Письма никому

Пережитыми пространствами бредишь. Закрыв глаза, видишь их почти наяву. Почти осязаешь глазами.

Вспоминая Сицилию да пересматривая её на фотографиях, - насмотреться не могу, сама себе завидую. – Конечно же, всё это совершенно не нужно (московскому случайному человеку) низачем, совершенно внефункционально, - по крайней мере, в моём случае ни в какую функцию не встроено, ни в какие глубины не ведёт (а зачем, зачем нужна поверхность, если она не ведёт в глубины?! – подаёт в мне голос тот категоричный максималист, которым я была в начале жизни – и я не знаю, что ему ответить, нечего мне ответить ему). Чистая, дармовая полнота бытия, жирная, сочная, крупная, щедрая, вся не про мою честь, вся не о моих смыслах. Увы, она не улучшает качества своего праздносозерцателя (а зачем, зачем, - упорствует максималист из юности, - вообще что бы то ни было, если оно не улучшает нашего качества?!) - она только увеличивает вокруг него и в нём количество жизни. Которое стоило бы как то отработать, оттерпеть, отстрадать (чтоб уж всё поровну, в равновесии, а не чистый гедонизм), - да как?..

Теперь, когда дни мои клонятся к закату, глупо завидовать людям, получившим хорошее образование (теперь-то оно мне зачем? для самолюбия разве только), и всё-таки не завидовать им не получается. Слишком чувствуется – ага, и задним умом чувствуется особенно хорошо, - что смысл хорошего образования выходит далеко за пределы функциональности и инструментальности и имеет отношение к человеческому качеству в целом. «Образование – это то, что остаётся после того, как ты всё уже забыл.» (Кажется, Мамардашвили, но я не уверена.) (Персональный миф, конечно, но что властнее мифов, хоть бы и персональных? – никакому здравому смыслу с ними в этом не сравниться, у него для этого харизма не та. – Впрочем, всё, чему я завидую, имеет в очарованных очах моих прямое отношение именно к этому: к человеческому качеству, - раз-де у меня того-то и того-то нет, раз я на то-то и то-то не способна – значит, моё человеческое качество постыдно низко, - я-де плохой человек. А отсюда уже недалеко до мысли, она же и чувство, что такому человеку, как я, и жить особенно не стоит. Очень нравится, страшно и страстно нравится, до зависимости нравится, но не заслужила же, не отработала, не расплатилась. – Гордыня всё, гордыня: «я», мол, могу быть только хорошим человеком, а если нехороша и хорошей быть не получается, то на черта такая я нужна?) Словом, люди, хорошее образование получившие (особенно – сложное, особенно – многостороннее, особенно несколько таких), кажутся мне тонко выточенными, чутко и сложно настроенными музыкальными инструментами – скажем, скрипками, я же кажусь себе тупо и грубо бьющим барабаном. Понятно, что и барабаны нужны, но грустно и обидно быть именно этим. Кажусь себе медведем, грубо хватающим мир косными лапами, – а он выскальзывает и бьётся. И ему больно, кстати.

Тем обиднее всё это, что, кроме меня самой, тут никто и ничто не виновато, - притом дело даже не только в недостатке личных усилий, в неверности выборов – хотя в очень большой степени в них – но в известной мере и в качестве восприимчивости, в характере, так сказать, субстрата. Многие виды образования на моё восприятие попросту не ложились, а то и прямо им отторгались. Так выходило и вышло с музыкальным образованием, например, которое, вотще мне некогда прививаемое, с такой силой и безусловностью отторгалось всем душевным и телесным организмом, что от него умудрилось не остаться ничего, кроме памяти об этом отторжении, о связанной с ним тоске – да разве ещё умения внутренне защищаться, выстраивать параллельно ему собственную, не связанную с ним, целиком автономную внутреннюю жизнь. Впрочем, это последствие музыка в моём случае вполне и неотличимо – без малейшей специфики! - разделяет со школой, пионерскими лагерями и больницами. В общем-то, и теперь от невыносимостей разного порядка (в том числе и от маловыносимого чувства собственного грубого ничтожества) спасает именно это: умение экранироваться, не пускать в себя. Нацеплять себе плотные шоры на внутренние глаза. Не Бог весть какая добродетель.

Да ещё спасает грубая, сырая, размашистая, бессмысленно-крупная витальность. Которая так самодостаточна, что ей всё равно.