Письма никому

…и нет, вовсе не другие города придают человеку крупность, задают ему масштаб видения и существования, – нет, не они, даже самые мощные, как, например, Рим, в котором значительность, кажется, в воздухе разлита, в котором ею, мнится, пропитан – да попросту из неё и создан! - каждый предмет, включая и самые пустяковые, - не телесное пребывание в этих городах, не телесный контакт с ними – а только и единственно связанное с ними (или кажется, что связанное) воображение.

Не будет его – вообще ничего не получится. Настолько, что его одного (почти?) и достаточно.

И вообще-то не только нет ничего ни страшного, ни печального, ни даже сужающего опыт в том, что многих городов, доводящих воображение до экстаза, чьи одни только имена бросают в дрожь, я так никогда и не увижу (вот Буэнос-Айреса, например, точно никогда, у меня никогда столько денег не будет. Вряд ли увижу Рейкъявик. [«Что там делать?» - говорит мой язвительный муж. – А ничего не делать. Быть!] О Монреале и Торонто, о Сиднее и Мельбурне, о Кейптауне и Йоханнесбурге нечего и мечтать – хотя нет, мечтать точно можно, зная, что этим и ограничишься. Рим, слава богу, увидела, но так стремительно-недолго, что вполне можно счесть феноменом воображения и его – разве чуть-чуть чувственно подпитанного. И он, нахватанный на ходу, воображается неиссякающим источником внутренней крупности). В некотором, очень важном смысле и хорошо, и правильно, что не увижу. В конце концов, увиденный, сделанный предметом чувственного, повседневного опыта город всегда хоть немного расколдован (упрощён, снижен, пусть опять же мнимо). Неувиденные – остаются заколдованными. И тем сильнее воздействуют – тем жаднее и свободнее в ответ им, по всем определениям недостижимым, хочется расти.

Выходишь на улицу после нескольких дней безвылазного писания текстов (пошатываясь и от этого писания, и от его непрерывности, и от этой безвылазности) – исступая из собственных домашних, узких, мнимо-самоочевидных, мнимо – как всё человеческое – освобождающих условий и рамок – и достигаешь всечеловечности.

Что, разумеется, тоже иллюзия.

Вот и сгорел почти март.

Уже хочется (ещё не чувствуется в полной мере возможным, но уже хочется) жить просто так, ради самого процесса, смаковать бытие. Это привилегия старости, как и детства.

Вхожу в сумеречную зону жизни.

Как и во всякой сумеречной зоне, в ней снятся сны наяву – огромные, размером во всю миновавшую жизнь.

Открыть дверь старости: чтобы она не ломилась в запертую, в подпираемую шкафом. Всё равно ведь вломится, только насилия будет больше: и над собой, и над нею, и над естеством и плотью вещей.

А надо бы со всем этим – со всеми этими участниками диалога-борьбы – как-то договариваться. Чтобы хотя бы слышать друг друга. Ну и – друг друга не травмировать. Мало нам, что-ли, других травмирующих факторов.

Приближающийся к своему концу человек постепенно делается всё прозрачнее: сквозь него проступает его будущее отсутствие, жизнь после него – как сквозила в некрепком ещё младенчестве жизнь до него, - всё более пренебрежимо-мало то, что их разделяет - и в конце концов они смыкаются.

…а ещё, «корни» (в кавычках ли, без кавычек ли: прошлое, происхождение, вся вот эта досознательная и первосознательная хтоника) – это то, что должно быть скрыто под землёй, плотно облеплено ею, не явлено глазу, свету и воздуху – в этом условие их эффективности и жизнеспособности, их животворящей силы. Безусловно, из них, от них надо расти, не только продолжая их тем самым, но и преодолевая, превозмогая, споря с ними, возражая им, неотменимым и непреодолимым (всякий рост в известном смысле – преодоление). Но это ещё не всё: правильнее всего (плодотворнее, животворнее всего) им существовать в модусе умолчания.

«Быть хорошим человеком» - способ защиты от мира (отчасти и от самого себя). – Если-де я буду «хорошим человеком», - наивно полагает стремящийся к хорошести, - меня не обидят, не уязвят, ничего мне не нарушат = я меньше буду вызывать у других агрессию. Что наивно, поскольку источники агрессии и иных неудобных нам чувств и действий не в меньшей степени, чем в нас, а то и в большей – в самих субъектах чувств и действий (не говоря уж о том, что и хорошесть, и праведность, и кротость способны просто люто раздражать – например). Но как (внутренняя) защитная техника, как техника самоуспокоения это в целом неплохо работает. – Не говоря уж о том, что защищаешься ведь и от себя: чтобы не быть / не чувствовать себя виноватым / «плохим» и иметь в силу этого переносимый, а то даже и приятный внутренний климат. – И ещё неизвестно, какая защита насущнее – внешняя или внутренняя, - по всей вероятности, обе. (Так и живёшь, защищаясь на два фронта. В конечном счёте на один, конечно, потому что представления о нас так называемых других тоже даны нам, в конечном счёте, только в нашем собственном представлении, а «другие» – персонажи нашего внутреннего театра.)

Как (говорят) с течением времени и набиранием возраста хочется не столько читать, сколько перечитывать (мне – пока ещё нет, значит, не отпустила ещё суета роста и взросления, невыполненные их задачи, фантомные их боли), так – и это уже замечаю – всё более хочется не столько осваивать (прочитывать всей собой) новые, неизведанные, равнодушные ко мне, свободные от моих содержаний пространства, сколько перепроживать, перепрочитывать пространства уже случившиеся – успокаивая себя таким образом будто бы неисчезанием всего, надёжной накопленностью прошлого во всех этих местах. Подтверждая себя ими.

Новое кажется пустым (да таково, в смысле субъективных содержаний, и есть). Его, чистую (как обжигающий спирт) возможность, ещё предстоит заполнить – и неизвестно, удастся ли, запросто может и не удаться. Иными словами, во всяком новом всегда жива возможность поражения. Новое травматично; если оно не травматично, не причиняет боли, - оно недостаточно ново. Это – боль нормальная, нормативная, инициирующая. через неё надо пройти, но тем не менее.

Между нами и старым / освоенным, пусть хоть и мнимо освоенным, - всё более толстая прослойка накопленных смыслов. Даже если они неприятны нам, мы по крайней мере уже знаем, как с ними обращаться.

Новое режет по живому, наотмашь.

Слишком уже нарабатываешь к известному возрасту защитных техник – ослепляющих, да, но открывающих и другое зрение. У человека много зрений.

Понятно же, что чтение и перечитывание – две разных бесконечности, - но обе – бесконечности, обе – принципиально разомкнутые структуры, обе работают на наращивание, растягивание личного пространства, и последняя – не менее первой. Они даже - две разных новизны, из которых ни одна другой не уступит (разве что вторая, может быть, несколько менее травматична, тут всё-таки уже есть поддерживающая и направляющая память о пройденных дорогах, наработанные навыки обращения с предметом восприятия).

Лень / бездействие – позволение миру быть, отказ от искажения, насилования его своей (всегда узкой) активностью.

Праздность («пустота», хотя на самом деле поди-ка ещё опустей!) – позволение миру наполнить тебя. Акт высочайшего доверия.

Я бы, конечно, договорилась и до того, что это религиозный акт. Но не договорюсь.

Любовь слишком требует себе всего человека, целиком, без остатка, - даже не как совокупность каких-то действий и / или организация жизни, а и просто как ни во что не выходящее внутреннее переживание, как организация жизни внутренней - чтобы возможно было с этой лютой самоотдачей любить кого-то ещё (а без лютой самоотдачи не только не настоящее, но и не получается, само не пускает) – и как сильно и без всяких логических оснований и оправданий жаль, что это невозможно.

Не получается настоящего, совсем полного очарования сильным и ярким, властным и витальным, торжествующим и доминирующим: как прекрасно и гармонично оно ни будь, сколько радости и полноты жизни ни воплощай, а слишком чужое. Отождествиться не получается (а без этого – какое же очарование, какое же со-чувствие, единочувствие?). Нежность ко всему старому и стареющему, пережившему самого себя, усталому и увядающему, вылинявшему, робкому и нелепому, дурацкому и некрасивому. Конечно, в первую очередь от чувства глубокого родства с ним. Родство, братство, общность судьбы*. Но, наверно, всё-таки не только. Ещё - от чувства уязвимости живого вообще, которая у некрасивого – более откровенная. Оно честнее и беззащитнее.

(Конечно, и красота уязвима. Просто она, наверно, чаще и удачнее умеет это скрывать.)

*(Мне давно уже думается о том, что по-настоящему своё – не то, что ты выбираешь, - пусть даже очень осознанно, пусть даже всем собой. Выбранное всегда меньше и младше, частичнее твоего выбора. «Своё» - это то, что случилось с тобой до всех выборов, - что больше тебя, что, если угодно, само выбрало тебя и определяет все твои выборы независимо от того, замечаешь ты это или нет. Это, разумеется, никак не значит, что «своё» лучше выбранного, - выбранное может быть и на каждом шагу бывает хоть в тысячу раз лучше (правильнее, праведнее, гармоничнее, чище, рациональнее, добрее, да что угодно). Это значит только то, что оно более выбранного властно и от его власти ты, в конечном счёте, никогда не освободишься.)

…за всё, за всё платишь собой – даже, разумеется, за то, что с тобой не связано.

Зачем? – Чтобы оно было.

Ежедневным, ежеминутным усилием существования и саморастратой.

Почти в связи с предыдущим, но всё-таки не в прямой связи:

Теперь мне, дожившей до непредставимого шестого десятка лет, кажется, что важнейшие из искусств – они родственны друг другу, но не тождественны, - и даже, наверно, не всегда и не вполне друг из друга следуют, могут и вовсе не совпадать, но тем не менее – такие: первое - искусство быть человеком, быть им в единственном облике самого себя, в полноте, силе и гармонии (совершенно непостижимое искусство – и неизреченное, кажется, полностью, все попытки изречь ведут не туда, я совершенно немею от печальной зависти перед теми, кому это удаётся), и второе – по большому счёту, конечно, более важное – и, наверно, тоже в конечном счёте не вполне постижимое в своих истоках, хотя тут уже кое-до чего догадаться можно: искусство делать счастливыми других, искусство жить и быть так, чтобы людям, попадающим с тобой в одно жизненное поле, было хорошо (полно, ярко, глубоко, естественно, сильно), чтобы им лучше и легче удавалось искусство № 1.

На этих двух искусствах держится мир, если он вообще ещё держится хоть на чём-нибудь. Все остальные искусства, ремёсла и техники следуют из них, растут из них как из своей питательной почвы – и моментально рухнут, если их не будет.

Может быть, из глубины неудачничества понимаешь это особенно остро – и тут, спору нет, неудачничество очень пригождается как инструмент понимания, - ну должно же оно хоть на что-то пригодиться.

А ещё меня, при очередном созерцании чужой, невозможной для меня красоты, вдруг накрыло, обожгло пониманием, что красота (даже эта, человеческая, хрупкая и тем более драгоценная красота) – она не «для чего-то»: не для того, скажем, чтобы привлекать к её обладателю внимание людей другого пола, не для того, чтобы делать мир «лучше» и даже не для того, чтобы – как думалось одно время – самим своим существованием свидетельствовать о принципиальной возможности гармонии. Она – разве что «для того», чтобы обжигать. Она ради самой себя. Чистая самоценность, сопротивляющаяся любой инструментальности, превосходящая её, посрамляющая, разрушающая её.

Почему-то её восприятие обжигает гораздо сильнее, чем созерцание чужих, скажем, интеллектуальных достижений, о которых, о масштабе которых тоже вполне ясно, что для меня они невозможны. Интеллектуальные и прочие достижения всё-таки – при любых масштабах - более рациональны, то есть – и более ограничены, и более постижимы, хотя бы теоретически. А по-настоящему обжигает только то, что превосходит всякое рацио.

…Господи, да что ж тут удивительного. – Уехать далеко и надолго - и запереться в комнате и никуда не ходить (а сидеть и жадно читать, читать, читать, и ну его всё остальное…) – это потому тождественно до полного совпадения, что свобода же, свобода, свобода, два её лишь очень поверхностно различимых облика, - но второй из них привлекает меня всё больше и больше: просто уже потому, что он точнее и чище. Он не требует никаких внешних приспособлений или требует их минимум.

Накапливать присутствие – внутри себя. Не растрачивать его направо и налево.

Возрастные стадии отличаются, помимо многого прочего, ещё и соотношением (само)накопления и (само)растраты, - причём, может быть, и внутренней структурой этих действий (этих модусов поведения). В молодости (вообще – на восходящей стадии жизни, она не тождественна молодости, не сводится к ней), тратя себя, себя наращиваешь. На нисходящей стадии – уже нет.

Наверное, это огрубление, что-то всё-таки приобретается (в смысле глубины существования, чего ж ещё, ради него всё), но – такова тенденция.

…и пуще всего прочего: кажется уже, будто, когда никуда не хожу и ничего не происходит – это-то и есть самое настоящее, а когда хожу и происходит – это всё спектакль и декорации, декорации и спектакль.

Разумеется, знаю, что на самом деле всё - настоящее (да, даже имитация, потому уже, что из настоящего материала сделана, настоящими усилиями создаётся), что «нет пустой породы». Но это знается головой (которая, как известно, занимает в человеке не так уж много места), об этом приходится себе напоминать, возвращать себя к этому усилием. – А чувствуется именно так.

И наконец-то – в соответствие такому чувству – поздняя, глубокая, тонко вылепленная, виртуозно выкрашенная осень: пепел и уголь, серебро и медь, - осень, которой ничего от человека не надо, которая ничего от него не требует, оставляет его в глубоком, как осень, покое. Наедине с (прочными, шершавыми, серо-асфальтового надёжного цвета) основами бытия.

Краски – обман. Легко наносятся, легко стираются. Бытие – оно вот такое.

А всё-таки интереснее всего, сильнее всего волнует книга непрочитанная, даже ещё не открытая: её можно домысливать, разращивать внутренне во все потребные воображению стороны; не будучи узнанной, она скрывает в себе и обещает какие угодно перспективы: всю полноту ещё-не-сбывшегося.

(в какой-то мере, о ужас, - куда интенсивнее работает на наши личные смыслы, чем когда читается. – Чтение, разведывание книги – это, понятно, освоение нового, но ведь и отсекновение возможностей, сужение их до одной тропы – хоть бы и очень широкой.)

Будучи прочитанной, прожитой, книга опустошена (точнее, конечно, - мнится опустошённой), валяется позади линялой шкуркой. – В каком-то смысле она всегда разочаровывает, потому что никогда не совпадает с ожиданиями, даже когда превосходит их.

(Книги, которые с ними совпадают, особенно полностью, - в общем, очень мало чего стоят.)

Разумеется, точно то же самое относится к событиям жизни вообще – да и к жизни в целом.

(Хороши поэтому те книги / тексты / что угодно, что так и остаются непонятыми / недопрожитыми / недоосуществлёнными до конца – в понятости и осуществлённости которых всегда остаётся – причём в большом, я бы даже сказала – неудобном количестве - настойчивая, продуктивная нехватка.)

(Всё это нимало не противоречит той хорошо обжитой мысли, что, только став прошлым, события и предметы становятся по-настоящему сами собой, потому что, и не будучи обретены, и оказавшись утраченными, они в равной степени даны нам в интенсивнейшем из модусов: в воображении. Самое главное – чтобы они не были даны в этом схлопывающем все дистанции, упраздняющем все перспективы, осязаемом и плоском здесь-и-сейчас.)

Теперь, когда дни мои клонятся к закату, глупо завидовать людям, получившим хорошее образование (теперь-то оно мне зачем? для самолюбия разве только), и всё-таки не завидовать им не получается. Слишком чувствуется – ага, и задним умом чувствуется особенно хорошо, - что смысл хорошего образования выходит далеко за пределы функциональности и инструментальности и имеет отношение к человеческому качеству в целом. «Образование – это то, что остаётся после того, как ты всё уже забыл.» (Кажется, Мамардашвили, но я не уверена.) (Персональный миф, конечно, но что властнее мифов, хоть бы и персональных? – никакому здравому смыслу с ними в этом не сравниться, у него для этого харизма не та. – Впрочем, всё, чему я завидую, имеет в очарованных очах моих прямое отношение именно к этому: к человеческому качеству, - раз-де у меня того-то и того-то нет, раз я на то-то и то-то не способна – значит, моё человеческое качество постыдно низко, - я-де плохой человек. А отсюда уже недалеко до мысли, она же и чувство, что такому человеку, как я, и жить особенно не стоит. Очень нравится, страшно и страстно нравится, до зависимости нравится, но не заслужила же, не отработала, не расплатилась. – Гордыня всё, гордыня: «я», мол, могу быть только хорошим человеком, а если нехороша и хорошей быть не получается, то на черта такая я нужна?) Словом, люди, хорошее образование получившие (особенно – сложное, особенно – многостороннее, особенно несколько таких), кажутся мне тонко выточенными, чутко и сложно настроенными музыкальными инструментами – скажем, скрипками, я же кажусь себе тупо и грубо бьющим барабаном. Понятно, что и барабаны нужны, но грустно и обидно быть именно этим. Кажусь себе медведем, грубо хватающим мир косными лапами, – а он выскальзывает и бьётся. И ему больно, кстати.

Тем обиднее всё это, что, кроме меня самой, тут никто и ничто не виновато, - притом дело даже не только в недостатке личных усилий, в неверности выборов – хотя в очень большой степени в них – но в известной мере и в качестве восприимчивости, в характере, так сказать, субстрата. Многие виды образования на моё восприятие попросту не ложились, а то и прямо им отторгались. Так выходило и вышло с музыкальным образованием, например, которое, вотще мне некогда прививаемое, с такой силой и безусловностью отторгалось всем душевным и телесным организмом, что от него умудрилось не остаться ничего, кроме памяти об этом отторжении, о связанной с ним тоске – да разве ещё умения внутренне защищаться, выстраивать параллельно ему собственную, не связанную с ним, целиком автономную внутреннюю жизнь. Впрочем, это последствие музыка в моём случае вполне и неотличимо – без малейшей специфики! - разделяет со школой, пионерскими лагерями и больницами. В общем-то, и теперь от невыносимостей разного порядка (в том числе и от маловыносимого чувства собственного грубого ничтожества) спасает именно это: умение экранироваться, не пускать в себя. Нацеплять себе плотные шоры на внутренние глаза. Не Бог весть какая добродетель.

Да ещё спасает грубая, сырая, размашистая, бессмысленно-крупная витальность. Которая так самодостаточна, что ей всё равно.

…кроме всего прочего, счастье не имеет отношения к жизненным обстоятельствам – никакого вообще. То есть, оно может, конечно, это отношение иметь, но исключительно по собственному вольному выбору. (Вообще-то оно просто накладывается на эти обстоятельства, взаимодействует с ними и задаёт им толкование.) Оно – состояние неконтролируемо-психосоматическое, возникающее по своим собственным неисследимым причинам.

Понятно, что уже хотя бы поэтому обольщаться им – делать из него, в частности, какие бы то ни было далеко идущие выводы - не следует. Но оно и не для выводов. Оно просто для того, чтобы его проживать – и отпускать, когда прекращается.

Господи Боже, не то же ли самое относится ко всем – не без исключения ли? - прочим состояниям?

…но ведь только несбывшееся и утраченное, только прервавшееся в своём развитии на лету способно служить полноценным смысловым и эмоциональным ресурсом – неисчерпаемым, из которого будешь расти всю жизнь. Только неосуществившееся движение, в тщетном стремлении сбыться, уйдёт во множество других движений, растечётся по ним, чтобы перерасти само себя – и не перерастёт никогда.

Сбывающееся окаменевает. Несбывшееся, вечно открытая рана, - вечно живо.

Воображение по-настоящему захватывают только нереальное и недостижимое, - а реальное и достижимое захватывают в человеке какие-то другие области. Чувственность, конечно, прежде всего, - ну, и какие-то низшие уровни воображения. Но лишь невозможное и немыслимое – и верный, чудесный младший брат его, непоправимо несбывшееся – распахивают перед человеком, внутри него настоящие, необозримые горизонты.

Поэтому ещё и – не теряйте невозможного.

«Философ» (условно говоря; не как род занятий / характер образования и даже не как качество внимания, но как тип позиции, внутреннего расположения) отличается от «нефилософа» не тем, что не нуждается в мороке и самообмане: он в них, как всякое живое существо, очень нуждается, ибо защитные механизмы, - пуще того, спасительные механизмы, позволяют выжить. Он просто догадывается, что они - морок и самообман, и старается понять, как они устроены – из чисто теоретического, если угодно, интереса. Или чтобы потешить себя сладкой (повышающей, например, самооценку) иллюзией внутренней свободы и умственного (а с тем, значит, и душевного) бесстрашия.

И, гляди-ка, они – верные наши, терпеливые, терпимые, жизнестойкие морок и самообман - всё равно работают.

Осенью обнажаются корни бытия. Их можно чувствовать (нужно, необходимо, не чувствующий слеп). Пронзительное, метафизическое время: время, когда метафизика берёт верх над физикой, да и вечность – над самим временем. Испытание ясностью.

Но в этой пристальной ясности невозможно жить долго (человеку необходим – для полноты самого себя - чувственный морок), отчасти её вообще даже нельзя видеть (в этом есть что-то от заглядывания за пределы человеческого). Поэтому наступает зима.

С приближением старости всё прозрачнее делается жизнь: всё больше просвечивает сквозь неё то, что останется после неё (всё-даже-ветхие-скворешни [но какой оглушительный весенний шум, свист и гам в этих скворешнях из цитаты! Ну и что, что не про нас, ну и что.]). Жизнь всё меньше это застилает, чтобы превратиться в конце концов в осеннюю паутинку да и улететь.

Удивительно, как медленно, как терпеливо работают в человеке силы убывания, как – не хуже роста, с которым они, конечно же, в родстве – они выстилают дорогу будущему уходу, готовят нас к нему. Как они культивируют множество – предназначенных уничтожению с нами вместе – замечательных свойств и умений: благодарность, смирение, внимание… Как тонко настраивают человека. Казалось бы, ну зачем, небытие и так примет, ему всё равно, готов ты или нет. А оно (убывание), ишь, как старается, как выкрашивает тонкими осенними красками, чуткими осенними кисточками то, что потом всё равно будет выброшено. Как драгоценно-избыточна в нас его работа.

…а в более раннем, до-бессмертном детстве – сквозящем и тонком, как паутинка, легко рвущемся (как раз тогда, когда – до семи лет – ко мне в снах приходила смерть, высокая, белая, с головой, теряющейся в облаках, Боже мой, как это было страшно), - в сумраке этого времени, которым до сих пор полны углы нашего дома и двора, - были, однако, запасы чего-то не менее важного, чем бессмертие: запасы начала, его тончайшей – и тоже легко рвущейся, совершенно необходимой материи, - за которой тоже нужно время от времени туда спускаться. Не меньше, чем за бессмертием – за немотивированным чувством собственной безусловности и неуничтожимости, нараставшим лет с восьми и бывшим лет до двенадцати. Начало как состояние – куда уязвимее бессмертия, но не менее, чем оно, важно для человеческой полноты.

(в моём случае уже лишь бы не спать). - Рассматривала у Димы Бавильского ВКонтакте Амстердам (вместо того, чтобы спать-то). Сил нет как втягивает. - И почему мне так нравятся эти виды (нет, не "свои" они мне, конечно, без узнаваний, без чувства родства, чужие, - но напряжённо-адресованные: влекущее чужое, обладающее некоторой несвойственной и недоступной мне, но как-то очень требуемой [для полноты естества, для интенсивности его?] тревожной точностью). Уйти туда вглубь, в эту сырость, зябкость, сумеречную промозглую осень - и грустить вдоль каналов. - Потребность в Севере у более-менее южного человека должна быть рассмотрена как отдельная группа потребностей, составляющая целостный до нерасторжимости, устойчивый комплекс.

( Read more... )

Это не совсем правда, что жизнь стареющего человека всё меньше состоит из настоящего и всё больше – из прошлого. Она из них, конечно, состоит, но как-то так, что её настоящее – разбухает. Оно всё больше и больше, всё подробнее и подробнее пропитывается прошлым, как бы комментируется им, - получает, так сказать, гиперкомментированность, обретает избыток контекста и подтекста. Но это всё - настоящее: живое, большое, перенасыщенное самим собой. Оно утрачивает сиюминутность и становится всем. Оно всё - сейчас.

Зато от будущего – от химеры будущего, от его морока и (само)обмана, от будущего как зоны неопределённости и тревог, от будущего как предмета усилий (толща которого, которых – этих непредставимых, неотменимых усилий так давила в юности) – мы всё более свободны.

(И кто бы сомневался в том, что у слова «настоящее» - зелёный цвет, - пасмурно-зелёный, холодно-зелёный, древесно-зелёный, совсем как у челюскинского воздуха зелёной-зелёной, глубокой середины семидесятых?)