Письма никому

Вообще как-то кажется мне, что для посюстороннего спасения души (грубо говоря, для того, чтобы быть лучше, чище, честнее, точнее по эту сторону линии, разделяющей жизнь и смерть, - о том, что происходит по ту её сторону, судить не возьмусь) куда важнее, куда принципиальнее вмещать в себя мир, раздвигая свои внутренние горизонты – чем выражать собственную утлую персону в её исторически случайной данности. Было бы идеально видеть сразу всеобщим и универсальным – то есть, чтобы они были не объектами только, но и инструментами, - слишком ясна недостижимость этого, но к этому надо стремиться.

Грубо же говоря, для того, чтобы быть «лучше» (по сию минуту это почему-то кажется жгуче-важным, хотя я не исключаю, что это род этического невроза), куда важнее увидеть берег моря где-нибудь в Ирландии, и само море, и небо над ним, и впустить всё это в себя, и ответить на это внутри себя крупностью восприятия, его смелостью и широтой (и при этом, допустим. ничего не написать) – чем написать какую-нибудь очередную чортову прорву текстов.

Жадность и ревность к миру, ревность и жадность. (Суетные и поверхностные чувства-состояния, на какую бы глубину в человеке ни забирались: поверхностные по существу, по собственной структуре.) Бессмысленное – прежде смысла его – желание хищника обладать. Когла они отступят – вот тогда начнётся настоящая старость.

О, вот что такое гармония – та самая, которой так (почему-то, зачем-то) хочется, которой так нет и которой, кажется, так счастливо наделены многие другие: это разлитость вещества жизни, её огня по всему существу человека без пустот – без внутренних пузырей слепого воздуха, - крепкая заполненность этим веществом-огнём, горячим и густым, всех внутренних полостей человека, - без перекосов и перевесов и с непременным достиганием глубины. (Чтобы не бледно-зелёное какое-нибудь, не тускло-голубое, но оранжевое, пламенеющая охра – и чтобы равномерно везде.) По идее, глубина вовсе не обязательна гармонии, эта последняя обойдётся и лёгкой поверхностью – ан нет, упорно чувствуется возможным и нужным их связывать.

…и совершенно не надо делать много. Напротив того, делать нужно исчезающе-мало, драгоценно-мало. Окружать себя большими полями молчания, бездействия, созерцания. В ладонях у бездействия всякое дело весомее, в ладонях у молчания – весомее всякое слово.

Надо быть на вес золота.

Многоделающий обесценивается.

Утрата хорошо обжитых вещей – как и заново их обретение – уточняют человеку его границы, демонстрируют подвижность их, пластичность (на вещи ведь проецируешь себя, собственную память, устойчивые эмоциональные комплексы, - вещь – болванка для надёжной, прочной записи человека; воспринимаешь их как часть собственной биографии, как продолжение собственного тела; изменение предметного состава ближайшей среды – изменение конфигурации собственной персоны). Человек, разумеется, мыслим, вполне даже отчётливо, вне всех этих подробностей, от которых склонен впадать в избыточную даже зависимость; только без них, без всей их избыточности он будет упрощённым, обезжиренным, сведённым к собственной лайт-версии - лишённым животворящей (кстати и смыслообразующей; но это уже на втором шаге) сложности.

Всю жизнь, с ранних лет отчаянно завидовавши людям ярким и лёгким, гибким и пластичным, сочным и точным, чутко и внимательно на многое реагирующим, многое в себя вмещающим и удерживающим это внутри себя в цельности (это всё не разные качества подряд, а один их комплекс, внутри которого они все связаны друг с другом, обусловливают друг друга), всю жизнь думая и чувствуя – они, мол, настоящие и правильные, а я нет, они люди, а я не вполне, - приложила я какое-то, кажется, избыточное количество усилий к тому, чтобы такого человека из себя сделать. – Тогда как на самом-то деле, прежде всех примеров, бросающих мне, мнится, упрёк самим своим существованием, самим качеством этого щедрого, смелого, крупного существования, пропитанного солнцем и воздухом, - вот, прежде и помимо всех этих примеров хочется мне стянуться в точку созерцания – в человека-без-свойств, освобождённого от биографии и её обременяющих обстоятельств (где биография – там и вина, там и неудача) – и оттуда тихо, тихо внимать миру в его данности. Сохраняя между ним, прекрасным, и собою – большую-большую дистанцию.

И – ну понятно же, что шатается человек по свету, нуждается в этом шатании (не только да и не столько ради новых впечатлений от новых пространств, но и) ради основного подтекста всех этих новых впечатлений, основного подтекста новизны как таковой: ради иллюзии собственной молодости, открытости, того, что-де тебе есть ещё куда расти и, главное, - что у тебя есть на это время. Странствие как будто убирает границы – конфигурацию которых, микроструктуры которых, каждую их зазубринку ты слишком хорошо знаешь наощупь, проживая и уточняя их каждый день. Странствие убирает огромную стену-границу между тобой и миром – и ты, маленький и съёжившийся от холода – Большого Холода необжитого, необживаемого тобою бытия – оказываешься на громадной сцене перед ещё более громадным зрительным залом мира, который смотрит на тебя во все глаза – при том, что ты как таковой ему вовсе не интересен и не нужен. Он просто тебя видит, и ты совсем пропадаешь, совсем исчезаешь в пространстве его безграничного взгляда.

Сидение дома – это утешающий (даже – спасительный, - памятуя о разрушительном воздействии безграничного на ограниченное) опыт (не только собственной конечности и ограниченности – более, кстати, честный, чем всё остальное, - но и) соразмерного тебе, утешающего тебя этой соразмерностью существования.

Грызя и попирая плодородье,
жизнь милая идёт домой с гулянок.
Б.А.

Личность нужна для того, чтобы её преодолеть, выйти за её пределы, оставить за собой (перестать быть? – может быть). Правда, чтобы её преодолеть, нужно её прежде того вырастить, вскультивировать, иначе качественного преодоления не получится - или никакого вообще (не вскарабкавшись по лестнице – её не отбросишь). Один этап (становления-исчезновения – как целостного, связного процесса) человека тут необходим не менее другого, и остановка на первом этапе, безусловно важном, но только первом, бесконечно разрастание его (пусть даже с достижением несомненных тонкостей. сложностей, совершенств на этом пути) – несомненный показатель незрелости.

Зрелое – созревши – падает. И смешивается с землёй.

Конечно, ностальгия (та самая, которая по ушедшим временам и оставленным местам, по всему, что сделало нас самими собой) – это тоска по полноте жизни, которая со всем этим, хоть в воображении, связывается, которой отсутствие всего этого нас – мнится – лишает (вставьте в меня обратно дом X на улице Y в ZZZZ году! верните мне вид улицы W у метро Q в году NNNN! мне некуда поместить те содержания, те внутренние движения, которые только с этим могли быть связаны! Они не лезут в другие содержалища, не воспроизводятся на другом материале! А они нужны же мне, отдайте назад!); но на самом-то деле это ещё и (а может быть, даже вообще в первую очередь) благодарность этому всему за то, что оно нас самими собой сделало. Понятно, что до всего этого дочувствываешься к старости, когда уже и сама у себя-то из рук скоро начнёшь ускользать, поэтому благодарность и чувство ценности всего утраченного и ускользающего приобретают остроту особенную и непреходящую. Но сознание, кроме всего прочего, лукаво и так и норовит нагрузить твою исключительно субъективные, ситуативно обусловленные чувства, адресуемые тобою местам и временам (людям, предметам, чему угодно), значениями, выходящими за пределы твоей персоны. И наблюдать за этим интересно, особенно когда отдаёшь себе отчёт в том, что это в тебе такое происходит, чтобы оно тобой не слишком вертело. Так наблюдаешь, как тоска по началу жизни, связанному (не только с твоими родными Красными домами, но ещё и, столь же неизъемлемо) со скудными во всех мыслимых отношениях, начиная с архитектурных и эстетических, московскими окраинными пространствами (ловишь себя на том, что они тебе нравятся, хотя не должны бы, по всем приметам не должны бы! что, о ужас, ты любуешься ими, что тепло, даже жерко тебе от них, холодных), твоя благодарность этим пространствам за внутренний огонь, связанный с ними лишь ситуативно, по сути дела, случайно – но навсегда получивший их отпечаток и форму, - так и норовят тебе внушить чувство особенного смысла этой скудости, этой прямолинейности и одинаковости, с которыми тусклый позднесоветский архитектурный гений застраивал город в 1960-х – 1970-х. Ты уже совсем готова чувствовать и верить, что то был чертёж жизни, первый, необходимый, основополагающий (отличающийся, понятно, от пространств более архитектурно осмысленных и эстетически артикулированных примерно так, как и положено чертежу отличаться от живописи), размечавший тебе большими линиями будущее биографическое движение, предлагавший тебе самой взять краски (и лучше – погуще! – так втолковывает тебе их колористическая скудость, и повинуешься) и врисовать, вкрасить в этот – ставший внутренним – чертёж всё, что сочтёшь нужным.

Они – в отличие от пространств артикулированных и т.п. – ничего тебе не диктуют. Кроме свободы и внутренней жизни.

Всякое состояние человека, включая, разумеется, чисто соматические, настраивает – так и хочется сказать, навязывает – ему собственную оптику, выстраивает ему картину мира, предлагает ему совокупность позиций, на которых само же его и размещает. Доведши себя до такой степени усталости, что не хотелось уже примерно ничего, кроме как лежать и впитывать в себя чистое, густое, самоценное, не дробимое на предметы – цельным потоком поступающее в тебя - бытие, подобно иссохшей губке, - запасы бытия иссякают, человек проматывает их, надо им время от времени насыщаться, - так вот, до всего этого себя доведши, подумала я о том, как освобождает усталость (понятно, что старость – усталость Большая и Биографическая – делает то же самое): как многое она позволяет увидеть как суету и незначительное, как развязывает внутренние узлы. Заодно понимаешь, что для тебя действительно имеет значение: что пройдёт испытание усталостью, то и важно. Хотя она вообще очень беспощадна и посягает даже на жёсткие обязательства. Так что особенно верить ей не стоит: она, конечно, тоже морочит человеку голову – как и все его состояния. А уж сильно выраженные – особенно.

Но пережить этот опыт освобождения, независимо от степени его иллюзорности, - бесценно.