Письма никому

В новый год, на самом-то деле, не хочется (заведённых персональной традицией) больших и чужих пространств с их символизмом расширения горизонтов и преодоления инерций – вменённого некогда себе в обязанность (шепну по секрету: чем глубже в старость, тем всё меньше хочется преодоления инерций). Хочется, напротив того, инерциям поддаться, пойти у них на поводу, дать им себя захватить, вслушаться в их голос – который и так уж голосит тебе во все уши, - и символизма хочется совсем другого. Потребности в символическом в переходные времена никто не отменял, - так вот, хочется (символически очень нагруженного) уюта, пространств совсем, совсем маленьких, соразмеримых с твоей небольшой персоной, потеснее в него закутаться, поглубже увернуться (от большого мира) в одинокое молчание, в тишину и темноту – ну, по крайней мере, в совсем, совсем негромкий золотистый свет, мягкую изнанку темноты – как в материнскую утробу, чтобы родиться в новый год заново.

Чем плотнее и глубже увернёшься – тем более заново и родишься.

Новый год – это вообще не о весельи и отдыхе. Это мистерия и магия смерти-рождения – страшная в своей сердцевине, как всякая мистерия и магия такого рода (можно же ведь и не родиться заново, всегда есть такой риск, а если его нет, если не страшно - то оно не настоящее), способная быть осуществлённой и пережитой практически на любом материале (хоть на материале, условно говоря, салата оливье и «Иронии судьбы»). Здесь в принципе важен не материал, но тип действия – в котором, властью которого любой материал преображается.