в их модусе, - пропитано этой памятью, определено ею. А позднеоктябрьский Барнаул того же года оказался распалён изнутри пряными, до душноты жгучими красками «Средней Азии в Средние века» Павла Зальцмана и напряжением писавшегося параллельно текста о нём. И да, чувственным обликом книги, её ощупью в пальцах, россыпью мелко-карандашных пометок на полях.

Конечно, всё это никак не сказалось на результирующих текстах, зато прочно сказалось на мне, на моей внутренней форме. Формообразующее напряжение создавал именно текстовый комментарий к пространствам – и он будет приходить на память теперь всегда при воспоминании о Копенгагене и Гамбурге, само воспоминание будет требовать памяти об этих книгах и текстах, чтобы состояться. Сами тексты забудутся, уже забылись, но усилие работы над ними – никогда.

Конечно же, другие города – и другие жизни, всё время пробивающие брешь в твоей защитной оболочке, – для того, чтобы бредить ими, чтобы чувствовать ими, как большим чувствилищем, ограниченность и недостаточность, никогда-не-достаточность (для полноты бытия) собственной жизни. (Достижимы-то вполне они никогда не будут.)

А Барселону вспоминаю с нежностью. Да, она, конечно, из тех городов, что «для всех и ни для кого», с пышным фасадом, которым, в основном, к чужакам-пришлецам и поворачивается, - но зато какая она золотистая и щедрая в своём обилии, какая крупно- и царственно-витальная, сколько в ней света и воздуха. Крупная кошка-Барселона с вкрадчивыми шагами. - Она, конечно, не очень-то человекосоразмерна (я люблю человекосоразмерные города) - она смотрит на человека сверху вниз, диктует ему жизнь, выпрямляет его - держи спину! - задаёт ему широкие и властные контексты. Никогда не бывшая столицей империи, она необъяснимо- и категорично-имперская. Она, конечно, чужая, но я понимаю, как её можно любить. (Вряд ли буду, но понимаю.) Соединяющая гармоничность и драматизм, чувственность и прямолинейную умозрительность, сложную память и великодушную вальяжность, - она тёплая, как янтарь. О неё в темноте и холоде мысленно греешь руки – и внутренний взгляд.

Мне страшно понравилась Андорра, вернее, столица её, Андорра-ла-Велья, чьё богато инструментованное, переливчатое имя значит всего лишь «Старая Андорра», но ей даже это идёт: да, старая, да, мудрая, да, с большими запасами тщательно накопленного, терпеливо продуманного и прочувствованного бытия: тесная шкатулка с бытием – тёплым, интенсивным, заботливо устроенным, внимательно сберегаемым – и очень человекосоразмерным. Город-дом, город-комната, город-даже-шкаф, в точный размер телу и человеческим потребностям, в котором до всего, кажется, можно дотянуться, не сходя с места, разве чуть вытянувшись; город, не кричащий на тебя, не перекрикивающий тебя, а говорящий с тобой – не шёпотом, вполне в голос, это достаточно громкий город, - постоянной, торопливой, чуть сбивчивой речью (но горы по всем четырём сторонам, близкие горы, заглядывающие в каждую улицу, постоянно, ежеминутно напоминают о надчеловеческом, постоянно держат в поле надчеловеческого. Удивительный, кажущийся редкостным случай, когда человеческое и надчеловеческое – настолько близко, настолько в охвате одного взгляда). Горы держат Андорру-ла-Велью в ладонях – грубых, бережных, страшных.

Рифмуются ли так где ещё, чувствуют ли где ещё так друг друга – сливаясь почти в одно, сложно дифференцированное внутренне, слово - горы и город?

«Андорра-ла-Велья» - как звуки рожка в горном холодном воздухе: сочно вылепленные, крепкие, прозрачные. Трубное, сонорное имя. Имя, вскальзывающее в город, промывающее его насквозь. Выдувающее сор.

Жизнь под пристальным взглядом гор, надо думать, накладывает на здешнее самоощущение, на облик и дух городской жизни существенный отпечаток. Не то чтобы здесь «ничего лишнего», - нет, лишнего – суетного, мелкого, необязательного, живого – здесь как раз сколько угодно, но совершенно (кажется) нет надуманных красивостей (которыми, каюсь, барселонский Дали – не то чтобы прямо совсем оттолкнул, хотя можно сказать и так, - но вызвал сильное недоверие. Тут – всё по делу, - даже суета по делу. Тут ценят мелкое: в присутствии гор ничего другого и не остаётся. Перед их лицом можно быть только честным, сдержанным и поневоле-глубоким: тут не забабахаешь Саграду Фамилью, всю кипящую от стремления произвести впечатление, - перед горами стыдно станет).

Конечно, мне так и хочется сказать, что присутствие такого масштаба, каково присутствие Пиренеев (ах, горькое, горькое имя их, горькое и жгучее, скрученное в жгут) в Андорре, - должно напоминать о смерти. Смирять гордыню, загонять, забивать её вглубь. В глубокие штольни.

И это надо иметь силу выдержать. Горы её воспитывают. Терпеливо.

Конечно, всякий город говорит нам о нашем собственном, не имеющем к нему никакого отношения, через это только и читается, - на Андорру очень отозвались мои персональные архетипы. Господи, как она напомнила мне – как вернула в телесном переживании, в его интенсифицированных, сгущённых подробностях – городки северо-западной Чехии. Как она БЫЛА ими – всеми сразу: кратким, плотным, точным, преувеличенным – с подчёркиваниями, даже восклицательными знаками на полях – их конспектом. Для меня она была прямолинейным до прозрачности, чуть ли не до тавтологичности иносказанием Чехии, случившейся впервые со мной ещё в пластичную пору формирования архетипов, Чехии, которой я никогда не любила и не хотела чувствовать в каком бы то ни было своей – но архетипы на то и архетипы, чтобы проясняться, уточняться, укрепляться всей последующей жизнью. Теперь всё, что их хоть сколько-нибудь напоминает – для меня о начале жизни, о режуще-ранней, ранящей юности, о металлическом её воздухе. Резким разворотом возвращает меня туда.

…Чехия, «твоей земли и жимолости». Жёсткой. Скудной. Чужой.

Он – бывший уже больше года назад – до сих пор всё ещё не выговорился, не выбредился как следует, не нашёл себе формулировок. И, как таковой, преследует, навязывается. Слишком превзошёл и ожидания, и заготовки пониманий, грубо со всем этим обошёлся, слишком не уместился в восприятие, слишком в нём своевольничал. Стамбул – город-передозировка, город-ожог, им отравляешься просто уже в силу концентрации (всего: и чужого и непрозрачного, и друг с другом несовместимого, и исторических времён, громадных их объёмов, которые в одной только Святой, великой, страшной, немыслимой Софии необозримы, а сколько ещё всего остального). Он разрывает воспринимающего на куски. Он травмирует обилием.

О, обилие немилосердно к человеку. Ему нет дела до человека: оно – о своём.

Город расползающихся, раздирающих восприятие швов. Ничто – мнится - не держится вместе, не образует того, что виделось бы пришельцу гармоническим, уравновешенным единством: ни Европа с Азией, ни турецкое с греческим, ни давнее с сиюминутным, ни удобное с неудобным, ни понятное с непонятным, - ничего, ничего, ничего.

Став чувственной реальностью, город (наверно, всякий город, хотя некоторые – в особенности) выбивает из равновесий. Что бы ни намечтывал себе человек (нет ведь слаще – и насущнее занятия, чем воображать себе недоступный мир и разные его части), он всегда намечтает и вообразит что-нибудь такое, что соразмерно с его возможностями и представлениями: из самого себя же делает. Город врывается в восприятие, нимало ни с чем не считаясь. Он криком кричит на человека, требуя его внимания – притом по-разному организованного - в разные стороны одновременно. Не знаешь, как уложить себя в него, согласовать себя с ним, – не умом (начитавшимся путеводителей), но по всему телу разлитым чувством, которому до путеводителей нет никакого дела и которое, на самом деле, одно только нас в мире и ориентирует. Вдруг застаёшь себя посреди такого города за стремительно, просто в авральном порядке, формирующимся пониманием того, что восприятие – это ещё и (да прежде всего прочего!) дисциплина, и аскеза, и самоограничение, вообще – тщательно выпестованный порядок чувств, что этот порядок только и спасает, что любая новая совокупность впечатлений может ведь и разрушить его, растоптать, порвать на куски – и будешь стоять растерянный, безоружный, беззащитный.

Вот кончится Копенгаген – буду его высиживать, вылёживать, выхаживать в себе, как большое золотистое яйцо.

Пусть только наберёт для этого материала побольше. Прорастёт внутренними связями, срастётся из неминуемо разрозненных лоскутов, надёрганных из его живого тела.

Станет наконец внутренним городом.

Случившись как чувственное впечатление, событие только-только отправляется в рост. Ему ещё предстоит долгая дорога. Закончившись, оно только начинается.

что, например, на зарплату за май он может не надеяться, куда он идёт и что он там делает?… - Вы уже поняли.

(1) Николай Болдырев. Рильке. – М.: Молодая гвардия, 2018. – (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1779);

(2) Юрий Мамлеев. Воспоминания. – М.: Издательская группа Традиция, 2017;

(3) Тамара Петкевич. Шёпот пепла. Письма Александра Гавронского. – СПб.: Балтийские сезоны, 2017;

(4) Александр Гезалов. Солёное детство. Документальная повесть выпускника детдома. – М.: Никея, 2018;

(5) Ольга Берггольц. Мой дневник. Т. 2: 1930-1941 / составление, текстологическая подготовка, подбор иллюстраций Н.А. Стриженовой; вступительная статья Т.Ю. Красовицкой, Н.А. Стрижковой; комментарии Н.А Громовой, Н.А Стрижковой. – М.: Кучково поле, 2017.

И подумаешь, деньги. Нужны-то они мне. Вот залягу на диван, обложусь книжками, буду их читать и представлять себе, что, лёжа на верхней полке в Идеальном Поезде, еду во Владивосток. (Проезжая, разумеется, Благовещенск, Биробиджан, Хабаровск. С долгими остановками. В несколько дней.)

А также на Камчатку, на Чукотку – и на Сахалин и Курильские острова, поскольку поезд идеален и по морю тоже ходит.

И буду представлять себе местности и города, которые я проезжаю. В подробностях.

вытащу из фейсбучного обмена репликами о Риме, - из той пучины, как что в неё канет, уже ничего не выгрести.

Думаю я о том, что Рим - предмет многолетних (чтобы - на всю длину потёмок) размышлений и чувствований даже для тех, кто не живёт там сколько-нибудь долго, а время от времени там появляется. Что есть такое «римское вещество», вещество римского существования, остро-характерное, которое постоянно, годами, где явно, где неявно, прорабатываешь самой собой (и вращиваешь в себя), раз или два его хлебнувши.



( Read more... )

Есть города, самого воздуха которых не хватает для полноты жизни, для полноценной, так сказать, экзистенциальной динамики, самого, только в них бывающего света. У меня, пожалуй, по большому счёту такой только один (Москва не считается, она – условие всех условий и точка всех отсчётов, с ней – телесное тождество, куда ни отправься – всюду везёшь её с собой): Петербург – с его каменностью, сыростью, зябкостью, жёсткостью, тонкостью, требовательностью, надменностью, - со всем, что составляет действенный противовес московской разлапистой (равно необходимой – но очень нуждающейся в корректировке) эстетике, пластике и хаптике. (Остальным любимым городам я просто рада, хоть бы и изо всех сил рада, а этого не хватает в психосоматическом составе. Безвылазным, но остро нуждающимся москвичам я бы выдавала его в таблетках.)

Шатаясь теперь по разным городам и странам, для чего в нищей молодости не было возможностей, не перестаю досадовать, что нет уже впереди той большой жизни, в которую можно было бы всю эту (тщетную) роскошь новообретаемого опыта унести и поместить для будущего роста. Можно взять в руки, подержать, почувствовать. Но забрать - некуда.

Опыт показывает также, что лениться – даже пишучи в фоновом режиме что-нибудь не особенно надрывающее силы - более двух дней невыносимо совершенно: начинается лютая тревожность, избыток неканализируемого внутреннего движения, требующего берегов; ищешь опоры. Оказывается, что без работы и горящих сроков её делания я совсем не чувствую интенсивности жизни, а без интенсивности – не чувствую жизни вообще. (Это примерно так, как если бы кто-то, привыкши к пище, перенасыщенной приправами, перестал чувствовать вкус простой еды, всю бы её воспринимал как пресную. Без огня во рту – никак.)

По этому поводу и в целях некоторой самонормализации уезжаю я от вас в город Смоленск, заставлять себя гулять по улицам. Ведите себя тут без меня хорошо.



( Read more... )

…ну например. Очень счастливо думалось в самолётах от Москвы до Томска, от Москвы до Праги, от Амстердама до Праги (и это ещё при страхе перед полётом; впрочем, он не таким уж парадоксальным образом концентрирует); жарко думалось в Стамбульском огромном аэропорту (а я знаю, почему. Ошеломлённое громадностью и чуждостью контекста, «я» стягивается в себя, в свои мнимо-защищающие рамки – и давай выполнять там успокаивающую работу по космизации внутреннего подручного хаоса. Дом, благоприятствующий, мирволящий, - рассеивает, бездомье – особенно транзитное, вроде дороги - собирает). А уж как славно думается в электричках и «Ласточках» между Москвой и Тулой, и не говорю. Хочется, чувствуется важным снова поставить себя в какой-нибудь такой контекст, чтобы с его помощью лучше продумать и прочувствовать некоторые важные вещи.

Разъезжания по другим городам и странам, несомненно, дают много материала для воображения, но оставляют для него очень мало места (и времени). В путешествие, в практику его всё-таки слишком вовлечены иные части человеческой цельности: зрение, слух, обоняние, осязание, вкус, вестибулярный аппарат, в конце концов, чувствительный к равновесиям и их нарушениям, к распределению тяготений в объемлющем нас подвижном целом. Они забирают себе – чтобы у них были силы осваивать новое, грузить его в память – слишком много вещества жизни, и воображение, уступая им, робко жмётся к стенке. Настоящая его жизнь – а мы, интроверты, подозреваем, что и настоящая жизнь вообще – разворачивается, когда всё это чувственное крикливое буйство, с его прямолинейностью, требовательностью, избытком – отступает, и воображение в тишине, чистоте и медленности может заняться изготовлением из того материала, который органы чувств, в их восприимчивой слепоте, успели нахватать – всего, что угодно. Объёмной полноты бытия.

Настоящие – только сны, проносящиеся у нас под веками, только светлые тени нашей внутренней темноты.

Скажу и ещё одну, дикую по видимости, вещь: Кишинёв – маленький, соразмерный восприятию, считающийся с ним – особенно старый, одноэтажный – понравился мне куда больше превосходящего всякое разумение Стамбула. Он мне попросту понравился, - там хорошо, понятно и точно было быть. С ним хорошо было говорить на равных, не повышая внутреннего голоса, не понижая его, из смирения, до шёпота; хорошо было воспринимать его в ритме пешего хода. Он не ставит перед человеком чрезмерных задач – и как не быть ему за это благодарной.

Это всё не значит того, что Стамбул «плох», - это значит только то, что мерки «нравится» - «не нравится» Стамбулу вообще не подходят. Он разрывает такие мерки, они слишком малы для него. Он надчеловеческий, он вмещает в себя слишком много невместимого. Он – сам по себе чрезмерная задача, и не одна. Для него надо вырабатывать особое восприятие, которого за неполную неделю не вырастишь. Поэтому и разговор о нём, вызревающий потихоньку, всё ещё впереди.

( А пока походим по Кишинёву )

У кого как, а у меня вообще событие путешествия (чуть ли не любое, собственно, событие; но путешествие, в некотором смысле, - особенно: оно – событие в квадрате, потому что – изъятие человека из его привычных контекстов, сопровождаемое потрясением его чувственного существа, оно экстатично) начинает по-настоящему разворачиваться и созревать тогда, когда оно уже закончилось как непосредственное чувственное впечатление и становится фактом памяти, воображения, а то даже и мышления. Пока оно длится в своём чувственном модусе, человек слишком ошарашен, заворожён, оглушён, заморочен. Для осмысления – для складывания события в целое – необходима дистанция. Свобода от события.

Вот только сейчас Стамбул начинает срастаться в целое. Начинает начинаться.

Я, разумеется, скажу глупость, воскликнув, что оставаться в Москве для меня было бы стократ содержательнее, чем переться теперь в Стамбул, но я эту глупость скажу, потому что она – правда и, как таковая, должна быть продумана.

(Мне гораздо больше даёт, думала я, как ни дико звучит, путь к дому через дворы от метро «Университет». Это одна из самых насыщенных, самых всеговорящих дорог на свете, – да, собственно, самая.

Другие города и земли, думала я, острее всего как феномен воображения. Впрочем, как такой феномен вообще всё острее всего.

И только дорога к дому от метро «Университет» - реальность.)

Я совсем (или почти не) рассматриваю практику (нефункциональных, нерабочих, типа – посмотреть) разъезжаний по свету ни как гедонистическую (хотя в ней, спору нет, есть – бывают – и гедонистические, и даже эйфорические компоненты), ни как рекреационную (требует усилий, самопреодоления и дисциплины, а следственно, и напряжения куда более, чем сидение дома). Это, конечно, по большому-то счёту – разновидность работы: самосозидания, аутопойесиса, в случае 50-летнего человека уже несколько запоздалого (а если говорить прямо и грубо, то запоздалого сильно).

Скорее бы уже, что-ли, - думаю, - следующая благословенная суббота, когда я – страстно надеюсь – радостно вернусь за этот стол и продолжу своё ситуативное, сиюминутное бессмертие, свою всевременность и повсеместность.

Уезжаю я ненадолго, а кажется, будто надолго, потому что далеко. – Ну невозможно же, мнится, так далеко, в такое иноустроенное – ненадолго: просто не успеешь. Пространство самим своим размером разращивает время, выявляет в нём неизведанные ещё ресурсы огромности.

Мы летим через Кишинёв с некоторой остановкой там, и, честно сказать, сейчас я чувствую, что им бы я и ограничилась: Стамбул кажется слишком превосходящим моё восприятие, самые возможности его. Похожее чувство вызывал в своё время ещё не виданный тогда Рим, - который, впрочем, тут же, совсем невероятным и сразу-убедительным образом доказал свою – не отменяющую огромности – человекосоразмерность. (Иерусалим и тот заранее чувствовался менее чужим, хотя куда уж огромнее?) То ли будет с Римом Вторым? Он кажется гораздо более чужим, потому что – сильно иноустроенная и совсем почти неизвестная культура. Он – слишком вызов, на который я не знаю, как ответить. (Я очень давно хотела его увидеть, но теперь, когда оно вплотную придвинулось, - боюсь: здесь Родос, здесь прыгай, - а ну как не прыгнется?) Стыдно оказаться не вровень. Невозможно оказаться вровень.

Он слишком огромен. Слишком содержателен, памятлив, непрозрачен. Я не вмещу. Я не справлюсь.

Думала даже, идучи к метро от редакции «Знамени», из которой так не хотелось выходить: нет ничего слаще заведённого, устойчивого порядка вещей. Хотя бы уже просто потому, что он даёт надёжную иллюзию защищённости – человеку, который только и делает, что чувствует себя уязвимым, у которого это один из главных до навязчивости мотивов самовосприятия. Поэтому, конечно, - ритуалы, повторения… - защитные ограды.

Поездки, особенно дальние, особенно в чужие, едва понятные страны – сдирание шкур, иной раз и вместе с мясом. Остаёшься оголёнными нервами наружу.

И простой мимолётный ветер по ним – как бритва.

( Read more... )

В перемещениях по миру (которые сами по себе – сырьё, хотя и, ох, сладкое. Ну и лопаешь его, в основном, не приготовленным – и даже едва жуя) самое-самое главное – правильно настроенное, точно выстроенное восприятие. Оно - настолько главное, что почти самоценное: имея его, можно даже никуда не ездить. Чужие пространства – в конечном счёте, даже и не материал, а только повод для него, один из мыслимых поводов – хотя, спору нет, из самых сильных. Это восприятие само, нося его с собой, можно читать, как книгу – и, по всей вероятности, бесконечно.

Выстраивание его в родстве с искусством ювелирным – и в какой-то мере оно и есть.

А иначе ведь мимо же всё пройдёт. Ну, самое большее – осядет на тебе случайными, беспорядочными репьями. Что успело зацепиться. то и осядет.

Я же многогрешная умею, скорее, обжигаться миром, захватываться и захлёстываться им, вздрагивать и обмирать на его пороге – пропуская притом между разжатых в изумлении пальцев громадные объёмы содержаний и значений.

Чистая физиология, право слово.

( О, тихий Амстердам )

Рассматривая в ФБ (лишь-бы-не-работать) фотографии Дмитрия Бавильского из Италии (в самом слове «Равенна» столько вечности-и-времени одновременно, столько гула памяти, что, кажется, даже никакого настоящего города не надо, достаточно слова, да и город ли она, - она символ, а то, что она при этом ещё и город – это Господь из неисчерпаемой щедрости своей так устроил), - так вот, рассматривая всё это, вспоминая собственные итальянские опыты, переживаю я стойкое чувство, что в Италии существует прямая, непрерывная и очень короткая – мгновенное замыкание - связь с античными корнями нашего с вами европейского существования. Связь реальная, чувственная, сиюминутная (по мне, она там сильнее даже, чем в Греции, хотя это уж я не понимаю, почему, - из-за веков турецкого владычества над греческой землёй?). Она там простейшая – колористическая, фактурная, ольфакторная, и одновременно там такая плотная спрессованность и интенсивное повседневное присутствие ВСЕХ решительно времён, на этой земле случившихся, настолько явно то, что они там не вытесняют, не отменяют друг друга, а просто накапливаются, прессуются в плотную гудящую цельность, - что вообще непонятно, как тамошние аборигены всё это выдерживают, сохраняя здравый рассудок. Ведь это же всё совершенно неистово. Эта земля – вся, сплошь – живая память, с акцентом одновременно на оба слова, и «память», и «живая». Эта память дышит, расталкивает участников текущей повседневности, присутствует в ней на равных с прочими правах. Она во многом горькая, трудная, и как это ухитряется не отменять разлитой во всём, впитанной во всё гармонии (а сложным образом с нею соработничать) – в голове не укладывается.

Жители этих мест, кажется, с этой своей античностью и средневековостью не церемонятся, не благоговеют перед нею, не сдувают с неё пылинок, - они с нею, в ней живут, как на собственной кухне, приспосабливают её под собственные нужды, - от чего она ни на минуту не перестаёт быть самой собою. Настоящей, глубокой и страшной - и притом совершенно обыденной, как изрезанный поколениями ножей кухонный стол, на котором каждый день готовится хлеб насущный.

«Красота» - лишь одна из форм итальянской интенсивности (притом, что удивительно, - не нарочитой, не избыточной, не надрывной и экстатичной, не напрягающей своего созерцателя, что почти на каждом шагу происходит, например, в старой Праге, в моём возлюбленном, пропитанном тревожностью Амстердаме, - а какой-то очень естественной и человекосоразмерной), хотя из самых значительных её форм.

Я, однако (и в этом нет противоречия), понимаю людей, до безумия, до зависимости и навязчивости влюблённых в Италию. Есть такие внеитальянские типы. Я не из их числа, я просто очень это понимаю.

( Read more... )

Предстоящая дорога собирает человека – рассредоточенного, рассеянного по своему обыкновенному пространству, - концентрирует его в себе самом, превращает в жёсткое ядро, сжимает в кулак, вымораживает и высушивает, переводит из газообразного состояния – минуя жидкое – сразу в твёрдое. Расстояния между внутриличностными ареалами, растянутые обыкновенно, становятся узкими, тесными, исчезают вовсе. Человек превращается в краткий конспект самого себя, в котором – всё самое существенное, остальное – в подстрочных примечаниях, в межстрочных умолчаниях, в подтексте.

ГГрузила в ФБ фотографии (загрузка их и пересматривание их с этой целью - ух какая форма рефлексии!) Турина, виденного два месяца назад на протяжении нескольких интенсивно-пешеходных часов. Господибожемой, какой же это был жгучий глоток жизни, - не так даже важно, что «чужой»/»другой», хотя известную долю жгучести чужесть/другость этой жизни, конечно, составила. Она не слишком прозрачная для русского глаза, да, эта пьемонтская, туринская жизнь – и притом, парадоксальным образом, какая-то не такая уж чужая: постоянно топчется на грани понятности и прозрачности, таинственным, интригующим образом вписывается в заготовленные модели восприятия, ложится в лунки и ложбинки, по которым годами ездили колёса иных восприятий; кажется, сделай ещё усилие – не знаю, правда, какими внутренними мускулами, только большое, резкое усилие – и поймёшь. Но нет. Чистая витальность, чистейшая, не разбавленная водою понимания, обжигающая до слезания (тонких) защитных оболочек души. Не для понимания ездим мы (протестуя против ограниченности и собственной персоны и жизни, и удела человеческого вообще, - поездки – это форма протеста, экзистенциальная практика, экзистенциальный жест, а затем уже всё остальное) в другие страны и города, но прежде всего для этого вот ожога – а понимание уж потом, на расстоянии, если вообще. Органы чувств, включая, разумеется, и шестое, работают вовсю, а понимание молчит, уступая им дорогу. Город, бормочущий сам с собою на своём, очевидном для аборигенов, языке, не понимается, да, - но КАК он чувствуется всем телом! Простое чувственное восприятие переходит из модуса повседневности – в модус экстатики. За считанные часы проживаешь целую жизнь в нескольких сюжетах.

Вторичность (и, следственно, в конечном счёте - необязательность) понимания, понимания как такового, как типа отношения в таких ситуациях ясна как ничто другое. - В принципе, думать, будто мы как следует понимаем здешнюю, домашнюю жизнь – тоже изрядная иллюзия: мы просто к ней привыкли, научились с нею сговариваться. В иных же городах и странах непонятность, непонимаемость жизни встаёт во весь рост. Она там честная, крупная, настоящая.

( Хочу туда ещё )

Городами мы вговариваем в себя мир. Трудной их, комковатой речью, полной иносказаний и умолчаний, намёков и метафор, да и не без косноязычия.

Среди самого сильного в путешествиях – переключение, причём мгновенное, щелчком - моделей восприятия, моментальное изменение внутренних настроек. Привыкши десятилетиями воспринимать, например, Триест как город-миф, город-тайну, город-границу, город-невозможность на рубеже нескольких едва соспоставимых, пробивающихся друг сквозь друга миров: романского и славянского, австро-венгерского и итальянского во времени, австро-венгерского и внеавстро-венгерского в пространстве, наконец – сложной суши и ясного моря (Триест: в самом имени его с треском разламывалась, ветвилась, как громадное дерево, кривая щель между мирами, хлестал оттуда влажный сквозняк, бил озноб), - вдруг с изумлением видишь его как среду обитания, уютную и самоочевидную для его обитателей. Вдруг обнаруживаешь, что многочисленные складки этого драматически-тяжёлого занавеса между (воображаемыми тобою) мирами плотно заполнены тщательной, кропотливой, вполне маленькой и повседневной жизнью. Она снуёт в нём, как муравьи в огромном, поваленном бурей стволе, протачивает ходы, исподволь втолковывает в него мелкую и подробную логику своих извивов. Город – огромная тень, отбрасываемая поколениями людей, не исчезающая даже тогда, когда эти поколения уходят, - но, о чудеса, – оказывается, эта тень не давит. (А мнится, ох как должна бы! – ведь она самим количеством своим, не говоря о качестве, многократно превосходит то, что делается здесь и сейчас.) В нём, оказывается, можно просто так сидеть, болтая, на лавочках, скатываться с горок на детских площадках (нимало не содрогаясь от величия города и его памяти!), скучать на автобусных остановках, покупать молоко и хлеб в супермаркете, устало идти вечером домой, не обращая никакого внимания на драматически обстающие тебя величественные декорации города.

Каждый город – «сон о чём-то большем», но проросшая его повседневность доказывает нечто совсем удивительное: есть то, что больше самого сна с Его Огромными Значениями. И да, это она. Именно из её донных отложений, тихо, по крупинке смываемых водой времени, образуются громажные массивы значительности.

Может быть, самое крупное и неожиданное открытие в моих попытках шататься по свету – не величие и значительность городов, данные нам в чувственном опыте, но вот эта повседневность, этот мир коротких дистанций, живучесть её и самоочевидность, уживаемость её с историческими формами и исторической памятью любой степени сложности.

Лучшее средство от страха перед грядущим самолётом, как известно, - написать ещё один текст, и, разумеется, принято оно было, но не помогает даже оно.

Жаль расставаться с Италией, ан в ситуации совершенной своей безместности здесь (и где бы то ни было, кроме разве глубокоукореняющего города М - и нет, это не Милан, и дни там облачны и кратки) делать нечего. Укоренённость в хорошо обжитом пространстве сообщает человеку объёмность и медленную глубину, греет, как тёплая шкура, расширяет человека до размеров самого этого пространства - да и ещё шире. В чужом пространстве обретаешь мнимую легковесность, картонность, условность, болтаешься там, как пустышка. Своё пространство насыщает подлинностью.

За нею и летим.

Любляна. Город-конспект чуть ли не всего европейского опыта сразу, взаимоналожение альпийских, балканских, средиземноморских матриц, австро-венгерской памяти, итальянского влияния, славянской индивидуальности, которую пока не могу ухватить (и не будет времени, по меньшей мере в этот раз, - завтра уезжать в мучительно будоражащий воображение Бог знает с каких пор Триест. А ведь я – уже! – хочу сюда ещё.). Сильнее всего, интенсивнее всего в ней для моего, пристрастного, конечно, глаза то, что осталось от Австро-Венгрии. Очень уютная. Очень сдержанная. Очень закрытая. То – в сердцевине центра – обернётся, до пронзительного узнавания, старым Таллином, то вдруг модерновой Ригой – безудержно цитирует другие города, прячась за их масками. То напомнит Прагу – без, однако, её экстатического напряжения, то – ещё больше того – Карловы Вары, но опять же без их жирного имперского избытка. Очень тихая, почти безлюдная на окраинах. Город как бы вполголоса – за исключением совсем небольших участков центра, - будто нарочно избегающий значительного. В просветах между домами – задавая здешнему камерному существованию неожиданный масштаб - видны горы со снежными вершинами. Чистое, страшное, сырое, неприрученное бытие.

( Read more... )

От мартовской поездки в Прагу осталось у меня чувство удивительной, нетипичной внутренней ясности. Может быть, оттого, что была чистая, как хорошо промытое стекло (Такая же твёрдая. Такая же острая.), ранняя-ранняя весна, - такой новорождённой весной мы с Прагой не общались с 1982 года, с моего последнего школьного класса. Вдруг она, много-много лет оборачивавшаяся ко мне то равнодушным летним лицом (лето – оно ведь такое: для всех и ни для кого, а Праге летом вообще все уже надоели), то грустным, сентиментальным, усталым осенним, - посмотрела на меня с такой крепко-кристалльной, прямой радостью, с таким молодым азартом и обещанием сразу-всего – что мне почему-то очень легко представилось то, что всерьёз не представлялось никогда: в этом городе у меня могло бы быть будущее.

Далеко не факт, что оно вышло бы «лучше» = содержательнее, счастливее, объёмнее, гуще того, что получилось в Москве. У меня была прекрасная жизнь, как сказал, оглядываясь на свою, Витгенштейн, куда более прекрасная, чем я смела ожидать. Тогда, пятнадцати лет, в начале пражской, прерывистой линии моей жизни, расставаясь с Москвой, как я думала, навсегда, я оплакивала в ней едва ли не прежде всего чрезвычайную, избыточную даже, многослойную и плотную содержательность жизни. Может быть, это было даже важнее оставляемых дома, уюта, человеческих связей: содержательность и в те поры, и позже была для меня критерием всего-всего-всего – включая самое витальность. За нею и вернулась, в ней и осталась.

Сомнительно, разумеется, что пражская жизнь уступает московской в содержательности, а то даже ещё, пожалуй, и превосходит её (впрочем, как сравнивать? – Для этого же надо быть в равной степени включённой в обе). Но это же надо было ещё уметь увидеть, а для этого – вжиться в пражскую жизнь, а для этого – не испытывать отторжения, чисто уже чувственного, от этой жизни, от основных её интонаций.

Многие вещи (в том числе – определяющие, особенно – определяющие) решаются на соматическом уровне, на уровне телесных реакций. У меня на нём и решились.


( Read more... )