Письма никому

Разучилась (или - упорно не получается, что, не знаю, одно ли и то же) писать коротко, - разумею тексты за пределами дневниковых заметок. Это, как совсем не парадоксально, признак (большой) усталости. Слово человека, полного сил (по крайней мере, если этот совсем небольшой человек - я), мускулисто, держит себя, не даёт себе расползаться, сразу бьёт в нужную точку. Слово с ослабевшими мускулами расползается по странице, отказывается вписываться в заданный объём (потому что для этого вписывания нужно усилие, а сил оно в своём исполнителе не находит).

(книжных, каких же ещё)

Вообще-то, конечно, стоило бы (мне) так построить свою жизнь, чтобы чтение = заполнение и проработка себя текстами и мыслями тех, кто куда более меня достоин писать тексты и думать мысли (мой удел – мысли, скорее, чувствовать; но это я замечаю совсем уж на полях) занимало в ней основную часть времени, усилий и внимания, а писание – часть совсем небольшую. Да, меня ещё прежде потребности в гонорарах гложет и честолюбие (выговориться-самоутвердиться), и желание хоть как-то примазаться к существованию и судьбе книг и авторов, которые меня волнуют, и ещё пуще его – жажда иллюзии бессмертия и иллюзии порядка-из-хаоса (основные стимулы писания – именно эти иллюзии). Но мир текстов так огромен, так насыщен и осмыслен, что единственно достойная позиция по отношению к нему – внимательное, старатальное, смиренное, благодарное впускание его в себя. О критичности и проблематизации (так занимавших меня в начале жизни) мне что-то и не думается в этом контексте вообще, даже удивительно; приходится себе о них усилием напоминать, и напоминается что-то без всякого энтузиазма. Старость, конечно, не всегда и не обязательно смиреннее молодости, но в моём случае получилось именно так: моей старости хочется свернуться (как в гигантскую, многовтягивающую воронку) в совершенно младенческое какое-то внимание – как будто предстоит большой рост, и надо запасаться материалом. А для чего же ещё?..

Я совершенно не сомневаюсь, что лучший способ прочитать книгу – это написать о ней (и горько завидую тем, кто может действительно хорошо это делать). Но всё больше, всё упрямее кажется, что если (мне) и написать – то максимум в формате дневника, внутренней письменной речи. А полнее всего, точнее всего, объёмнее и вместительнее всего – молчать.

Текст вырастает в человеке, наполняясь светом и воздухом, как огромный шар. Поднимается вверх – и улетает.

Пока у человека есть текст, он жив.

Поэтому вслед за улетевшим текстом так насущно сразу же начать выращивать другой. Межтекстие безвоздушно. Ничего оно, конечно, не безвоздушно, просто у некоторых не развились - или плохо развились - лёгкие, чтобы там дышать.

А у кого из текста, мнившегося совершенно невозможным и абсолютно ненаписуемым, есть уже 4 с половиной тыщи знаков, тот ухххх-ху-ху-ху-ху!!

И, в общем-то, это история про то, что всякий текст, даже самый подённый, пишет себя сам, а нас использует в качестве орудия, и надо только приноровиться и как можно удобнее лечь ему в руку (собственно, это самое трудное, то есть попросту решающее: поймать нужное, правильное своё положение в руке текста). А дальше он уже сделает всё сам.

Ещё из трудного при (хорошо идущем!) письме (есть и у него свои трудности, хотя – или именно благодаря тому, что – оно ведёт само, а непокорного тащит: иной раз его воле стоит и посопротивляться): не писать становящийся текст одновременно в нескольких местах сразу, перебрасываясь от одного места к другому в хаотическом, как правило, режиме. Тексту – и чем более он жизнеспособен, витален, тем более - свойственно расти одновременно из нескольких, иной раз из многих точек, все они зудят, соперничают друг с другом, каждая требует внимательного расчёсывания. Главное – выдержать последовательность, дорастить в этой последовательности ветвь или совокупность их, идущую из каждой точки, не потерять ни одной из линий, не позволить тексту разорваться, удержать его в цельности.

Когда вдруг начинает получаться текст – от которого ты малодушно пробегала дня, наверное, три, то и дело энтузиастически изменяя ему с другими текстами и неубедительно убеждая себя в том, что вот же, всё равно же что-то делаешь, значит, как бы проводишь время не зря (…а обязательное-то стоит…), - так вот, когда он, наконец, вопреки всей этой бесстыдной разбросанности берёт да начинает складываться – это, право, чистое чудо. Не заслуженное, клянусь, ничем, кроме милосердия самого текста – который имеет свои и судьбу, и характер, и волю, и вообще всё, что угодно.

Впрочем, подозреваю и то, что отвлечение от существенного принадлежит к числу необходимых условий работы с ним. Что для успешных отношений с текстом вообще, по определению, стоит не концентрироваться на нём до полного истирания мозгов, как призывает совесть, а, напротив того, как следует от него поотвлекаться. Может быть, даже и вырастить изрядную степень вины перед ним, которая потом вытолкнет в писание этого текста так, что просто деваться будет некуда, но это уже немного другое. Я же сейчас – о вызревании текста, о создании ему этими отвлечениями своего рода латентного, внутриутробного периода, во время которого ты занимаешься любой мыслимой фигнёй вещами, принципиально не имеющими к тексту отношения и без которого он просто не созреет и не напишется.