Письма никому

Пересматривала тут по одной надобности стихи Окуджавы – чистые тексты, освобождённые даже от голоса и интонаций, в которых, по-моему, там 90 % дела, если не больше, - и вдруг застала себя за обескураживающим, обезоруживающим чувством, что не могу, не в силах всего этого – всех этих не отделимых от собственной персональной памяти текстов - не любить и не чувствовать ко всему этому острой благодарности (что, собственно, - форма любви – одна из форм её проживания) – просто уже за сопричастность, за соучастие в вещах коренных и неотменимых. И за точность интонационного попадания (достаточно того, что так раз и навсегда почувствовалось!) в это коренное и неотменимое. Мне даже всё равно, «хороший» он поэт или «плохой» (сильно склоняюсь к мысли, что всё-таки второе, но видеть так я могу, только если издеру свою воспринимающую голову из всего остального своего воспринимающего существа – а голова занимает там мало места, по крайней мере – в этом случае, и издирать я её оттуда не буду). Слишком не в этом дело: он задавал – и задал - мне исходное отношение к жизни, ещё, наверное, до понятий – на уровне основных, предсмысловых, располагающих к смыслам интонаций. По формирующей важности* и по объёму (изначального) присутствия он у меня, кажется, совершенно на одном уровне с родителями – которых ведь тоже любишь не за то, что они хорошо или лучше остальных делают что бы то ни было, но за то, что они есть, коренные и неотменимые, за глубину формирующей связи.

Любовь (во всех, кажется, её формах) – это то, за чем себя застаёшь, обезоруженный. Это то, чего не выбираешь – сознательным актом избрания, но то, что само выбирает тебя – и ставит перед собой, как перед фактом. Другое, отдельное, на следующем шаге дело – что по отношению к этому (как по отношению ко всякой исходной данности: как к родному языку, например, ибо степень изначальности, данности и безусловности, между прочим, - едва ли не та же самая) можно так или иначе определяться, выбирать ту или иную линию поведения и так или иначе её выстраивать (например, не признаваться в этой любви или ничем её не обнаруживать – как на родном языке вполне можно годами не произносить ни слова). Но всё это возможно только потому, что она есть.

*Сопоставимое по властности отношение сформированности и проникнутости – и безусловности любви – соединяет меня с Мандельштамом. (Пожалуй, это единственный параметр, по которому они вообще сопоставимы, но, по-моему, этого совершенно достаточно.) Правда, он всё-таки начался для меня существенно позже Окуджавы – и о нём я совершенно уверена, что он поэт сильный и значительный, даже если издеру упомянутую голову из прочего эмоционально-чувственного комплекса и прочитаю его – насколько возможно – «как в первый раз». Мне чувствуется, что Б.Ш. прочтения «как в первый раз», внеконтекстного – не выдерживает, но чем сильнее мне это чувствуется, тем упорнее хочется его от таких прочтений защищать, тем упрямее хочется думать, что он не для них.

Задумавшись над своей невосприимчивостью к музыке, изобрела формулировку. Очень похоже на то, что у меня «музыкальное» чувство - ответственное у нормальных людей за восприятие музыки - иначе распределено. То место, которое у людей занято пристрастиями к музыкальным произведениям - оформленным музыкальным высказываниям, у меня занимают пристрастия к определённым типам звуков. В частности, буквально как музыку люблю звуки некоторых языков (русский не считаю, я в нём живу до незамечаемости). Один из них мой - венгерский, я в нём немного живу, двух других не знаю, но ооочень люблю на звуковую ощупь - это идиш и иврит. (С некоторым «отступом» от этой доминирующей тройки языков мил мне также немецкий.) Ещё люблю некоторые типы голосов. При всей своей безнадёжной немузыкальности почему-то очень люблю голос израильской певицы Хавы Альберштейн (но тут ещё и язык(и)). Кстати, Булат Шалвович мне мил тоже чуть ли не в первую очередь этим - голосовой фактурой.