Письма никому

Ну и ещё. – Поскольку с книгами тоже возникают и развиваются отношения, не меньше и не проще, чем с людьми [но с книгами как-то свободнее, - добавил вполголоса старый интроверт. Существенно свободнее], - то, чтобы придать этим отношениям полноту и интенсивность (это даже две стороны некоторого целого: интенсивность-полноту), вообще – реальность, - надо, чувствуется, о книге написать. Не затем, избави Боже, чтобы выразить эту самую себя, но затем, чтобы участвовать в жизни книги, увеличить её жизнь. И вот тем самым уже несколько оправдать и собственное существование.

Потому-то всегда так стыдно, когда – в отношении книг, по моему чувству, достойных этого – я этого не делаю.

И ведь наступает последняя предновогодняя неделя – последнее время для раздачи обещанных предновогодних долгов, расплаты по обязательствам, которые как бы нельзя не выполнить, которые стыдно выполнить плохо. Это настолько постоянно-тревожно, что уже почти и не тревожно: состояние слишком обжито из-за его постоянства (что, конечно, развращает в своём роде: начинаешь относиться к тревожащему спокойнее – более спокойно, чем стоило бы, тревога вообще-то на то и тревога, чтобы быть сигналом к немедленному и внятно организованному действию, а ты, ишь, приучаешься уже дремать под завывание её сирен). Это примерно так, как привыкаешь жить в тесной-тесной комнате, выстраиваешь под неё свою жизнь, рассчитываешь все свои движения, распределения всех своих усилий и предметов исходя из её тесноты, жёсткой ограниченности пространственного ресурса – и потом, если оказываешься в огромном распахнутом пространстве, не знаешь, что с собою там делать. И тоскуешь по верной тесноте. И создаёшь себе её. По счастью, ты в нём и не оказываешься.

Конечно, понимаю, что все эти раздачи долгов имеют смысл в огромной – если не в преобладающей - мере ритуальный, символический. Что всё, что я тут с таким напряжением делаю, не значит ничего – кроме изживания самого напряжения да социальных связей (которые, если хоть чуть-чуть вдуматься – тоже эфемерны и забвенны). И всё-таки, когда сдаёшь одно обязательное за другим – делается ощутимо легче. Становится свободнее дышать.

И от этого чувства добываемого усилием (эйфорического) освобождения впадаешь в сильную зависимость. Нахватываешь (почти невыполнимых, едва выполняемых) обязанностей, чтобы пережить его, благословенное, снова и снова.

(Это всё слишком похоже на то, как если бы душить себя – но не удавливать до конца, а в последний момент ослаблять удавку и впускать в себя воздух. – К смыслу существования – и даже к космизации хаотического - это не имеет отношения.)

…и совершенно не надо делать много. Напротив того, делать нужно исчезающе-мало, драгоценно-мало. Окружать себя большими полями молчания, бездействия, созерцания. В ладонях у бездействия всякое дело весомее, в ладонях у молчания – весомее всякое слово.

Надо быть на вес золота.

Многоделающий обесценивается.

Обожаю благословенную рутину, автоматизмами своими забирающую основную часть труда на себя, избавляющую нас от избытка энергетических и иных затрат и сохраняющую нам внутреннюю свободу. (Вопрос, «для чего» нужна внутренняя свобода, бессмыслен: ни «для чего», - внутренняя свобода ценна сама по себе. Она цель, а не инструмент, она даже прежде всех целей – которые все, все, в конечном счёте, инструментальны. Она человеку нужна для того, чтобы быть самим собой, без этого не будет и всего остального).

Ненавижу, ненавижу многократно идеализируемый «творческий труд», облепленный романтическими мифами о нём, - он снова и снова, никогда не достаточно ему, ставит человека под вопрос, он постоянно обдирает с человека защитные оболочки, и без того хрупкие, выставляя его голым красным мясом наружу. Этот самый «творческий» человек, мня в гордыне своей соперничать или хоть соработничать с Творцом, ничего другого не делает, как только уничтожает себя, а в качестве побочных эффектов загромождает и без того загромождённый мир своими продуктами.

Кто бы знал, как ненавижу я социальную самореализацию, какой это труд и стыд напрасный, с основным акцентом на слова «стыд» и «напрасный». Всё, что напоказ, в той или иной мере позорно, что показывает нам уже и само слово.

А может, лучшая победа над временем и тяготеньем – сами знаете что.

Отлынивая от работы (как-то слишком многое делаю я в этом формате – в том числе другую работу. А также третью, четвёртую, пятую… растеривая, растрачивая драгоценное вещество бытия), нашла дивную мысль в ФБ поэта Андрея Чемоданова: «Я недочеловек, и ничто недочеловеческое мне не чуждо». О, как это про меня.

Как понятно, близко и солидарно, как органично, родственно, тождественно мне всяческое неудачничество, всяческая неумелость, нелепость, тупиковость. Как мне со всем таким, в сущности, легко. Как мучительно, каким отрицающим меня чувствуется мне, так и не сдавшей экзамен жизни и уж не имеющей надежды его сдать, - всё, что кажется (может быть, ошибочно. Что мы знаем о других? – да ничего мы о них не знаем) гармоничным, сильным, ясным, жизнеспособным, счастливо-лёгким, счастливо- и крупно-точным. Как мне со всем этим невыносимо. С этим всем не знаешь не только, что делать. Не знаешь, как с этим, на фоне этого быть самой собой.

Впрочем, это как-то не очень знаешь вообще.

…и, в щелях внутри несокрушимой (мнится) скалы Обязательного, в глубокой его тени, в промежутках, паузах, западаниях деятельностных клавиш заниматься тем, что единственно важно, важнее чего уж и некуда: рассматриванием листа на дереве, пыли на подоконнике. Вслушиванием в тишину. Вчувствованием в (единственно неуничтожимую) ткань мира.

Разучилась (или - упорно не получается, что, не знаю, одно ли и то же) писать коротко, - разумею тексты за пределами дневниковых заметок. Это, как совсем не парадоксально, признак (большой) усталости. Слово человека, полного сил (по крайней мере, если этот совсем небольшой человек - я), мускулисто, держит себя, не даёт себе расползаться, сразу бьёт в нужную точку. Слово с ослабевшими мускулами расползается по странице, отказывается вписываться в заданный объём (потому что для этого вписывания нужно усилие, а сил оно в своём исполнителе не находит).

Раздирает непрожитая жизнь, вот ведь что. – Слишком многое не прожито, что, наверное (да скорее всего), прожитым быть могло бы, обернись иначе обстоятельства и, главное, главное, приложи я больше усилий (идеология усилий, мифология их никуда не девается, - всё выдают они себя за универсальное средство, утешая, уговаривая забыть о том, что есть же и силы, нас превосходящие. Гордыня всё.). Оттого и нахватываешь непомерно много обязательств (с которыми не справляешься и вечно живёшь с неутихающим беспокойством, с прогорклым чувством вины, и так тебе и надо) – чтобы хоть так прожить недопрожитое: если не содержательно, так хоть количественно. Задавить недопрожитое количеством вожделенных (на самом деле – насилующих мир и самое себя) усилий.

И нахватывание обязанностей – самоутверждение (не в последнюю, если вообще не в первую очередь в собственных глазах: вот, мол, я какая крутая, сколько разного я могу сделать!) – и пренебрежение, систематическое пренебрегание ими – в точности то же самое: ваши, мол, обязательства и обязанности не имеют надо мной принуждающей власти.

Всё это, в сущности, - препирательство человека и мира. В котором мир всё равно, в любом случае одержит верх, - но тем упорнее, тем отчаяннее человек выпендривается.

Что-то разлюбливаю я, однако, интенсивность, бывшую милой сердцу моему чуть ли не всю жизнь подряд, с отрочества уж точно. Куда важнее, дороже, интереснее (неожиданнее!) дел оказываются (в каких тонких подробностях, щедрых оттенках раскрываются) промежутки между ними, когда нет над тобой никакой крыши, а видно прямо сразу небо и звёзды. Ну или дождь на башку льётся, приходится прятаться. Но дождь-то не вечен, - сразу хочется обратно. Под звёзды, на воздух.

В дикие области нерегламентированности существования. В промежутки, которых в пору захваченности работой (эта пора ещё не миновала, но свою тщету уже вполне обозначила) остались толком не рассмотренными. А там – такое растёт, такое ползает и летает… И – воздух, воздух.

Да, ничто тебя в этих промежутках не закрывает, тем самым и не защищает, - работа возводит вокруг человека плотный каркас (притворяясь, очень искусно, оптическим прибором, который-де только фокусирует и тем самым обостряет твоё зрение), - она на самом деле зашоривает и ослепляет (ну, за то, знамо дело, и любим, за то и любили мы её на протяжении долгой, долгой жизни, когда столько раз – да постоянно! - надо было спрятаться под её навес, в её загон от того или сего). Но и пусть. Не я ли долблю себе всю, опять же, эту длинную, длинную жизнь, что беззащитность – самое честное? (и в работе, стало быть, есть изрядная доля самообмана. Про что только она, голубушка, нам не врёт: и про осмысленность и оправданность нашей жизни, и про нашу ценность и «востребованность» за пределами собственной персоны, и чуть ли не про само преодоление смерти – а про это она очень сладкоголосо умеет… Врёт, зараза.

Когда-то она представала ещё и обликом свободы, более того – одним из самых надёжных её воплощений. – Ну да, как же.)

Ах, старость, старость, время большого выдоха – Большого Выдоха. Понятно, что и она на свой лад морочит человеку голову, что и она обольщает (а в действительности, понятно, «всё не так, как на самом деле»). Но стадии жизни, помимо всего прочего, различаются и тем, чем человек склонен и согласен обольщаться.