Письма никому

Потеря важного предмета – нарушающая (и без того зыбкое) экзистенциальное равновесие, пробивающая (и без того хрупкую) защитную оболочку, которую наволакивают вокруг человека близкие ему предметы, - хороша тем (чем важнее предмет, тем потеря, так сказать, лучше), что даёт повод поупражняться в изобретении утешающих формулировок, которые это равновесие хоть отчасти восстанавливают.

(Привычные предметы – образуя и между собою некоторую, сложную, обыкновенно неисследимую разумом систему, действует, так сказать, мимовольно, – развешиваются вокруг человека, как гирьки, сообщая ему равновесие и устойчивость. Он как бы передоверяет им часть самого себя, часть собственной способности это равновесие удерживать (чего, разумеется, не стоит делать; что, разумеется, происходит почти с неизбежностью). А потом один утратился – и глядь, вся конструкция поехала…)

(Без зависимостей, без уязвимой их оболочки никак: человек без зависимостей гол, они – ещё один слой его одежды: защищающей, формирующей, подающей многообразные знаки и миру, и самому человеку.)

Оплакав утраченное (да, по предметам, пусть совершенно незначительным в каком бы то ни было масштабе, тоже нужна своя, соразмерная им работа скорби) – хоть немного освобождаешься: и от него (от своей зависимости от него, да! – хорошо-привычная, точно ложащаяся в руку вещь создаёт довольно прочные отношения зависимости от неё), и от утраты. Оплакивание (хоть предмета – формулировками) – ритуал освобождения.

Чтобы тут же начать создавать себе условия для новых зависимостей.

Вещи – обереги от небытия, стражи на границах между человеком и миром. (И сгустки бытия, конечно. У бытия есть разреженные и сгущенные области, - точнее, так: области разной степени сгущенности и разреженности.)

или О символической интоксикации

…дадада, и книжная ярмарка на ВДНХ даёт мне, кажется, несопоставимо более сильное и убедительное чувство распахнутых горизонтов, чем эти-ваши дальние страны – напрочь лишённые моих, ко мне обращённых содержаний.

В Москве сам воздух (особенно осенний) кажется мне содержательным. Дышишь – и уже благодаря одному этому живёшь осмысленно. – Невозможность бессмыслия.

В (например) Праге (для меня) воздух голый. Ничего не означает (для меня опять же), кроме самого себя.

В Москве же (в России вообще, в Москве особенно) предмет больше, чем предмет. Каждый. За каждой мелочью – тяжёлый символический, ассоциативный шлейф, который её многократно и превосходит, и перевешивает.

И от этого-то, от сообщаемой этой перенасыщенностью полноты бытия – только что сообразила? – возникает и удерживает человека сильная, стойкая зависимость.

Уезжая, садишься на жёсткую символическую диету, предаёшься суровой символической аскезе, претерпеваешь лютую символическую абстиненцию.

Есть запахи, по которым тоскуется всем телом и которые уже никогда не повторятся – потому что для правильного, точного их повторения нужны все декорации, в которых они некогда прозвучали (а запахи – звучат, недаром же их слышат), и все участники происходившего тогда. Таков запах свежезаваренного чая в открытом дачном воздухе семидесятых, таков запах свежесваренной там же, ещё распаренной картошки в мундире (была такая специальная кастрюлька, в которой её варили – пегая, коричневая в белых «пёрышках», наверняка старше меня – по крайней мере, старше моей памяти). Вот для правильного проживания всего этого – сколько ни заваривай теперь чай, сколько ни вари картошку, ничего не получится - нужны предметы старше моей памяти со сгущенным в них тёмным, упрямым бытием, нужны большие медленные семидесятые, нужно едва проснувшееся детство, дым костра, зелёный дом, серый забор, холодный открытый воздух станции Челюскинская, само имя которой покалывает язык льдинками, ломит челюсти холодом, ясное, как апрель. Нужна жизнь впереди.



( Read more... )

Поставлю-ка я и здесь памятник уходящему состоянию, а то затеряется ведь всё в этом вашем фейсбуке.

У дома нашего меняются глаза, которыми он смотрел на мир шесть с половиной десятилетий: на лестничных площадках меняют рамы окон, деревянные, изначальные, почти (или совсем) слившиеся с собственным (нашим, моим) взглядом через эти окна на мир. Меняют на что-то чужое и пластиковое, наверняка полное достоинств и преимуществ, но это означает совсем другое телесное чувство мира. Совсем.



Хочется оставить его хотя бы на фотографии, это старое усталое дерево, которое было живым в начале пятидесятых, впитавшее память, ещё предшествующую моей, большую, тёмную память. Я несколько (на самом деле, в большой мере) псих на тему овеществлённой памяти, но что ж поделаешь.

( Read more... )

Забрела тут в торговый центр за хлебом насущным, поглазела на покупающих – да вдруг взяла и поняла, в чём прелесть и смысл (ага! и смысл!) занятия, нашедшего себе в нашей речи, за неимением точного автохтонного, иноязычное имя «шоппинг». Человек приходит в магазин (в точности за тем же, за чем библиофаг приходит в книжный – во, догадалась на пятом десятке лет!) за возможностями быть собой, о которых – пока ты не пришёл в магазин и не пересмотрел их все – никогда не знаешь заранее, какими будут они – а, следовательно – каким будешь, можешь быть с их помощью и ты. Это обилие возможностей и средств телесной и душевной (пере)настройки себя. Люди сюда приходят за собой-другими – или, напротив того, за собой-прежними, за подтверждением и закреплением сложившегося варианта себя (в случае, если они, скажем, годы подряд покупают вещи одного и того же типа). В общем – антропопластика.

Торговый центр со всеми его этажами – гигантский улей возможностей себя, антропопластических инструментов, они тут роятся, размножаются, гудят. Содержимое его полок, шкафов, вешалок – набор деталей гигантского, едва ли не бесконечного конструктора, из которых человек что ни день собирает себе существование. Так же точно, как из того конструктора, который каждый собирал в детстве, тут можно собрать превесьма разное – и не только по заготовленным моделям, почему бы и не по самоизобретённым? Это – слова языка, которым человек говорит себе и миру всё, что находит нужным. (И понятно же в свете этого, что есть вещи более красноречивые и более косноязычные или немотствующие – и что такие вещи у каждого свои и разные. В торговые центры и супермаркеты человек, изъясняющийся не только словесно, приходит за расширением словаря.)

Вот за этим и приходят: за возможностью, за щекочущим мысли, чувства и воображение ветерком и холодком возможности. За работой с собственными границами: их подтверждением, расширением, испытанием на прочность и упругость.

«Творчество», которое в культуре западного (с ним и нашего) Нового времени ценится так высоко – да вот же оно, оно и тут, оно вообще везде. (Такой вещи, как тупое тавтологичное «потребление», страшный жупел, - надо ещё поискать. Может быть, это вообще идеологический конструкт.) Человек из предлагаемого, подручного материала (а из ничего – творил только сами знаете Кто) жизнь себе творит: её формы, интонации, - не говоря уже о том, что – собственное тело (а с ним и душу – его обитательницу), условия его существования, характер его движения, свой образ в глазах других, своё желаемое среди них место, пишет себя как послание другим. Да, пожалуй, и не только себя и своё: он создаёт жизнь вообще, атмосферу и ноту звучания времени, в котором мы все живём. Он работает с веществом бытия – которое как же ещё и пощупаешь, если не в окружающих нас ежедневно предметах? Он творит мир – занимается простой, обычной демиургией в доступных ему формах и масштабах.

Потери остро затачивают нас, как карандаши (чтобы тонкую линию, значит, проводили по лицу мироздания, а не жирные неряшливые штрихи). Срезают – ну не то что лишнее (далеко не факт; скорее уж напротив – скорее то, у чего было своё трудноотменимое место в жизни, иначе не будет ни больно, ни чувствительно – иначе какая же это потеря?), - они срезают то, что может быть срезано. И остаётся то, что, предположительно – не то что неуничтожимо (уничтожимо, есть основания подозревать, всё), но уничтожимо гораздо меньше. Ядро.

Имея сильные сомнения в посмертном существовании людей, вижу как ясный факт посмертное существование вещей. Они остаются как – изменённая ими - форма той жизни, в которой присутствовали, как след солнечного пятна под закрытыми веками, как оттиск печати. Оставляют за собой устойчивую совокупность связей, инерций, особенностей тела, эмоциональных движений, привычек своего обладателя, задают эдакую телесную (в пределе – экзистенциальную) оптику – которая продолжается и долго, долго после них. (А что, ( Read more... )

Пластика пустяков и большие смыслы. = http://gertman.dreamwidth.org/124557.html

Каждая вещь – ключик к миру. Совершенно независимо от степени своей функциональности.

Ну вот ведь. Взяла да погубила собственными руками один из самых уютных, гармоничных и добрых домашних предметов, очень адекватный этому пространству: кувшин для холодной кипячёной воды (сдуру ливанула туда неостывший кипяток, он и треснул). Очень его жаль, всем своим округлым простодушием он был – о молодом сентябре как состоянии мира (всякая вещь ведь о чём-то, поверх своего утилитарного назначения), о моих ранних 80-х, о восходе жизни - и тем самым ощутимо эту жизнь выпрямлял.

Это неправда, что ( Read more... )