Письма никому

Телесное счастье проживания осени, единения с нею, естественной – без всяких усилий возникает, сама берёт тебя в оборот – гармонии с нею. Попросту – удовольствие от осени, одновременно и сложное, со всякими метафизическими уровнями, иносказаниями, подтекстами, и простое, щенячье, округло-цельное в своей простоте и щенячестве. Чувственная гармония с её мягким остывающим теплом, которое, в отличие от весны-обманщицы, ничего не обещает (даже смысла! – который вечно чего-то от человека требует ) – оно просто есть, оно – гармония само по себе.

Вот и не осталось почти августа. Уже ткётся тончайшая ткань ранней осени, летучая её паутинка.

Ранняя августовская осень так чудесна и тонка, так содержательна сама по себе, так богата нежнейшими и глубокими оттенками, что кажется грубым упрощением, грубым излишеством, даже – насилием над естеством собственного восприятия куда-то в это время ещё и отправляться

(Петербург не в счёт, Петербург хорош всегда и вообще он, как почти всё лучшее на свете, сделан из вещества осени):

впечатления дороги и новых мест, неминуемо более угловатые и сырые, помешали бы воспринимать раннюю осень как таковую, в её полноте.

Её – чтобы не потерять ни одного из её оттенков – лучше всего воспринимать в «рецептивной тишине». Не как фон чего бы то ни было, но как самостоятельную и полноценную фигуру.

(Города, вообще впечатления и события заслоняют раннюю осень, затаптывают её, забивают криками.)

Я бы ввела для внутреннего употребления понятие событийной тишины

(каждое событие – звук, а то и не один; но вообще само по себе, каждое – непременно цельный, пусть и сложный, звук).

Это только кажется, что события усиливают, обостряют восприятие мира. На самом деле они его заглушают.

(Очень может быть, конечно, что у меня это уже старческая оптика и акустика. – Ну и что, есть и у неё своя правда.)

Поздний август - чистое, беспримесное, концентрированное счастье (в этом может соперничать с ним - но он не соперничает, а гармонирует - только ранний сентябрь), разлитие вещества счастья (того самого, которое - полнота, априорная гармоничность и априорная же значительность жизни) по телу мира. Поздний густой август да прозрачный брат его, ранний сентябрь - живой телесный опыт этого.

Просто уже потому, что они есть.

Июль скатывается в последнюю предденьрожденскую декаду, наливается в ней золотистой сладостью, становится почти августом, немного даже сентябрём. Как компотная гуща на дне большой кастрюли в детстве (потом уже не были интересны и не практиковались ни компот из – хрустящее, пересыпающееся с тихим стуком слово - сухофруктов, ни гуща его; эта штука, да с белым хлебом – стойкий вкусовой маркер первых – огромных! - пятнадцати лет жизни) – сложно-радостная уже самим своим осенним цветом: прозрачно-коричневый разварившийся изюм, нежные дольки яблок с твердоватой шкуркой, дочерна густой скользко-липкий чернослив (скользко-липко, в ответ ему, и само его имя), сладко-рыжая расползшаяся курага (рогастое упрямое, упругое слово).

Ах, первофактура бытия.

Вот что-то такое делается с июлем, когда он наконец иссякает, когда он уже всем телом – незаинтересованным незаметно, чуткие заинтересованные только это и ловят - обещает осень. Оставшееся от него, концентрированное июльское бытие, сладость и спелость – можно и должно черпать ложкой.

На смену рыхло-рассыпчатой – не опереться, - сухо-воспалённо-красной цифре 53 идёт грубо-кирпичная, угловато-плотная 54 (блёкло-красный, блёкло-синий. Выцветшая вся, выгоревшая. Долго лежала цифирка на солнце жизни). Совсем чужая, внешняя, странная.

Господи, 54 – это же ответственность… не знаю даже какая, но ответственность – которой я, как водится, не соответствую.

Я не готова к этому возрасту.

Всякий раз тоска перед наступлением нового личного года – дней за десять уже начинает начинаться, время чем ближе, тем быстрее скатывается в его воронку, в последнюю неделю уже ухает вертикально вниз. Тоска ли, тревога ли, обе ли они вместе, неразличимые, неразлучные? – вдруг, вечно думаешь, будет теперь хуже прежнего, вдруг не будет получаться то, что получалось до сих пор? С нарастанием возраста, с увяданием и разрушением вероятность этого всё выше и неизбежнее. Понятно, что тем драгоценнее те участки существования, на которых хоть что-то ещё получается, но.

А между тем настала счастливая осенняя, дождливая, с прозрачным ломким воздухом погода – совершенный сентябрь, данный даром, авансом, не заслуженный ничем, кроме нескольких дней окаянной жары. В такую погоду человек чувствует себя человеком (в жару – не чувствует себя ничем, кроме того, что надо как-то превозмочь, перетерпеть – до ночи, до холода), ясно видит свои границы, их крепкую, точную природу. Холод остро затачивает человека, как простой карандаш, блестящий графит, - черти что хочешь. Весело и точно живётся под холодным дождём, около холодного дождя.

Как я люблю весну, когда она только намечается, обещается, угадывается, когда ещё в глубине зимы вдруг заливает, переполняет пространство торжеством, избытком совершенно весеннего света – но только им; когда она – в оттенках, в намёках, в состоянии чистой возможности, в напряжении на собственной границе, которой ещё не перешагнула. Когда её почти нет – и всё-таки внутри этого она таинственным образом есть. И как я не люблю её жгучую, полную, развёрнутую, прямолинейную, в лоб, и ещё более развёрнутое-жгучее-прямолинейное-в-лоб-лето, когда всё, обещавшееся тогда, на границе, уже сбылось, и исчерпано, и впереди – но до него ещё далеко – только чудо осени, таинство перехода с поверхности – вглубь, от многоречия – к молчанию.

Сказала бы, что со всем жгучим, развёрнутым, исполнившимся так – но нет, не со всем.

Весенний свет медленно, но ощутимо вырабатывает себя из зимнего, всё больше в нём весеннего вещества.

Весна освобождает сама по себе: вдруг разжимаются внутренние рамки. Весна – урок распахнутости пространств: любых, внешних, внутренних, проницаемости границ между ними, несущественности этих границ, несуществования их.

Насколько же огромнее и выше весеннее небо всех наших обстоятельств (всего, что мы таковыми назначили). Настолько, что при одном только взгляде на него все эти обстоятельства, неоправданно разбухшие в наших глазах (оправданно они разбухнуть всё равно не могут, сколько ни бухни), темнеют, съёживаются, исчезают.

Так и ходить бы по этой весне, ходить и ходить, никуда не приходя, по ней, всё более огромной, впитывать её в себя – а с нею лёгкость и свободу, которые, конечно, не мои, которыми вообще нельзя обладать (слишком велики, слишком всехние) – их можно только хлебнуть. Но уже и это невместимо много.

И всё-таки как прекрасны города и страны, в которых у нас нет ну ни малейших причин быть – ни рациональных, ни прагматических, ни биографических, ни сентиментальных, вообще никаких. Само телесное попадание в такие места, разрывающее шаблоны, сбивающее настройки (в том числе тонкие, внутренние: попасть из московского декабря в андоррский октябрь, затем и вовсе в барселонский золотистый, нежный, иногда совсем ранний сентябрь – с зелёными, лишь отчасти желтеющими и опадающими листьями – значит попасть в совсем другой и душевный, и смысловой режим: времена года с их состояниями – это целые смысловые программы, с разными задачами, разными внутренними скоростями, разными темами, - из одного в другой просто так не поскачешь, а тут на вот тебе, без всяких особенных усилий, - 4 часа полёта – и работай октябрь с сентябрём посреди декабря), - сообщает особенную, чистую, жгучую, как эфир, свободу. Вывинчивает тебя из твоих пазов, указывает на их условность, учит жить без них, помимо них – не интересуясь, можешь ты или не можешь, хочешь или не хочешь. В пребывании в таких странах – чем меньше связей, тем сильнее, - в этом опыте заброшенности в мир, которому до тебя никакого дела, есть что-то отчётливо посмертное, опыт души без тела, обеспечивавшего ей плотное, мнимо-надёжное, мнимо-защищённое существование.

И Андорра в этом смысле – именно поэтому - действует гораздо сильнее царицы-Барселоны, быть в которой всегда сыщутся хотя бы общетуристские резоны.

Август так прекрасен, так глубок, мудр и щедр, тих и мощен одновременно, что одного только его света - особенно вечернего - уже, кажется, достаточно для того, чтобы сделать человека счастливым, а может быть, даже оправдать существование мира в целом.

Осенью обнажаются корни бытия. Их можно чувствовать (нужно, необходимо, не чувствующий слеп). Пронзительное, метафизическое время: время, когда метафизика берёт верх над физикой, да и вечность – над самим временем. Испытание ясностью.

Но в этой пристальной ясности невозможно жить долго (человеку необходим – для полноты самого себя - чувственный морок), отчасти её вообще даже нельзя видеть (в этом есть что-то от заглядывания за пределы человеческого). Поэтому наступает зима.