Письма никому

Вообще же я думаю (в порядке персонального суеверия), что чем событие / явление крупнее, тем гуще и чернее тень, которую оно отбрасывает. Сицилия - такое мощное чувственное событие для среднемосковского человека, что, право, никакого (утраченного в Милане) чемодана не жалко - тем ещё более, что на самом деле его жалко. И вообще было бы странно, если бы за такое событие, перерастающее рамки московского обыденного воображения, с нас не взяли бы (Мировое Равновесие с нас не взяло бы) в той или иной крупной валюте, не обязательно денежной, и адекватнее всего как раз - не в денежной, а в чём-нибудь в той или иной степени невосполнимом. Это как-то даже естественно. А чтобы прочувствовали.

Зато на сетчатке моей золотой пятак, и не один, и точно хватит на всю длину потёмок.

Обожаю благословенную рутину, автоматизмами своими забирающую основную часть труда на себя, избавляющую нас от избытка энергетических и иных затрат и сохраняющую нам внутреннюю свободу. (Вопрос, «для чего» нужна внутренняя свобода, бессмыслен: ни «для чего», - внутренняя свобода ценна сама по себе. Она цель, а не инструмент, она даже прежде всех целей – которые все, все, в конечном счёте, инструментальны. Она человеку нужна для того, чтобы быть самим собой, без этого не будет и всего остального).

Ненавижу, ненавижу многократно идеализируемый «творческий труд», облепленный романтическими мифами о нём, - он снова и снова, никогда не достаточно ему, ставит человека под вопрос, он постоянно обдирает с человека защитные оболочки, и без того хрупкие, выставляя его голым красным мясом наружу. Этот самый «творческий» человек, мня в гордыне своей соперничать или хоть соработничать с Творцом, ничего другого не делает, как только уничтожает себя, а в качестве побочных эффектов загромождает и без того загромождённый мир своими продуктами.

Кто бы знал, как ненавижу я социальную самореализацию, какой это труд и стыд напрасный, с основным акцентом на слова «стыд» и «напрасный». Всё, что напоказ, в той или иной мере позорно, что показывает нам уже и само слово.

А может, лучшая победа над временем и тяготеньем – сами знаете что.

Отлынивая от работы (как-то слишком многое делаю я в этом формате – в том числе другую работу. А также третью, четвёртую, пятую… растеривая, растрачивая драгоценное вещество бытия), нашла дивную мысль в ФБ поэта Андрея Чемоданова: «Я недочеловек, и ничто недочеловеческое мне не чуждо». О, как это про меня.

Как понятно, близко и солидарно, как органично, родственно, тождественно мне всяческое неудачничество, всяческая неумелость, нелепость, тупиковость. Как мне со всем таким, в сущности, легко. Как мучительно, каким отрицающим меня чувствуется мне, так и не сдавшей экзамен жизни и уж не имеющей надежды его сдать, - всё, что кажется (может быть, ошибочно. Что мы знаем о других? – да ничего мы о них не знаем) гармоничным, сильным, ясным, жизнеспособным, счастливо-лёгким, счастливо- и крупно-точным. Как мне со всем этим невыносимо. С этим всем не знаешь не только, что делать. Не знаешь, как с этим, на фоне этого быть самой собой.

Впрочем, это как-то не очень знаешь вообще.

Может быть, все крупные дела, все работы над большими проектами затем только и делаются, чтобы у них были широкие поля, пробелы между их строчками, на которых, в которых можно было бы писать необязательное (а сами крупные дела служили бы этому, единственно нужному, необязательному опорой, несущей конструкцией), чтобы они отбрасывали большую тень, в которой можно было бы надёжно укрываться, - чтобы было КУДА отвлекаться и разбрасываться и от чего при этом отталкиваться (плоскость оттолкновения тут очень важна, она должна быть твёрдой). Всё настоящее пишется между строк, и по большей части – невидимыми чернилами. Просто для этого нужно, чтобы сами эти строки (отводящие глаз читателя) были.

Подобно тому, как, по словам писателя Евгения Чижова в романе «Собиратель рая», «ностальгия – это тоска по раю» (очень мне нравится это определение, вот всё и ношусь с ним, обращивая его дополнительными толкованиями, уточнениями, наложениями на разные смысловые области), - так и любовь к чему бы то ни было (почему и включает в себя непременно идеализирующую компоненту), особенно к тому, что никак с нами не связано, - тоска по нему, по раю, который никогда и не был дан - ностальгирующему ли, любящему ли - как эмпирическая реальность, рай по определению не может быть эмпирической реальностью, - но тоска по нему, потребность в нём («антропологическая», доличностная память о нём?), внутренняя тяга к недостижимому, невозможному (ну, при жизни уж точно) и тем не менее безусловному, априорно заданному, не нуждающемуся в опыте - конституирующее свойство человеческого существа.

…мне ведь до сих пор кажется (так в юности казалось – и это не заросло, это осталось, как рана-глаз), что в поражениях (а потеря, по невнимательности и небрежности, важного предмета – тоже ведь поражение) и в создаваемой ими незащищённости человеку открывается куда большая правда – более крупная, более важная, более глубокая – чем всё, что способно открыться в (маленьких и преходящих по определению) победах, устроенностях и защищённостях.

(Не в этом ли отчасти коренится и кроется не совсем подспудная, широким краем сознания всё-таки осознаваемая тяга разрушать, разрывать, запускать – чтобы само разрушилось – даже то, что кажется страшно важным? Работу вот не выполнять важнейшую, жёстко обещанную, от которой зависят не одни только мои обстоятельства, да мои в наименьшей степени, - со сладостным замиранием создавать все возможности для того, чтобы ничего не состоялось, чтобы всё рухнуло, и не одной только мне на голову, - терпеливо, упрямо приманивать эти возможности? – Там, в разрывах, разломах, - всем существом чуешь – Настоящее. Оно слаще всех сладостей. Оно больше и серьёзнее всего, что ты видишь. Всех этих оберегающих и заслоняющих (выжигающее) солнце картонных декораций.

Эта вот, глубоко сидящая и вечно рвущаяся на поверхность «страсть к разрывам» не только не противоречит дрожащей, сентиментальной, избыточной нежности к хрупким вещам и подробностям мира, не только связана с нею, но даже оказывается её условием: ведь их уязвимость ты как будто создаёшь – пусть по большей части и потенциально – собственными руками.

Ничего нет слаще домашней одинокой работы и мечтания о недоступном мире. Доступность мира, схлопывание дистанций снижает, упрощает, профанирует его.

Вообще, самое сладкое в событиях ли, в работе – приготовления к ним да воспоминания о них

(молодость да старость всякого дела, ранняя его весна и всё более поздняя осень. Внешняя его, по сути, оболочка. Самое крепкое. А зрелость-сердцевина – промелькнёт театрального капора пеной).

(В работе приготовительная стадия точно сладка, она даже терапевтична: снижает страх перед предстоящей работой, заговаривает зубы чувству неминуемого бессилия перед нею. Да, наверное, и детство с молодостью делают то же самое – очаровывая нас миром вопреки и параллельно всем страхам перед ним, делая мир не просто выносимым и приемлемым, но, пуще того, страстно желаемым). Но воспоминания, конечно, слаще, потому что случаются – созревают, разворачиваются – тогда, когда событие уже отпускает нас на волю.

Это сладко (и насыщено жизнью, сильной, сложнодифференцированной!) настолько, что впору поддаться соблазну думать – вот бы проживать события сразу в статусе и модусе воспоминания, минуя их «актуальную» (припирающую человека к стенке) стадию.

Ну, или проскакивать её поскорее, претерпевая, как неизбежное зло.

(Сколь же сладка, подумаешь, в таком случае старость, когда в статусе воспоминания оказывается вся жизнь.)

Даже оплакивание утраченного, осмелюсь признаться, - сладко. (Именно потому, что, будучи утрачено, оно ничего от нас не требует. Оставляет на свободе, свободе, свободе.)

И всё это, заметим, - сладости неприсутствия, неучастия, непринадлежности.

И некому молвить: из табора улицы тёмной…

Мне страшно понравилась Андорра, вернее, столица её, Андорра-ла-Велья, чьё богато инструментованное, переливчатое имя значит всего лишь «Старая Андорра», но ей даже это идёт: да, старая, да, мудрая, да, с большими запасами тщательно накопленного, терпеливо продуманного и прочувствованного бытия: тесная шкатулка с бытием – тёплым, интенсивным, заботливо устроенным, внимательно сберегаемым – и очень человекосоразмерным. Город-дом, город-комната, город-даже-шкаф, в точный размер телу и человеческим потребностям, в котором до всего, кажется, можно дотянуться, не сходя с места, разве чуть вытянувшись; город, не кричащий на тебя, не перекрикивающий тебя, а говорящий с тобой – не шёпотом, вполне в голос, это достаточно громкий город, - постоянной, торопливой, чуть сбивчивой речью (но горы по всем четырём сторонам, близкие горы, заглядывающие в каждую улицу, постоянно, ежеминутно напоминают о надчеловеческом, постоянно держат в поле надчеловеческого. Удивительный, кажущийся редкостным случай, когда человеческое и надчеловеческое – настолько близко, настолько в охвате одного взгляда). Горы держат Андорру-ла-Велью в ладонях – грубых, бережных, страшных.

Рифмуются ли так где ещё, чувствуют ли где ещё так друг друга – сливаясь почти в одно, сложно дифференцированное внутренне, слово - горы и город?

«Андорра-ла-Велья» - как звуки рожка в горном холодном воздухе: сочно вылепленные, крепкие, прозрачные. Трубное, сонорное имя. Имя, вскальзывающее в город, промывающее его насквозь. Выдувающее сор.

Жизнь под пристальным взглядом гор, надо думать, накладывает на здешнее самоощущение, на облик и дух городской жизни существенный отпечаток. Не то чтобы здесь «ничего лишнего», - нет, лишнего – суетного, мелкого, необязательного, живого – здесь как раз сколько угодно, но совершенно (кажется) нет надуманных красивостей (которыми, каюсь, барселонский Дали – не то чтобы прямо совсем оттолкнул, хотя можно сказать и так, - но вызвал сильное недоверие. Тут – всё по делу, - даже суета по делу. Тут ценят мелкое: в присутствии гор ничего другого и не остаётся. Перед их лицом можно быть только честным, сдержанным и поневоле-глубоким: тут не забабахаешь Саграду Фамилью, всю кипящую от стремления произвести впечатление, - перед горами стыдно станет).

Конечно, мне так и хочется сказать, что присутствие такого масштаба, каково присутствие Пиренеев (ах, горькое, горькое имя их, горькое и жгучее, скрученное в жгут) в Андорре, - должно напоминать о смерти. Смирять гордыню, загонять, забивать её вглубь. В глубокие штольни.

И это надо иметь силу выдержать. Горы её воспитывают. Терпеливо.

Конечно, всякий город говорит нам о нашем собственном, не имеющем к нему никакого отношения, через это только и читается, - на Андорру очень отозвались мои персональные архетипы. Господи, как она напомнила мне – как вернула в телесном переживании, в его интенсифицированных, сгущённых подробностях – городки северо-западной Чехии. Как она БЫЛА ими – всеми сразу: кратким, плотным, точным, преувеличенным – с подчёркиваниями, даже восклицательными знаками на полях – их конспектом. Для меня она была прямолинейным до прозрачности, чуть ли не до тавтологичности иносказанием Чехии, случившейся впервые со мной ещё в пластичную пору формирования архетипов, Чехии, которой я никогда не любила и не хотела чувствовать в каком бы то ни было своей – но архетипы на то и архетипы, чтобы проясняться, уточняться, укрепляться всей последующей жизнью. Теперь всё, что их хоть сколько-нибудь напоминает – для меня о начале жизни, о режуще-ранней, ранящей юности, о металлическом её воздухе. Резким разворотом возвращает меня туда.

…Чехия, «твоей земли и жимолости». Жёсткой. Скудной. Чужой.

…и пуще всего прочего: кажется уже, будто, когда никуда не хожу и ничего не происходит – это-то и есть самое настоящее, а когда хожу и происходит – это всё спектакль и декорации, декорации и спектакль.

Разумеется, знаю, что на самом деле всё - настоящее (да, даже имитация, потому уже, что из настоящего материала сделана, настоящими усилиями создаётся), что «нет пустой породы». Но это знается головой (которая, как известно, занимает в человеке не так уж много места), об этом приходится себе напоминать, возвращать себя к этому усилием. – А чувствуется именно так.

И наконец-то – в соответствие такому чувству – поздняя, глубокая, тонко вылепленная, виртуозно выкрашенная осень: пепел и уголь, серебро и медь, - осень, которой ничего от человека не надо, которая ничего от него не требует, оставляет его в глубоком, как осень, покое. Наедине с (прочными, шершавыми, серо-асфальтового надёжного цвета) основами бытия.

Краски – обман. Легко наносятся, легко стираются. Бытие – оно вот такое.

Вообще-то больше всего хочется просто так, самоцельно, неторопливо, распахнуто-во-все-стороны ходить по улицам и впитывать мир в себя (лето ведь – оно про это целиком). При моём (неконструктивном) избытке обязанностей – не только никакой возможности, но даже противоэтично. Обязанности – вещь этическая в первую (уж не в единственную ли?) очередь, этим и прожигает насквозь, до самого корня. Всякая невыполненная (в основном упущенная по невниманию, - совсем по злонамеренности-то я их не упускаю) обязанность бьёт в тебя, как молния. Хорошенькое зрелище человека, в которого всё время бьют молнии. Который внутренне ходит весь обугленный. А ему снова, и снова, и снова…

Тут хочется очередной раз напомнить себе принцип, который Михаил Эпштейн, как писал он в «Энциклопедии юности», завёл себе в юности и до сих пор, кажется, ему следует: «Ни во что не влипать». Сказано сочно и точно, но для себя скажу всё-таки по-своему – чтобы было больше моим: ничему не принадлежать целиком, всегда оставлять себе возможность ускользнуть – хотя бы внутренне, непременно сохранять между собою и делаемым / переживаемым зазор – нужного тебе размера, что важно. (Тут же, однако, думаешь, глядя на такого персонажа извне: можно ли такому человеку доверять? можно ли на него положиться? – ты положишься, а он ускользнёт… И сразу не хочется.)

Но надо же, надо же, надо же защищаться.

В юности такой зазор и непринадлежность образовывались сами собой – это и вызывало протест, потому что не получалось ни принадлежать целиком тому, чему принадлежать хотелось, ни дистанцироваться как следует, когда нужно.

Образовывались – ан тоже не всегда, а по их собственному произволу: когда хотят, тогда и возникнут, а не захотят – так хоть убей. Чаще всего они не хотели возникать в ситуациях вины, беспомощности, неудачи, многолетней несчастной любви как особенной её разновидности, - и запросто возникали, хотя их никто не просил, в ситуациях радости, общего опыта, вообще любой общности.

Высший пилотаж, конечно, - регулировать эти зазоры по собственному соображению. Не умею этого до сих пор (и, в общем, в тех же местах не умею, что и тогда, разве общности уже не хочется), разве что уже понимаю, что это надо. Отрефлектировала саму надобность, так сказать.