Письма никому

Жадность и ревность к миру, ревность и жадность. (Суетные и поверхностные чувства-состояния, на какую бы глубину в человеке ни забирались: поверхностные по существу, по собственной структуре.) Бессмысленное – прежде смысла его – желание хищника обладать. Когла они отступят – вот тогда начнётся настоящая старость.

Я, конечно, старый дремучий медведь. О мире хорошо мечтать – но я, кажется, всё решительнее предпочитаю мечтание о мире телесному взаимодействию с ним. Мечтание шире – безграничнее – и оставляет человека куда более защищённым – значит, и свободным. (Про взаимосвязь, и коренную, свободы и беззащитности я ли не думала долгими годами, - да, они очень связаны, но связь их парадоксальна, - и ещё парадоксальнее и глубже, ещё родственнее взаимосвязь между свободой и запертостью в четырёх надёжных стенах, когда ничего от тебя не зависит и ты можешь воображать себя внутренне равным целому миру или даже совокупности таковых).

«Где бы вы хотели жить?» - спросили как-то Михаила Леоновича Гаспарова. Он ответил: «Взаперти».

Михаил Леонович, как я вас понимаю.

Чем старше делаюсь, тем окончательнее соскрёбывается с моей душевной структуры вторичная-наносная-непрочная расположенность к активным контактам с миром и его представителями, тем нерастворимее вылезает детское упёртое дикарство, тем мучительнее общение (с людьми ли, с миром ли – какая разница!) – экзамен, который всё время сдаёшь, сдаёшь и никогда не сдашь как следует, всё время проваливаешься. Тем глубже, как в изначальном (тёмном и нелюбимом – а всё равно неизъемлемом из памяти, из внутренней структуры) детстве, хочется куда-нибудь зарыться и забиться, - не таскаться по пространствам, заполняя их своей суетой, а сидеть и – тихо и медленно – делать тексты: обречённые забвению, зато самым надёжным образом дающие иллюзию распахнутости во все стороны - бесконечности.

Конечно, ностальгия (та самая, которая по ушедшим временам и оставленным местам, по всему, что сделало нас самими собой) – это тоска по полноте жизни, которая со всем этим, хоть в воображении, связывается, которой отсутствие всего этого нас – мнится – лишает (вставьте в меня обратно дом X на улице Y в ZZZZ году! верните мне вид улицы W у метро Q в году NNNN! мне некуда поместить те содержания, те внутренние движения, которые только с этим могли быть связаны! Они не лезут в другие содержалища, не воспроизводятся на другом материале! А они нужны же мне, отдайте назад!); но на самом-то деле это ещё и (а может быть, даже вообще в первую очередь) благодарность этому всему за то, что оно нас самими собой сделало. Понятно, что до всего этого дочувствываешься к старости, когда уже и сама у себя-то из рук скоро начнёшь ускользать, поэтому благодарность и чувство ценности всего утраченного и ускользающего приобретают остроту особенную и непреходящую. Но сознание, кроме всего прочего, лукаво и так и норовит нагрузить твою исключительно субъективные, ситуативно обусловленные чувства, адресуемые тобою местам и временам (людям, предметам, чему угодно), значениями, выходящими за пределы твоей персоны. И наблюдать за этим интересно, особенно когда отдаёшь себе отчёт в том, что это в тебе такое происходит, чтобы оно тобой не слишком вертело. Так наблюдаешь, как тоска по началу жизни, связанному (не только с твоими родными Красными домами, но ещё и, столь же неизъемлемо) со скудными во всех мыслимых отношениях, начиная с архитектурных и эстетических, московскими окраинными пространствами (ловишь себя на том, что они тебе нравятся, хотя не должны бы, по всем приметам не должны бы! что, о ужас, ты любуешься ими, что тепло, даже жерко тебе от них, холодных), твоя благодарность этим пространствам за внутренний огонь, связанный с ними лишь ситуативно, по сути дела, случайно – но навсегда получивший их отпечаток и форму, - так и норовят тебе внушить чувство особенного смысла этой скудости, этой прямолинейности и одинаковости, с которыми тусклый позднесоветский архитектурный гений застраивал город в 1960-х – 1970-х. Ты уже совсем готова чувствовать и верить, что то был чертёж жизни, первый, необходимый, основополагающий (отличающийся, понятно, от пространств более архитектурно осмысленных и эстетически артикулированных примерно так, как и положено чертежу отличаться от живописи), размечавший тебе большими линиями будущее биографическое движение, предлагавший тебе самой взять краски (и лучше – погуще! – так втолковывает тебе их колористическая скудость, и повинуешься) и врисовать, вкрасить в этот – ставший внутренним – чертёж всё, что сочтёшь нужным.

Они – в отличие от пространств артикулированных и т.п. – ничего тебе не диктуют. Кроме свободы и внутренней жизни.

Да, разреженности, разреженности хочется, в том числе (да не в первую ли очередь) – деятельностной разреженности, чтоб от дела до дела – большие пространства, чтобы между ними – ветер и свет (как между тогдашними новостройками в чертановских семидесятых – память подсовывает образы из детства и объявляет их архетипичными, универсальными) и ничего, ничего больше. Чтобы чистое бытие, не заболтанное делами, не затоптанное ими.

(Забавная штука эта психосоматическая потребность: немедленно выстраивает под себя смыслы, целую смысловую картину.)

(О, интенсивность моя возлюбленная, героиня юных грёз моих, ужель мы расстались с тобой навсегда, ужель охладели друг к другу?)

Превратить жизнь в «блокнот для пауз», как это (ну наверно не совсем это, но я-то думаю, что это) назвала поэт Алёна Бабанская, в котором всё остальное было бы только поводом к ним – размыкающим наши границы в бесконечность. Не активничание, не экспансия – мнится теперь - делают человека бесконечным*, а это вот пассивное, не навязывающее себя ничему созерцание бытия-в-целом – когда человек собирается в точку – и истаивает в бесконечности, делаясь от неё уже не отличимым.

*на самом-то деле ничего не делает. Но сладкие иллюзии на разных этапах жизни различны.

Ранняя старость (грозовое время – не хуже молодости: ну да, молодость старости, новые нехоженные, необмятые тропы) – столкновение двух атмосферных фронтов, двух состояний воздушных масс: воздуха горячего и холодного, - (привычной с начала жизни – вот и воспроизводится автоматически, не заботясь о том, не исчерпала ли уже она свои ресурсы) раздирающей страсти по миру, жарко-чувственной – как всякая страсть, по присутствию в нём, по овладению им, по подминанию его под себя – ррррр, кто говорит о результатах, единственно ради процесса, сладостного процесса, самоценного процесса – и потребности в большом гулком молчании. В огромной – до самого горизонта, просторной, оглушительной тишине. Включая, разумеется, и деятельностное молчание, - да его в первую очередь.

О, у усталости свои наслажденья – и не менее огромные (и не менее требовательные!), чем у полноты сил.

Яркие, пылающие краски осени.

Так уже хочется вольного существования –

- переросла я, мнится возраст обязанностей и им сопутствующих условностей –

- что навязчиво, почти невольно – но и вольно, и осознанно тоже – запускаю дела, создавая, наращивая, провоцируя как можно более громадные дыры между собою и ими. Чтобы в них входил воздух, воздух, - огромный, самоценный воздух.

Вообще всё больше склоняюсь к мысли (скорее, к чувству, но от него и до мысли недалеко), что если для чего и «создана», так это для созерцания бытия как-оно-есть, смакования его и изумления ему.

Этот пласт смыслов (чувств, установок, направлений внимания…) типовая (для нашей культуры) «зрелость» обыкновенно пропускает, упускает, будучи занята другими заботами.

В старости для них самое время. – Особенно когда болезни и иные формы разрушения ещё не застилают горизонта, но из условностей мира уже начинаешь выходить, с нарастающей силой чувствуя их условную природу, - когда старость ещё тёплая и солнечная, как ранний сентябрь.

Хочется гармонии – хотя бы между мной и ближайшими, подручными областями мира.

Стареющий осваивает (и вырабатывает – в каждой жизни заново, в первый и единственный раз; тут каждый – первооткрыватель и первоизобретатель) науку уступать, отступать и отпускать – в том числе и самого себя.

Молодиться и отрицать старость, отворачиваться от неё (да, всё это входит в обязательную программу отношений с ней – и, более того, отсутствие соответствующих усилий сильно обедняет! – но) уж потому глупо, что таким образом получаешь слишком много шансов упустить нечто (чем бы оно ни было), что способна открыть только она.

Знаю, какой вариант старения и старости я бы приняла, кажется, безропотно (пока-то они, на самом деле, вызывают весь спектр непринимающих реакций от изумления и отрицания до ужаса и бунта – с уютными подавленностью и унынием в середине): тот, что сопровождается постепенным ослаблением самосознания вплоть до полного безразличия к собственной персоне, - до того, что уже не чувствуешь, будто выпускаешь из рук что-то ценное. Мучительно единственно то, что самосознание и мировосприятие – хищное, жадное, острое, молодое, не умеющее отличить себя от собственного начала, в начале только себя и видящее, - а тебе на следующий год уже какие-то совсем невообразимые, немыслимые, невозможные 55 лет.

Да не перспективы как таковые человеку нужны, но сама (воодушевляющая) идея их – совершенно независимо от её отношения к реальности, которая всё равно известна нам лишь частично.

При том, что молодость как жанр существования мне не удалась, да и зрелость не слишком, а сейчас во многих отношениях куда краше, - веселее всего, острее всего было в моих «двадцатых» годах – крайне нескладных во множестве своих аспектов, - когда была вот эта пронизывающая всё идея и интуиция перспективы, будущего. (Которой на 54-м году взяться, понятно, неоткуда). Она одна – сама по себе – давала, разращивала внутренние объёмы и внутренний воздух.

Самоценная и самодостаточная идея, как я теперь понимаю. Но тем не менее.

…ну да, ну да, - теперь я ловлю себя на благодарности даже тем местам, где была несчастлива, тем людям, с которыми ли, из-за которых ли бывала таковой (понятно, что «сама виновата». Ну да, без кавычек: сама и виновата). (Было несчастливо, но интенсивно, или даже если нет – всё равно же, БЫЛО. Была незаслуженная одаренность бытием. Ну да, не слишком справилась, - так и это не удивительно, никогда ни с чем особенно не справлялась, не так уж многие и справляются. А и справляются – от чего это их спасает?) Понятно, что это не молодая, не жизненная позиция: жизнь хищна и зубаста, страстна и пристрастна, жизнь несправедлива и невеликодушна, хватает своё, рвёт зубами сырое, сочное мясо.