Письма никому

Весенний свет медленно, но ощутимо вырабатывает себя из зимнего, всё больше в нём весеннего вещества.

Весна освобождает сама по себе: вдруг разжимаются внутренние рамки. Весна – урок распахнутости пространств: любых, внешних, внутренних, проницаемости границ между ними, несущественности этих границ, несуществования их.

Насколько же огромнее и выше весеннее небо всех наших обстоятельств (всего, что мы таковыми назначили). Настолько, что при одном только взгляде на него все эти обстоятельства, неоправданно разбухшие в наших глазах (оправданно они разбухнуть всё равно не могут, сколько ни бухни), темнеют, съёживаются, исчезают.

Так и ходить бы по этой весне, ходить и ходить, никуда не приходя, по ней, всё более огромной, впитывать её в себя – а с нею лёгкость и свободу, которые, конечно, не мои, которыми вообще нельзя обладать (слишком велики, слишком всехние) – их можно только хлебнуть. Но уже и это невместимо много.

Летом даже в нашей квартире, куда как стационарной и с большими запасами медленности (вообще она похожа на большой, старый, очень кожаный и изрядно потёртый, и не очень бережно, зато плотно и разнородным уложенный чемодан – конечно, для путешествия по временам), появляется что-то временное, проходное. Что-то от небрежного бивуака, от лёгкой разборной конструкции, от пишущегося на глазах, чтобы тут же быть переписанным, черновика; от перемазанной красками палитры, но какой-то школьной, пробной, - словом, от чего-то угловато-отроческого, даже детского - и навырост. Чего-то такого, к чему смешно и преувеличенно относиться совсем всерьёз: вот-вот ведь разберут, перепишут, дальше будет что-то другое… Или как перед отъездом, когда вещи разбросаны, потому что им предстоит быть собранными в рюкзаки. Во всяком, всяком лете есть что-то предотъездное, даже если никуда не едешь.

Нет, в этом нет ничего [что при моём глубоком алармизме даже странно] катастрофического, бедственного – типа «перед разрушением» - совсем нет: не «рухнет», а именно разберут и пойдут дальше, перекомбинируют элементы, перетасуют карты лёгкого и весёлого карточного домика. Черновик и должен быть беспорядочным: чем беспорядочнее – тем плодотворнее. Порядок, разложенность по полочкам, вложенность в лунки – это не летнее.

Но такое – только летом.

Лето – думается – время для набирания определённых типов опыта: летом надо набираться лёгкости (и универсальности). Кто этого не сделал, тот упустил лето (как Большую Возможность).

Зима (и обширное российское призимье: осень и весна) вращивают нас в собственные наши обстоятельства. А лето нас из них изымает, оставляет голенькими (почти в буквальном смысле – с минимумом одежды: фильтров между миром и нами), людьми-вообще. Лето – (мучительное) испытание на способность к лёгкости и универсальности. Мучительное, если не выдерживаешь. Я, конечно, не.

Конечно же, лето – для исступления из обжитых пределов и моделей жизни, по меньшей мере – для их проблематизации, а зима с обширным предзимьем- для возвращения и заново-их-укрепления, может быть, на новых основаниях, а может быть, - на доказавших свою неоценимость старых.

Ну, или так: лето обостряет в тяжеловесном штучном интроверте хорошо обжитое чувство стыда-вины, стыдовины, виностыда за то, что ему так недостаёт универсальности и лёгкости (вещей, кстати, почему-то очень друг другу родственных) – как оптических средств (средств-состояний, таких особенных, когда весь целиком превращаешься в оптику – в способ видения) для восприятия смыслов (а хоть бы и предсмыслий), которых без этих средств просто не разглядишь – для «нелёгких» и «неуниверсальных» (= не тотально [или почти] восприимчивых) целый спектр смыслов оказывается, мнится, просто отрезан.

(Лето – специально нам, зимним людям, выделенная площадка для авантюризма и экспериментов. Ограниченное пространство для полноценного проживания иллюзий безграничности.)

(Я – человек обширного призимья, разумеется. – Есть приземистые люди, а есть призимистые. Жмутся к зиме, как к горячей печке.)