Письма никому

Самое драгоценное из детства (о котором не могу не думать-и-чувствовать. пересекая каждый божий очередной раз свой неисчерпаемый двор, слишком уж оно всё там) – так вот, самое драгоценное в нём – нет, не обилие времени впереди-и-вокруг (о котором, конечно, теперь так упорно думается, которого теперь так недостаёт), хотя оно там, разумеется, было – но о нём настолько не зналось, что делать, что можно смело считать, что его не было. Оно не было фактом реального чувства. (Детское время, насколько могу реконструировать, – это одновременно сейчас-и-всегда, и это всегда – в большей мере сейчас, чем когда-то ещё. И я бы ещё вспомнила ощутимое нарастание прошлого – вздрагивание в ответ пониманию: «этого больше не будет».) Скажи мне кто-нибудь в 1970-м (с этого года начинается моя связная, сплошная память, до тех пор - вспышками), что будет почти уже 2020 год, что я буду в одном тёплом декабре совершенно так же, как в том апреле, проходить вот так же мимо фонтана, мимо решётки детского сада, в арку между первым и вторым корпусом, не слишком (на самом-то деле, едва-едва) отличаясь от себя четырёх-пяти лет, - что бы я стала делать с этим странным знанием, смогла бы я с ним что-нибудь сделать? Это и сейчас скорее за пределами понимания, чем внутри этих пределов. – Самое же драгоценное в детстве (и, может быть, его хотелось бы иметь сейчас не меньше, чем обилия предстоящего времени) – чувство реальной волшебности мира, переполненности его возможностями – как грозовая туча дождём. Волшебности, во многих отношениях и чуть ли не на каждом шагу страшной и грозной, клубящейся темнотой по углам, но остро волнующей и таинственно обещающей – что? – да всё сразу. Замирание на пороге – того, что, таинственное и большое, было при этом как-то соразмерно мне, его заворожённому наблюдателю.

И ко времени – к непредставимому будущему – это обещание не имело никакого отношения. Оно было сейчас-и-всегда.

Навязчивое фотографирование разных пространств и предметов (которым, к счастию, лишь минимально обременяю я социальные сети, забивая им взамен того память телефона и компьютера) имеет перед собою единственную, сладко-недостижимую, сладко-влекущую цель - сфотографировать (тем самым и задержать, запасти впрок, но главное - уловить, почувствовать) то, что никакому фотографированию не даётся: время, самую субстанцию его, омывающую предметы, намывающую их, растворяющую их в себе. Его свет и воздух, сквозящий между предметами и становящийся ими. (В чужих фотографиях тоже высматривается прежде всего прочего именно оно.) Это практика не просто рефлексивная (хотя и это тоже) – она магическая.

Летний воздух пахнет каникулами и курортом – так сильно, так прямо и убедительно, так неизменно по сравнению с семидесятыми, восьмидесятыми годами, - что совершенно заменяет, кажется, самим собою и каникулы – которых не бывало после студенчества, и курорты - на которых не бывала после детства, и не рвусь, и не люблю даже, но это медленное курортное время, о, это медленное время! Воздух позднего июля пахнет распахнутым самоцельным временем. Даже, наверное, отчасти заменяет он дальние дороги, - но совсем отчасти, потому что на самом-то деле эти последние совершенно и ничем не заменимы.

Поздний переспелый, самоцельный июль, слепое от жары, нелюбимое родное время. (Затем и родное, чтобы всмотрелась, а ты, ишь, отворачиваешься всю жизнь напролёт, неблагодарная, осень ей подавай.) Невротическому трудоголику, любителю холода и темноты родиться бы в ясном октябре или, ещё того лучше, в тёмном остром ноябре, когда вообще ничего лишнего, когда всё только главное и точное, сепия да умбра, свет очей моих, уголь да графит, - а тут вот ведь что. В самую летнюю львиную лень. Золотисто, да не по зубам.

Но лени в это время хочется даже мне.

Потребность в отпуске – потребность в остановке времени, в глотке вечности, хотя бы всевременья посреди времени, в таком состоянии, когда каждая минута – всегда, когда этих минут вообще не считаешь, потому что сколько их – совершенно неважно. Потребность в том, чтобы время не вытягивалось лентой, а стояло огромным шаром, недвижно, как в детстве.

Дело даже не в отдыхе (хотя, понятно, и он бы пригодился). Дело просто в том, чтобы почувствовать бытие, чтобы оно дало себя рассмотреть.

Это не совсем правда, что жизнь стареющего человека всё меньше состоит из настоящего и всё больше – из прошлого. Она из них, конечно, состоит, но как-то так, что её настоящее – разбухает. Оно всё больше и больше, всё подробнее и подробнее пропитывается прошлым, как бы комментируется им, - получает, так сказать, гиперкомментированность, обретает избыток контекста и подтекста. Но это всё - настоящее: живое, большое, перенасыщенное самим собой. Оно утрачивает сиюминутность и становится всем. Оно всё - сейчас.

Зато от будущего – от химеры будущего, от его морока и (само)обмана, от будущего как зоны неопределённости и тревог, от будущего как предмета усилий (толща которого, которых – этих непредставимых, неотменимых усилий так давила в юности) – мы всё более свободны.

(И кто бы сомневался в том, что у слова «настоящее» - зелёный цвет, - пасмурно-зелёный, холодно-зелёный, древесно-зелёный, совсем как у челюскинского воздуха зелёной-зелёной, глубокой середины семидесятых?)

Откладывание дел на сладостный потом (которое, как известно, - наращивание себе запасов будущего под кожей) – особый, изощрённый, извращённый вид накопительства: накопительство ещё-не-прожитого времени (обратная, близнечная сторона его разнузданного проматывания. В сущности, одно и то же) – вкупе с надеждой (она же и иллюзия), что непременно это время проживёшь, затем и копишь. А на самом деле копишь ради одного: ради чувства обладания этим временем, самим фактом его наличия – чувства защищённости им от небытия.

Копить время и губить его – конечно, одно и то же (и нечего обольщаться), - время ведь живёт, пока его живёшь, пока то самое здесь-и-сейчас, - только сгорает оно на этом лету стремительно – как бабочка в огне.

Куда ни оглянешься, везде перед нами разные формы исчезновения. Само возникновение – это тоже оно.

Просто в старости это, видимо, заметнее всего, - концентрируешься на этом как лицо, так сказать, заинтересованное. (Говорю же – старость – оптический прибор, позволяющий рассмотреть то, чего в других возрастах видно не было. Разумеется, то же относится к каждому из возрастных состояний).