Письма никому

Старость – или, скажем, предстарье, веду наблюдения сейчас в основном за ним, в самой, классической, сложившейся старости ещё не бывши - очень родственна подростковому возрасту ещё и эмоциональной динамикой: тем, например, что внутренний протест, да и сильный – от имени того ядра человеческого существа, которое мнит себя абсолютным – вызывают социальные условности, ритуалы, «игры», с которыми не хочется отождествляться. Хорошо помнится, как в отрочестве бросались в глаза «условности» и как они раздражали – как «ненастоящее» и «неправда». Вот теперь очень похожим образом чувствуется, какое оно «ненастоящее» и какая они «неправда», как-де они разыгрываются на поверхности, не задевая вожделенной, единственно потребной «глубины». (Разумеется, аспект подлинности в них тоже есть. да ещё какой, просто есть жизненные этапы / состояния, когда внутреннему глазу хочется от этих аспектов отворачиваться, не замечать их, - он с них соскальзывает.) – Всё это объясняется, думаю, довольно просто: и подросток, и «предстарок», оба – бунтари (один – чаще всего явный, второй, наобжигавшийся и других наобжигавший, по большей части всё-таки тайный), смотрят на всю совокупность социальных условностей в значительной степени извне. Первый ещё целиком не вошёл в неё, не сделал её частью себя (которую он же мог бы и защищать – как и делают взрослые. Да иные так виртуозно делают, что готовы искренне усматривать во всех этих условностях инструменты любимой с отрочества «глубины», пути к ней, - а если вдуматься, то они не так уж и неправы). Второй уже выходит – и его тянет на эту свободу, она у него возрастная, стадиальная задача, как в молодости – социализация и «обретение себя» с помощью элементов социального конструктора. Теперь мы этот социальный конструктор, сооружённую из него конструкцию разбираем – и с интересом рассматриваем детальки.

Осталось подумать, что самым гармоничным и правильным было бы (стремясь к - не менее «глубины» любимой - всечеловечности) совмещать в себе оптики всех возрастов, не вытесняя одну другой, а взаимонакладывая их друг на друга, комбинируя их друг с другом, видя ими любой предмет с максимального количества сторон, достигая таким образом стереоскопии. – Понятно, что гармония недостижима – по крайней мере, для меня, начисто лишённой её дара – и тем сильнее ею уязвлённой и взволнованной (волнует-то всегда то, что не дано, а ещё сильней – то, что невозможно), но ведь можно же к ней стремиться. – И раз она всё равно никогда не будет достигнута, это вполне способно выполнять роль персональной, портативной (a misura d’uomo, a misura di se) бесконечности.

Из своей жизни мне хочется спасать (от забвения – единоспасающими буковками) именно общечеловеческое, вышелушивать его из личной, единственной, случайной шелухи. (И любое самопрояснение чего-то стоит тогда, когда его результатом становятся формулы, открытые наполнению разным опытом.) А остальное, в общем-то, - пропади пропадом. Или оставайся пятнами на изнанке век – невыговоренным, – что по существу то же самое.

Я вообще-то даже не только понимаю, но и чувствую (это сильнее, конечно), что единственное, случайное, исчезающее, - на самом-то деле (драго)ценнее всего – именно в несводимости его ни к каким формулам, что формулы мертвы, что общечеловеческое вообще существует исключительно в форме единственного, прихотливого, капризного (значительное – в форме незначительного!), точечного, штучного (противящегося обобщениям! – и только тогда живого). Но ничего не могу с собой поделать.