Письма никому

Что-то разлюбливаю я, однако, интенсивность, бывшую милой сердцу моему чуть ли не всю жизнь подряд, с отрочества уж точно. Куда важнее, дороже, интереснее (неожиданнее!) дел оказываются (в каких тонких подробностях, щедрых оттенках раскрываются) промежутки между ними, когда нет над тобой никакой крыши, а видно прямо сразу небо и звёзды. Ну или дождь на башку льётся, приходится прятаться. Но дождь-то не вечен, - сразу хочется обратно. Под звёзды, на воздух.

В дикие области нерегламентированности существования. В промежутки, которых в пору захваченности работой (эта пора ещё не миновала, но свою тщету уже вполне обозначила) остались толком не рассмотренными. А там – такое растёт, такое ползает и летает… И – воздух, воздух.

Да, ничто тебя в этих промежутках не закрывает, тем самым и не защищает, - работа возводит вокруг человека плотный каркас (притворяясь, очень искусно, оптическим прибором, который-де только фокусирует и тем самым обостряет твоё зрение), - она на самом деле зашоривает и ослепляет (ну, за то, знамо дело, и любим, за то и любили мы её на протяжении долгой, долгой жизни, когда столько раз – да постоянно! - надо было спрятаться под её навес, в её загон от того или сего). Но и пусть. Не я ли долблю себе всю, опять же, эту длинную, длинную жизнь, что беззащитность – самое честное? (и в работе, стало быть, есть изрядная доля самообмана. Про что только она, голубушка, нам не врёт: и про осмысленность и оправданность нашей жизни, и про нашу ценность и «востребованность» за пределами собственной персоны, и чуть ли не про само преодоление смерти – а про это она очень сладкоголосо умеет… Врёт, зараза.

Когда-то она представала ещё и обликом свободы, более того – одним из самых надёжных её воплощений. – Ну да, как же.)

Ах, старость, старость, время большого выдоха – Большого Выдоха. Понятно, что и она на свой лад морочит человеку голову, что и она обольщает (а в действительности, понятно, «всё не так, как на самом деле»). Но стадии жизни, помимо всего прочего, различаются и тем, чем человек склонен и согласен обольщаться.

Тексты сами по себе ничего не значат – никакие. Но они (мнится) должны быть, их должно быть много, много, - чтобы постоянно, как хворост, бросать их в жизнь, как в огонь, чтобы она горела, горела и не гасла. Только постоянно бросать. Перестанешь – погаснет.

Да, это забирает силы, пережигает их и ни к чему не приводит – кроме самого огня. Всякую минуту готового погаснуть - если перестанешь бросать.Важен сам жест бросания. Само его усилие.

Чистая графомания, конечно, - раз уровень бросаемого текста на фоне важности жеста и усилия теряет значение. А он его действительно почти теряет, - не доказано, увы, что от текстов высокого уровня или хоть качественно сделанных (качественно сделанный хворост?) огонь разгорается ярче или греет жарче. Да и где его взять, высокий уровень. А огонь нужен, нужен, нужен.

Я не знаю других средств интенсификации жизни, самого поддержания её, самого создания ей возможности по-настоящему быть (кроме невротического текстоизготовления, да). Все остальные – принципиально, по определению, непреодолимо - слабее.

(в моём случае уже лишь бы не спать). - Рассматривала у Димы Бавильского ВКонтакте Амстердам (вместо того, чтобы спать-то). Сил нет как втягивает. - И почему мне так нравятся эти виды (нет, не "свои" они мне, конечно, без узнаваний, без чувства родства, чужие, - но напряжённо-адресованные: влекущее чужое, обладающее некоторой несвойственной и недоступной мне, но как-то очень требуемой [для полноты естества, для интенсивности его?] тревожной точностью). Уйти туда вглубь, в эту сырость, зябкость, сумеречную промозглую осень - и грустить вдоль каналов. - Потребность в Севере у более-менее южного человека должна быть рассмотрена как отдельная группа потребностей, составляющая целостный до нерасторжимости, устойчивый комплекс.

( Read more... )

…а есть города, созданные нарочно для их идеализации со всеми её преувеличениями, слепотами, незамечаниями очевидного, отрывами от так называемой эмпирической реальности (реальности ведь всякие бывают, эмпирическая – та, которую возможно пощупать и исчислить, только одна из них, а есть и символическая, и эмоциональная, да мало ли какие ещё). Просто потому, что человеку и такое отношение тоже нужно для полноты человечности. Рационального понимания одного мало, в нём задохнёшься.

(Чуть излишне говорить, что для меня, недостойной, такой город для идеализации, домысливания, дочувствования, для повышенной внутренней интенсивности, город персональной, чувственно проживаемой вечности, опыт которого для той же полноты человечности необходимо повторять, повторять, повторять, – Петербург. Чуть излишне, но всё-таки – зная смысл в повторениях - скажу.)

Впрочем, может быть, для домысливания и идеализации – наряду с рациональным пониманием, параллельно ему, вопреки ему, в интенсивном диалоге с ним – создано вообще всё сущее. У всего, на что ни посмотри – неразъемлемо-двойное назначение. В этом смысле тот же Петербург ни от чего сущего под небом принципиально не отличается, кроме одного: высокой его интенсивности, адресованной тем, кто к ней, вот именно к этой интенсивности именно этого города, особенно и жадно восприимчив. Например, мне.

Рассматривая в ФБ (лишь-бы-не-работать) фотографии Дмитрия Бавильского из Италии (в самом слове «Равенна» столько вечности-и-времени одновременно, столько гула памяти, что, кажется, даже никакого настоящего города не надо, достаточно слова, да и город ли она, - она символ, а то, что она при этом ещё и город – это Господь из неисчерпаемой щедрости своей так устроил), - так вот, рассматривая всё это, вспоминая собственные итальянские опыты, переживаю я стойкое чувство, что в Италии существует прямая, непрерывная и очень короткая – мгновенное замыкание - связь с античными корнями нашего с вами европейского существования. Связь реальная, чувственная, сиюминутная (по мне, она там сильнее даже, чем в Греции, хотя это уж я не понимаю, почему, - из-за веков турецкого владычества над греческой землёй?). Она там простейшая – колористическая, фактурная, ольфакторная, и одновременно там такая плотная спрессованность и интенсивное повседневное присутствие ВСЕХ решительно времён, на этой земле случившихся, настолько явно то, что они там не вытесняют, не отменяют друг друга, а просто накапливаются, прессуются в плотную гудящую цельность, - что вообще непонятно, как тамошние аборигены всё это выдерживают, сохраняя здравый рассудок. Ведь это же всё совершенно неистово. Эта земля – вся, сплошь – живая память, с акцентом одновременно на оба слова, и «память», и «живая». Эта память дышит, расталкивает участников текущей повседневности, присутствует в ней на равных с прочими правах. Она во многом горькая, трудная, и как это ухитряется не отменять разлитой во всём, впитанной во всё гармонии (а сложным образом с нею соработничать) – в голове не укладывается.

Жители этих мест, кажется, с этой своей античностью и средневековостью не церемонятся, не благоговеют перед нею, не сдувают с неё пылинок, - они с нею, в ней живут, как на собственной кухне, приспосабливают её под собственные нужды, - от чего она ни на минуту не перестаёт быть самой собою. Настоящей, глубокой и страшной - и притом совершенно обыденной, как изрезанный поколениями ножей кухонный стол, на котором каждый день готовится хлеб насущный.

«Красота» - лишь одна из форм итальянской интенсивности (притом, что удивительно, - не нарочитой, не избыточной, не надрывной и экстатичной, не напрягающей своего созерцателя, что почти на каждом шагу происходит, например, в старой Праге, в моём возлюбленном, пропитанном тревожностью Амстердаме, - а какой-то очень естественной и человекосоразмерной), хотя из самых значительных её форм.

Я, однако (и в этом нет противоречия), понимаю людей, до безумия, до зависимости и навязчивости влюблённых в Италию. Есть такие внеитальянские типы. Я не из их числа, я просто очень это понимаю.

( Read more... )

Ещё из римского, октябрьского – повосстанавливаем из блокнотных каракулей, пусть будет здесь, под рукой.

Римский октябрь в своей второй половине (и даже римский ранний ноябрь) похож на наш ранний сентябрь или даже на поздний август – на всё то, что для меня до сих пор – наверно, такое не проходит - пахнет (тревожным и обещающим) началом учебного года, а значит – собиранием сил из рассеянного летнего состояния, молодостью и её непременно спутницей – незащищённостью, пластичностью, открытостью (собранной открытостью! лучшее из мыслимых на земле состояний). Прагой и Будапештом (моими жизнеобразующими матрицами) – слаюыми подобиями, как я теперь понимаю, Больших Европейских городов, способными служить разве что их (больших европейских) репетициями, подготовками к ним (но это я «головой» знаю; для меня они всегда будут жгуче-, прожигающе-первичны). Рим – именно такой, Большой и Европейский; без подготовки он, пожалуй, может стать для внеримского, рассеянно-восточного человека и шоком; его много, и он концентрированный – даже здесь, в районе нашего обитания, который ещё не самый центр, а просто более-менее старый (судя по домам, застраивался он в основном в первой половине – середине XX века; для Рима – сущая ерунда, нежная юность, даже, пожалуй, - лепечущее детство) участок города. Просто живёшь в гуще такой нормальной, повседневной и бытовой итальянской жизни, и она очень живая – спокойно-живая, в ней большие внутренние объёмы и много воздуха (эдакая имманентная крупность). Она некоторым существенным образом непровинциальна: широко дышит.

(Может быть, это – единственная не-провинция среди всех городов и стран европйеского культурного круга: они все провинциальны по отношению к нему, он – центр их всех (совершенно неважно, осознаваемый или нет), точка их отсчёта. [А критерий центральности очень простой: густота и концентрированность бытия. Чем дальше от центра, тем – разреженнее.])

Воображалось: Рим тёмно-кирпичный, старо-медный, тяжёлый и тёмный, тесный и громоздкий. А он – золотой, золотистый, полный воздуха, света, открытый. Он кажется явлением скорее природы, чем культуры – огромный щедро и жадно развёрнутый, бархатистый подсолнух, чутко поворачивающийся на медленное солнце Бытия – которое для него в каком-то смысле всегда в зените, даже когда висит низко над горизонтом. Рим – город полудня. Он светится даже в темноте. Он тёплый, даже когда холодно.

Да, безусловно (это тот редкий случай, когда подтверждаются отроческие иллюзии, сохранившиеся у некоторых до седых волос), попадание в Рим (по крайней мере, для обитателя и выкормыша разреженных восточноевропейских окраин) – это несомненный акт взросления. – Рим – это глоток внутренней крупности (просто как формы, как объёма, предшествующего содержаниям – как возможности для содержаний, содержаниями его ещё предстоит заполнить [понятно, что можно и не суметь], – но уже сама крупность предлагаемого объёма – вызов к ним). Рим задаёт масштаб существования (не мышления и даже не чувствования – нет, крупнее, объёмнее: самого существования): просто показывает всем органам чувств (включая, разумеется, шестое) самое возможность такого масштаба. – Рим, конечно, - вызов, задание. – И угловатый московский вечный подросток невольно распрямляется в ответ вечному городу.

В Белграде, как не переставало чувствоваться там в самые солнечные моменты – горькая память. В Риме же памяти столько, что она превосходит всякую горечь. Слишком много накоплено – в таком количестве время точно переходит в иное качество: наверно, в качество вечности.

А жизнь тоже не может не перейти в какое-то иное качество – именно из-за накопленных объёмов. Очень возможно, что – в качество счастья, - которое, как известно, не что иное, как интенсивность и полнота жизни. Вот это – то самое, что есть тут, что в воздухе разлито: интенсивная, рыжая, охристая, округлая, избыточная, одновременно и размашистая и гармоничная (как так может быть?!) полнота жизни. Очень светлая и, рискну сказать (ну совсем не характерное и нелюбимое слово, а вот просится же на язык), оптимистичная полнота жизни. Рим – при всей гипермногоопытности – жизнелюб, в нём нет (по крайней мере, мне до сих пор не почувствовалось и не заметилось) трагизма и надрыва (любимой восточноевропейской забавы). Он как-то шире, крупнее и мощнее этого.

Перед Римом, таким всевозрастным, всякий, хотя бы и сорока семи пепельных лет, чувствует себя ребёнком, и ему хочется с этим городом, на его солнце – играть.

Сижу над текстом, страшно не хочется работать: и не предмет текста тут виноват, он-то как раз интересный (книжка о природе и человекообразующей роли классического литературного текста), а исключительно мои внутренние инерции. Но инерциям будем сопротивляться, потому что они (в моём случае уж точно, я узнаю) – то лицо, которым оборачивается к нам старость и та, что неизменно следует за нею. Фиг им обеим.

На самом деле, выход из таких состояний довольно простой: надо ввести себя в противоположную инерцию – инерцию работы, чтобы она сама вела и тащила. Вот стараюсь.

Так, значит, сижу и думаю: а ещё работа (то есть постоянная обязанность) нужна затем, чтобы поддерживать в нас должный (высокий) уровень беспокойства, неуравновешенной внутренней динамики (выбивает ведь из равновесий постоянно), попросту говоря, внутренней интенсивности – как одного из важных условий восприимчивости к миру. И даже прежде восприимчивости – одно из простейших, из тех, которые всегда под рукой - средств к тому, чтобы быть живым, живым и только, живым и только до конца.

Вообще, трудно с красивыми городами. Они режут глаза – хоть солнечные очки надевай. (Есть же разные по интенсивности области бытия, - и вот в красоте, в чём она ни случись, степень этой интенсивности очень высока – иной раз и до невыносимости. В красоте, даже в её прирученных вариантах, есть что-то неистовое, выжигающее. С красотой, особенно некрасивому, всегда трудно: она, так и думаешь, нарочно создана, чтобы напоминать тебе о твоём несовершенстве, чтобы выталкивать тебя за её пределы, очерчивая свои сияющие области.) Они слишком торжествуют, слишком тебя превосходят. И только когда город показывается, хоть на миг, своей уязвимой изнанкой – обшарпанным, неприбранным, рыхлым, неточным, домашним распустёхой в стоптанных тапочках, - ты понимаешь, что он, даже самый торжествующий, где-то в глубине души такой же, как ты: хрупкий, неловкий, смертный, - и становится не то чтобы совсем легко – но заметно легче.

Астрахани я почему-то не боюсь – знаю, что она отваживается быть некрасивой и этим самым милосердна к пришельцам.